Buch lesen: ««Дама в черной перчатке» и другие пьесы»

Schriftart:

Составление, подготовка текстов, вступительная статья и комментарии – В.А. Дроздков, А.А. Николаева

В оформлении обложки использованы рисунки Б.С. Земенкова и Б.Р. Эрдмана

От составителей

Идея напечатать в отдельном сборнике четыре ранние драмы Вадима Габриэлевича Шершеневича созрела в процессе работы над однотомником его произведений в стихах и прозе «Великолепный очевидец» (М., 2018). В него удалось включить основной корпус стихотворений (в том числе не публиковавшихся) и все поэмы. В прозаической части книги были полностью напечатаны мемуары, охватившие период 1910–1925 гг., и другие избранные произведения сюжетной, публицистической, экспериментальной и военной прозы. Вместе с тем, в силу ограничений, накладываемых издательской рубрикой «Поэты в стихах и прозе», за рамками публикуемых материалов оказались драмы Шершеневича, прежде всего ранние, написанные в самый активный период его поэтической деятельности: монологическая драма «Быстрь», трагедия великолепного отчаяния «Вечный жид», американская мелодрама-сатира «Дама в черной перчатке» (все пьесы написаны в стихотворной форме), арлекинада «Одна сплошная нелепость» (написана прозой со стихотворными вставками).

Первые два произведения, изданные при жизни автора (1916 и 1919 соответственно), можно найти также в сборниках, вышедших после его смерти, но это сборники двадцатилетней давности: Вадим Шершеневич. Листы имажиниста: Стихотворения. Поэмы. Теоретические работы. Ярославль, 1996 и Вадим Шершеневич. Стихотворения и поэмы. СПб., 2000 (Новая библиотека поэта. Малая серия). Третья пьеса, «Дама в черной перчатке» (1921), никогда не публиковалась, но Опытно-героический театр осуществлял ее постановки на различных сценических площадках в 1922–1923 гг., а позднее, в 1923–1925 гг., это драматическое произведение ставили и другие театры. Последняя из данного списка пьеса «Одна сплошная нелепость», изданная в 1922 году в книгоиздательстве «Имажинисты», давно стала библиографической редкостью, о чем говорит ее первое за двадцать лет появление на книжных аукционах (аукцион «Литфонд», 15.06.2019) и продажа за рекордную для книг Шершеневича цену. Приведенная информация, несомненно, указывает на актуальность издания ранних пьес Шершеневича.

Первые драматические произведения В.Г. Шершеневича – монологическая драма «Быстрь» (1916) и трагедия великолепного отчаяния «Вечный жид» (1919) – демонстрируют близость к жанру монодрамы, который получил новое развитие и был особенно актуален как раз в эпоху создания данных произведений. Его концепцию активно разрабатывал в начале XX в. режиссер, драматург, критик Н.Н. Евреинов. В спектакле «Франческо да Римини» (1908) с В.Ф. Комиссаржевской в главной роли он впервые применил в режиссерской работе принцип монодрамы: все события словно проецировались через сознание главной героини. Монодрама как экспериментальный жанр начала XX века, не получивший полной реализации, ставила своей целью эмоционально воздействовать на зрителя, старалась вовлечь его в происходящее на сцене, сделать соучастником действия. В.Г. Шершеневич в своих ранних пьесах пытался достичь того же эффекта. Определяя взаимоотношения автора и читателя в теоретической работе «Зеленая улица» (1916), он отмечал: «Задачей поэта является исключительно ввести читателя в круг динамических чувствований и предоставить ему самому натолкнуться на то или иное переживание». К этому поэт стремится в драме «Быстрь», где в центре повествования находится Лирик, остальные же герои являются его «проекциями», служат «фоном», оттеняют эмоциональные переживания героя. Принципов монодрамы Шершеневич последовательно придерживается и в своей второй пьесе. Все строится вокруг центрального действующего лица – Поэта, настраивающего читателя/зрителя на восприятие именно его точки зрения. Остальные персонажи являются своего рода «двойниками» либо «проекциями» этого главного героя.

Однако не все исследователи относят данные произведения к драматическому роду. В биобиблиографическом словаре «Русские писатели» (1990) «Быстрь» и «Вечный жид» рассматриваются как поэмы. Возможно, это связано с тем, что В.Г. Шершеневич в это время издавал лишь стихотворные сборники, настроения которых получили свое дальнейшее развитие в этих пьесах, а также с оговоркой самого автора в предисловии к драме «Быстрь»: «Эта поэма была написана мною на перегибе 1913–1914 годов». Данное замечание дает основание составителю одного из сборников произведений В.Г. Шершеневича В.Ю. Бобрецову сомневаться в возможности отнесения этих произведений к драматическому роду: «Едва ли спорна жанровая соотнесенность таких произведений, как «монологическая драма» «Быстрь» и «трагедия великолепного отчаяния» «Вечный жид». <…> Элементы драматизации текста (как следствие влияния «теории монодрамы» Н. Евреинова на поэзию 10-х годов в целом) отнюдь не дают оснований переводить эти поэмы в разряд «драматических произведений»» (Шершеневич В.Г. Листы имажиниста: Стихотворения. Поэмы. Теоретические работы. Ярославль, 1996. С. 510–511).

Арлекинада «Одна сплошная нелепость» (1922) более сценична, неслучайно работа над ее постановкой активно велась в 1921–1923 гг. на разных театральных площадках Москвы. При этом следует отметить: Шершеневич реализует в пьесе определенные принципы имажинистской эстетики. Так, Арлекин проповедует новую гедонистическую религиозную философию, согласно которой главным объектом поклонения является человеческое веселье (в понимании героя это и есть настоящее счастье), состоящее из влюбленности, смеха и улыбок. Такая концепция пьесы напрямую связана с теоретическими установками имажинистов, а вопрос о природе радости поднимался и в книге В.Г. Шершеневича «2х2=5». В этой теоретической работе поэт пишет о возможности свободного обращения с композиционными частями стихотворного произведения: «Необходимо, чтоб каждая часть поэмы (при условии, что единицей мерила является образ) была закончена и представляла самодовлеющую ценность. <…> Стихотворение… толпа образов; из него без ущерба может быть вынут один образ и вставлено еще десять». Данный композиционный принцип Шершеневич применял и к драматическим произведениям, доказательством чего является «разрозненность» сцен пьесы «Одна сплошная нелепость».

Американская мелодрама-сатира «Дама в черной перчатке» (1921) создавалась с целью реализовать разработанную Вадимом Шершеневичем и актером, художником, режиссером Борисом Фердинандовым теорию метро-ритма на практике в созданном ими Опытно-героическом театре (ОГТ). Новаторство Шершеневича в области теории театра заключается в том, что поэт стремился подчинить все элементы принципам метро-ритма, с научных позиций обосновать театральное творчество в противовес импровизационному способу работы. В этом отношении поэт создает новаторское с точки зрения ритмического рисунка драматическое произведение, где ритм призван передать характер персонажа. Пьеса написана стихами, причем для речи каждого героя используется свой стихотворный размер. О том, что драматическое произведение может быть написано с целью решения творческих задач определенного театрального коллектива, Шершеневич писал в статье «Поэты для театра» (1922): «… я все яснее и яснее убеждаюсь, что драматургическая деятельность в том виде, как она была до сего времени, т. е. писание пьес – должна вымереть. <…> …надо строить словесный материал по тем формам актерского волнения, которые разработаны коллективом. Совершенно так же, как композитор пишет определенную музыку на данные слова, так же поэт должен писать определенное словесное построение на разработанную фабулу волнений». Эту же мысль поэт продолжает в статье «Драматурги» (1922): «Пьесы могут писаться только применительно к конкретному составу труппы. Не может быть распределения ролей перед постановкой. Это распределение должно быть до написания пьесы».

Следует отметить еще одно обстоятельство. Тексты трех пьес говорят о свободном владении автором футуристическими и имажинистскими приемами версификации. Однако вызывает удивление пьеса «Дама в черной перчатке», демонстрирующая способность автора творчески раздваиваться. Она написана классическим стихом, хотя одновременно с работой над этой пьесой поэт писал имажинистские поэмы, вошедшие в его сборник «Кооперативы веселья». Отход от имажинистской поэтики был вызван необходимостью иметь поэтический текст, который бы позволил применять разработанный Б.А. Фердинадовым и В.Г. Шершеневичем метод метро-ритма для выявления актерского слова, движения и волнения.

Быстрь
Монологическая драма

Жанне Евгеньевне Кожебаткиной – в знак уважения и преданности

Предисловие

Эта поэма была написана мною на перегибе 1913–1914 годов. По многим причинам, главной из которых является война, я не выпускал в свет это произведение.

Ныне, издавая его, я еще яснее, чем прежде, вижу, что мне нечего объяснять в нем. Все вопросы, касающиеся формы моих стихов, я выяснил в предисловии к «Автомобильей поступи» и в своей теоретической «Зеленой улице»; у меня нет ни времени, ни охоты повторять все снова. Других же вопросов и сомнений не должно возникнуть, а если и возникнут, то вне моей компетенции разрешать их.

Заранее, во избежание нареканий, заявляю, что речи и монологи не могут быть приписываемы кому-нибудь из ныне здравствующих лиц: я далек от мысли быть портретистом.

Слова лирика, вероятно, говорю я сам, но не я, Вадим Шершеневич, проживающий ………… и т. д., а «я».

Осень 1915
Вадим Шершеневич

Говорят:

Лирик.

Сторож.

Женщина.

Мужчина.

Другой.

Третий.

Грузовик Чичкина.

Трамвай.

Старики.

Девочка.

Невеста.

Газетчик.

Юноши.

Поэт-академик.

Влюбленный.

Разносчик.

Из I-го этажа.

Из II-го этажа.

Равнодушная.

Биплан.

Голос.

Из бельэтажа.

Любимый поэт.

Голоса из толпы.

Другой.

Художник.

Крики из толпы.

Критик.

Мотор.

Приват-доцент.

Действуют:

Сандвичи, газетчики, толпа, пожары, шум, гул, звуки, пожарные автоматы, дома, наряд Армии безопасности, голова Лирика, думы Лирика, мотор, кусающий Лирика, предметы, аэропланы, моторы, небоскребы, комоды, кровати, динамомашины, вывески, крыши, Аэро, жандармские аэропланы, рекламы, дом с незакрытой стеной, улица, площадь, пожарная автомобилья, тэф-тэф похоронного бюро, гроб, труп, башенные часы, стрелки часов, мотор, ворвавшийся в небо, обрушившийся дом, мотоциклы, вопли, огни кинематографа.

Действие первое

Площадь. Вечер. Волны шума и валы гула, из которых выбиваются брызги звуков. Площадь иногда повертывается кругом, авансцена оказывается позади. Иногда свет на площади гаснет и действие ведется на вдруг загоревшихся улицах. Ходят сандвичи и кричат газетчики. Толпы народа. Трамвайное движение. Шмыганье моторов. Часто вспыхивают пожары, и грохот пожарных автоматов почти заглушает разговор.

Лирик:

Эй, прохожие в котелках, в цилиндрах и в панама́!
Вы думаете: это трамвай огромной электрической акулой
Скачет по рельсам, расчесывая дома
Массивной гребенкой широкого гула?!
Тащите на площади сердца спать!
Смотрите: как блохи
В шерсти дворняжки, в мостовой не устали скакать
Мотоциклов протертые вздохи.
А у электролампы кровью налились глаза,
И из небоскребного подъезда, приоткрытого немножко,
Вытекла женщина, как слеза,
Как слюна; женщина, одетая в весеннюю окрошку.
Клубится,
Дымится
Перезвон,
Смуглеет шум и вспых увертливого крика.
Я вчера слышал, как мотор потерял стон,
Который вдруг съежился дико.
У меня вчера по щеке проходил полк солдат,
А сегодня я его доедаю, как закуску,
И пляшут дома вперед-назад,
Одетые в вывесочную блузку.

Подбегает сторож. На нем кокарда Социалистического Государства. Через плечо сумка.

Сторож:

Эй! Ты потерял
Кусок своего сердца – вон там, на углу,
Где трамвай сошел с рельс от этого.

Лирик:

Столько сердец я уже покупал!
И в каждом находил иглу
И маленькую юродивую мглу.

Женщина:

(спрыгивая с крыши)

А сердце рябое, словно намазанное икрою ке́товою.
Неужели ты каждый день рождаешь стишки?
Каждый день ты беременеешь от событий,
А к ночи бумага протягивает жест акушерской руки,
Чтоб вытащить звучные прыти
Твоих стихов, – и тебе не надоест?
Смотри, как разбухла… твоей души!
Она раскрыта, как до одиннадцати подъезд,
А в твоем мозгу рифмы ползают, как вши,
Живот твоего сердца от напряжения высох,
Под глазами провалы, как от колес. Неужели
Напрягаются снова мускулы мятежа?

Врывается Грузовик Чичкина.

Грузовик:

Трррррр! Близок!
Мятеж ощетинился иглами ежа.
Мои дымовые хвосты обтрепались и поредели.
Трррррр! Я сморщился, как лягушачий скелет.
Трррррр! Мои ноги от водянки распухли.
Вы все прокисли, вы все обрюхли,
Каждый из вас глупее, чем этот поэт,
Который все пишет, пьет, пишет и пьет ирруа,
Обвивает вокруг себя водосточные трубы,
И думает, что это боа —
Констриктор, и целует у небоскребов оконные губы.

Взрывается.

Лирик:

Так ведь меня же разобрали трамваи до конца,
Вдоль, и поперек, и навзрыд. Лают авто.
У меня полысела радость лица,
А небо запахнуло от холода пальто.
У пальто отлетела одна пуговица от борта
И виснет на огненной нитке,
А люди глупые вопят: «Метеор-то!»
Я дроблюсь в неистовой пытке.

С противоположного тротуара спрыгивает дом и пробирается сквозь гущу движения послушать Лирика. Какой-то трамвай в бешенстве стал на дыбы.

Посмотрите, близорукцы! Я наступил
Бипланом на юбку вальсирующих облаков!
У моих стихов
Нет больше рявкающих сил,
А вместо них выросла сотня слоновьих клыков.
И моя пытка длинна, как хобот слоновий,
Мне кажется, что я и сам слон —
Такой я большой и добрый, и столько из меня течет крови,
А город вбивает мне в уши перезвон,
Перезвон влез в мой слух, стал жутким и рослым,
Сдавил щипцами идей мою розовую похоть.
Меня город мотором сделал, и я сюда послан,
Чтобы вас научить быстреть и не охать.

Женщина:

Ты никогда не видал, как море зелено-железные завитки
Прибоя вплетает в косы прибрежий?!

Лирик:

Зато у меня миллион и еще четыре руки,
А искренность все реже.
Только это ничего. Можно водку
Пить и без салата густого;
Я вчера утром завязил в асфальте мою походку,
Зато выиграл в лотерее-аллегри корову.

Женщина:

Ты растратил мысли, как спички.
Купи новую коробку – это стоит пустяки;
А то смешно: у тебя кружевные лифчики,
А на глазах продранные чулки.
Ты косишь правым сердцем!

Сторож:

А левое
Трамвай расплющил!

Трамвай:

Мммммммпушшш!

Лирик:

Эй, здравый смысл – тубо! Куш!
Я – голенький! Но меня зовут королевою,
Потому что только на меня время льет холодный душ,
Ведрами дней меня окачивает впопыхах.
Ко мне набережные протягивают виадуки,
Хватают меня за шею, копышатся в моих глазах
Эти стопудовые, литые руки.
Только мне кивают железобетонье,
Только для меня сквозь ресницы портьер бле —
стят зрачки люстр, как головки на вербе,
А век сквозь слезы мне предлагает многотронье.
А я удивленно, как ставший отцом апаш,
Обещанье кидаю в мозг ваш.
Электричеством вытку
Вашу походку и улыбку,
Вверну в ваши слова лампы в тысячу свеч,
А в глазах пусть заплещется золотая рыбка,
И рекламы скользнут с индевеющих плеч.
А город в зимнем белом трико захохочет
И бросит вам в спину куски ресторанных меню,
И во рту закопошатся куски нерастраченной мощи,
И я мухой по вашим губам просеменю.
А вы, накрутив витрины на тонкие пальцы,
Скользящих трамваев огненные звонки
Перецелуете, глядя, как валятся, валятся, валятся
Бешеные минуты в огромные зрачки.
Я, обезумев, начну прижиматься
К вспыхнувшим бюстам особняков,
И ситцевое время с глазом китайца
Обведет физиономию стрелкой часов.
Так уложите, спеленав, сердца в гардеробы,
Пронафталиньте ваш стон,
Это я вам бросаю с крыши небоскреба
Ваши привычки, как пару дохлых ворон.

Старики:

От твоих слов теплеют наши беззубья и плеши,
Ты, наверное, вешний!
У тебя такая майющая голова,
Мы, как молочко, пьем твои слова!

Лирик:

Вы думаете, я с вами шамкать рад!
Ведь вы только объедки,
Вам каждому под пятьдесят;
Двадцать лет назад
Вы уже были марионетки!
А теперь вы развалились по всем
Частям, и к вам льнет черной мастью взлохмаченная лопатой могила,
От вас пахнет загробьем, вы не надушились совсем
Жизненной брыкающейся силой.

Юноши:

Но мы не успели постареть, и хоть
Нам ты вывороти своей души карман со словами!

Лирик:

А зачем
Вы унесли свою плоть
И сами
Заложили ее в ломбарде?!
Я не кий, чтобы вами,
Как шарами,
Играть на огромном городском биллиарде.
Смотрите,
Вот вы стоите
Огромной толпой,
Толпой огромною очень,
А я вас бью, и никто с кошачьей головой
Не бросит ответно мне сто пощечин.
Смотрите,
Вот вы стоите,
А воздух нищий,
Как зеркало, и в нем отображено
Каркающее, летящее кладбище, —
Разве не похоже на вас оно?

Растет.

Разбивайте скрижали и кусками скрижалей
Выкладывайте в уборных на площади полы!
Смотрите: вас заботы щипцами зажали,
И вы дымитесь, клубясь, как сигара средь мглы.
Из ваших поцелуев и из ласк протертых
Я сошью себе прочный резиновый плащ
И пойду кипятить в семиэтажных ретортах
Перекиси страсти и цианистый плач.
Чу! Город захохочет из каменного стула,
Бросит плевки газовых фонарей,
Из подъездов заструятся на рельсы гула
Женщины и писки детей.
А вдруг это не писки, а мои мысли, задрав рубашонки,
Шмыгают судорожно трамваев меж.
Они привыкли играть с черепахой конной конки,
А вместо матраца подкладывать мятеж
Огненный, как небоплешь.

Еще растет. Показывается наряд Армии безопасности, окружающий Лирика. У Лирика трескается голова, и думы выползают, как сок из котлеты. Лирик ловит у себя на ноге мотор, который кусал его. Предметы собираются и слушают его. Аэропланы птичьей стаей кружатся около его головы; некоторые, более доверчивые, садятся на его голову. Толпа моторов собирается у ног. Из небоскребов выползают комоды, кровати, динамомашины. Несколько вывесок и крыш аплодируют говорящему. Юноши недовольно слушают. Лирик нагибается и прикуривает сигару о фонарь.

Вы думаете, я пророк и стану вас учить,
Как жить
И любить,
Как быть
К силе ближе?!
Да из вас можно только плети ссучить
И бить
Плетьми вас самих же.
Вы все глупые, как критики, вы умеете только
Выставляться картинами на вернисаже,
Чтоб приходили женщины с мужьями, садились за столик
И вас покупали на распродаже;
И даже
Повешенные в спальне, боитесь вылезть из рамы,
И у вас хватает
Трусости смотреть,
Как около вас выползают
Из юбок грудастые дамы,
Перед тем как ночную рубашку надеть!
А вы висите смирно
Вместо того, чтоб вскочить и напасть
На лежачую
И прямо
В лицо ее жирное
Швырнуть, как милость, беззрячую
И колючую страсть.
Измять, изнасиловать, проглотить ее,
– Торопливую служанку прихоти! —
Ну, чего вы развесили глупцо свое,
Точно манекены из резины
При выходе
Из магазина?!

Опирается на каланчу.

Это мне было скучно, и потому
Я с вами
Болтал строками
Веселыми,
А теперь я пойду ворошить шатучую тьму,
В небоскребные окна швыряться глазами
Голыми.
Это я притворялся, чтоб мои пустяки
Жонглировали перед вами, а вы думаете, что это откровенья!
Посмотрите, у меня уже только четыре руки,
Но зато солидные, как мои мученья.
А эта женщина боится пойти со мной,
У нее такое хилое тело, с головы до пяток,
Ей кажется, что она влезет в меня с головой,
А я проглочу женщин еще десяток.

Поэт-академик:

(торжественно, пророчески и задушевно)

Благословляю разрушителя!
Ты – пуля, молния, стрела!
Но за меня, за охранителя
Святынь людских, – и тьма, и мгла.

Пусть на́ душу твою покатую,
Как крыша, каплет солнца дождь.
С тобой сражусь, клянусь Гекатою,
Я, книг и манускриптов вождь.

Ты – с дикой силой авиации
Меня разишь, свиреп и дик,
Но тайной чарой стилизации
Я трижды изменяю лик.

Ты – резкой дланью электричества
Проникнешь ли в глухой альков,
Где панцирь моего владычества —
Святая пыль святых веков;

Где, как вассал пред королевою,
Склоняюсь я в венке из звезд,
Где сатане творю я левою,
А правою – могучий крест,

Где кудри русые иль черные
На седину переменив,
Найду в листах мечтой упорною
Я пушкинский иероглиф.

Дано судьбою мне печаль нести
И песнь с востока на закат.
Над башнею оригинальности
Мое лицо, как циферблат.

И ты, кто родствен с бурей, с птицами,
Следи зрачками вещих глаз,
Как на часах в ночи ресницами
Я укажу мой смертный час.

Лирик:

Бросайтесь в Ниагару потому, что это обыкновенно,
Потому, что ступенится площадь домами.
Вы слышите: из-за угла воет надменно
Огромный аэро с кометистыми хвостами.
Громоздится вскрик у руля высоты,
Спрыгивает похоть в экстазе,
У нее моторы прыгают в каждой фразе,
Она оплевывает романтику и цветы.
И в ее громоздкий живот запрячусь я на́ ночь,
Чтоб уррра с новой мощью поутру кричать.
А вас каждого зовут Иван Иваныч,
И у каждого на глазу бельмится мать.
Вы умеете только говорить по телефону,
А никто не попробует по телефону ездить.
Обмотайтесь, как шарфом, моим гаерским стоном,
Вы, умеющие любовниц только напоказ созвездить!

Члены Армии спасения приближаются и пробуют задержать Лирика, но он – такой большой, колоссальный – легко расшвыривает их. Аэро, о котором говорил Лирик, близко. Оно огромное, под стать Лирику. Вырвавшись от назойливцев, Лирик вскакивает в аэро и поднимается. Немедленно целые отряды жандармских аэро нападают на Лирика, но он крошит врагов, и получается дождь падающих аэропланов.

Ведь если меня хотят схватить городовые,
Так это пустяки. До свиданья. Тра-та-та-ту! Тра-та-та-ту!
Носите на душах мои пощечины огневые
До нового плевка на Кузнецком мосту.

Улетает.