Buch lesen: «Бидон Ньютона»

Миг счасть

я

Ньютон, как известно, терпеть не мог Аристотеля (которого ещё некоторые называют Леонардо да Винчи). Потому что этот субъект открыл прямо всё, а Ньютон только всё остальное.

Например, Ньютон открыл комплекс неполноценности и тут же стал его всесторонне использовать. И до того он захандрил, что даже когда на рыбалке плевал на червя, тот и не думал извиваться, как полагается порядочному земляному обитателю.

Внезапно появился слух и пошёл по миру. Говорят, этот слух создал сам Ньютон, потому что, а кто ещё? Шёл этот слух, шёл себе спокойно, пока не добрёл до города под названием Нежин. А там его уж Гоголь перехватил, чаем стал напаивать и говорит:

– Толкуют, что я второй том мёртвых душ сжёг.

А слух (которого, кстати, звали Акимом, потому что так и его батюшку звали, и деда. У них в семье вообще сколько памяти хватает все по мужской линии Акимы Акимычи. Прямо хохма) спрашивает:

– Кто?

А Гоголь отвечает:

– Я.

Не клеился у них разговор, в общем. Так Аким Акимыч и не понял, почему это Гоголь Николай именно Васильевич, а не Николаевич. Ну, что сказать, скудного ума попался слух. Где-то Ньютон всё таки недоробатывал, хотя и был величайшим учёным.

– Ладно, – говорит слух, – я чего брожу-то. Там Ньютону плохо, захандрил совсем. Даже стал утверждать, что он не самый великий учёный, представляете.

А Гоголь, надо сказать, он был величина в своё время. У него авторитет был непреракаемый. Ведь Гоголь, ни много ни мало, тоже кое-чего изобрёл. Поговаривают даже, что он целую Украину выдумал. А до него, мол, там вообще была пустота. Максимум слепень корову укусит и всё.

Поехал Николай Васильевич тогда к Ньютону, а того дома нету. Оказалось, учёный переехал в пучину отчаяния и оттуда и носа не кажет.

– Пучина, конечно, это хорошо, это здорово, – думает Гоголь, – да вот только отчаяние ни к селу ни к городу.

Решил Гоголь не сдаваться и во что бы то ни стало вытянуть Ньютона из берлоги самобичевания на свежий воздух самоуважения.

Подошёл к пучине, стучится в нечто, напоминающее дверь только если представить, что дверь выглядит как смесь улитки с туманом.

Стук. Тишина. Стук. Тишина. Сильный стук. Сильная тишина.

А Гоголь решил не сдаваться, поэтому достучался таки. Тут из пучины голос дребезжащий, как трамвай на повороте. И очень этот трамвай недоволен, что его на повороте побеспокоили.

Николай Василич орёт:

–Месье Ньютон тут живёт? Есть задача для самого великого учёного, нужна его помощь.

А у Ньютона сердце доброе, да и характер наполовину из велюра, а на две трети из пера гагары. Ох и натерпелся он с этими материалами, но это в другой раз, история длинная, метров 700 примерно.

– Ладно, – отвечает Ньютон, – ближнему помогать – себя уважать. Вот, кстати, придумал пословицу, дарю. Можешь, записать, мил человек.

– Пойдём только отсюда, – говорит Гоголь, – я эту сырость пучинную на дух не переношу.

Нежданно-негаданно они очутились у Ньютона дома. По пути, правда, пришлось заглянуть то в кабак, то в харчевню, то в ресторан, то в паб, то в бар, то в шашлычную, то в гастроном, то в рюмочную, то в… в общем, заглянули в пару мест, что называется. После такого они совсем подружились и не называли друг друга не иначе как Колюнчик и Исянчик.

Надо сказать, Гоголь ещё на всякий случай быстренько вернулся к пучине отчаяния и всю её ножницами разрезал на лоскуты. А лоскуты положи в карманы. А карманы выбросил в реку. А реку выпили птицы. А птиц съели дикие лошади. Что там дальше было, можно только догадываться, достоверно уже не скажешь. Но только ясно, что Гоголь избавился от пучины отчаяния навсегда. По крайней мере, от конкретно этой пучины.

– Колюнчик, – говорит Ньютон после того, как они выкурили по трубочке и набивали по следующей, – ты чего хотел-то?

– Да вот, Исянчик, – отвечает Гоголь, затягиваясь ароматным табаком «Казбек», – есть задача. Мне к фамилии нужно придумать такую рифму, чтобы она на языке чувствовалась. Чтоб её во рту перекатывать можно было. Чтоб она была выпуклая и овальная, с отливом из золота и пахла свежей черемшой.

– Задача ясна, – сказал тогда Ньютон крылатую фразу, которую сам только что придумал, – дай мне времени немного. Примерно один килограмм, или три упаковки, или сто шагов взад-вперёд, или вот когда после парилки холодного пивка глотаешь, глотаешь, глотаешь… Дай мне, Колюнчик, один миг счастья, и будет тебе ответ.

Ньютон, на что великий учёный, так ещё и человек честный оказался, не обманул. Гоголь даже по своему секундомеру засёк и точно, ровно миг счастья прошёл, ни больше, ни меньше.

Вот, как Исаак Ньютон решил задачу:

Гоголь – щёголь,

Гоголь – соболь,

Гоголь – Чернобыль,

Гоголь – оглобель,

Гоголь – поодаль,

И, наконец, Гоголь – моголь!

Николай Васильевич все варианты по нёбу катал, сквозь зубы пропускал, изображая из себя настоящего дегустатора.

– Мой вердикт таков, – в конце концов только и сказал он, – уж не знаю почему, но есть у меня творческое чутьё, что самая большая глупость лучше всего запоминается. И вот этот твой Гоголь – моголь такая ерундистика, что пророчу ему великое. А вкус, прямо как я хотел, золотисто-воздушный с примесью ветренной хляби. Не зря, Исянчик, Акимы Акимычи, то бишь слухи, по всему свету ходят и рассказывают, что ты есть самый величайший наукодел. Молодец!

После такого Ньютон уже никогда не помыслил о переезде назад, в пучину отчаяния. Пока есть такие личности, как Гоголь, у них всегда найдётся для тебя миг счастья, только попроси.

Закончившийся закон

Решил Ньютон сделать презентацию своих законов для учёных мужей, то бишь супругов науки, иначе говоря. Как известно, сэр Исаак был человек широкой души и большого размаха. Ему нужен был перформанс, чтобы вся академия наук ахнула и охнула.

–А то что получается, – ворчал он своим дребезжащим голосом, – открываешь эти законы, открываешь, а тебе и места в трамвае не уступят. Нет уж, пиар всему голова.

Началась масштабная рекламная кампания, листовки всякие и прочее. Стоит сказать, что Гоголь лично тексты писал. Лично и бесплатно, в честь большой ихней дружбы и взаимного самоуважения.

И вот наступил этот памятный день. Уже никто не помнит, как он назывался. Это был как раз восьмой день единственной в истории високосной недели. Вот что значит, когда человек серьёзно готовится к мероприятию. На сцене в актовом зале Академии наук стоял сам сэр Исаак Ньютон в новеньком фраке цвета свежей юности. Щёки его пылали двумя буряками, а глаза источали такой блеск, что в первых рядах учёные щурились до слёз. Перед великим сэром на столе стояло нечто в количестве четырёх штук. Три нечты напоминали попугайские клетки, накрытые на ночь шалью. В четвёртой же нечте явно угадывалась бутылка, на которую накинуто что-то наподобие тряпки.

– Итак, господа, раз все в сборе, давайте начинать, – сказал Ньютон, потёр одну ладонь о другую и поднял первую шаль. Под ней и правда была клетка для попугая, только в этой клетке не было и малейшего намёка на птицу. Это был первый закон Ньютона, который оказался похож одновременно на прелестный женский правоногий сандалий и на удовольствие от первого поцелуя. Кто-то вскрикнул от удивления, раздались громогласные аплодисменты, не смолкавшие до тех пор, пока не смолкли.

Настала очередь второго закона. Он был бесподобен, единственен в своём роде и абсолютно не имел чёткой формы, при этом каждое мгновенье напоминая то или иное. Сначала, вроде бы, это было то. Но, присмотревшись, зритель понимал, что это иное. Только он начинал думать, что же это за иное, как на том месте было снова то. Только это было не то же самое то, а иное то. И пока зритель пытался понять, что там за иное то, оно становилось вообще тем иным, чем только и может стать то самое. И так ежемгновенно и бесперестану. Это было настолько вопиющее зрелище, что кто-то и правда завопил. От восторга, разумеется. После такого казалось, что уж ничем Ньютон не сможет удивить зрителей больше, чем вторым законом. И тогда он сдернул третью шаль и все обмерли. Водрузилась полная громоздкая тишина. В третьей клетке не было ничего и одновременно было всё. Нет, не так. Там было абсолютно всё и при этом гигантское ничто. Даже не так. Ничто было одновременно всем, а всё при этом было ничем и так далее, до конца вселенной. От такой картины многие впали просто в прострацию не сумев вообразить и осознать масштабы увиденного. Кое-кто тут же застрелился, поняв тщентность существования. Впрочем, стрелялись не насмерть, а так, из уважения к гению.

Сэр Исаак Ньютон понял, что цель его достигнута, и пора сбавлять обороты, заканчивая перформанс эксцентричным номером. Когда все три закона унесли со сцены, он сдернул тряпицу с четвёртой нечты. Там, как ни странно, оказалась самая обычная стеклянная бутылка классического объёма на три четверти литра. Ко всему прочему она оказалась пустой. По залу прошел неодобрительный шёпот и занял своё место в пятом ряду. Он всегда пропускал всё самое интересное и теперь появился как раз в момент разоблачения пустой бутылки.

Ньютон поднял руки, прося тишины и сказал:

– Что же, здесь должен быть закон всемирного тяготения. Но, как вы можете видеть, он закончился.

Из зала раздавались крики: "безобразие!", "верните деньги!" и прочие стандартные фразы, применяемые в таких случаях.

– Ньютон – посредственная бездарность! – крикнул со своего места Роберт Гук, лучший враг и оппонент великого учёного сэра Исаака Ньютона на почве науки.

Казалось, шоу с треском и шумом проваливается в трубу канализационного стока. Но не таков был Ньютон. Он снова повелительным жестом попросил тишины и сказал:

– А теперь, джентльмены, прошу обратить внимание на господина месье Гука. Сейчас он на собственной персоне проиллюстрирует нам закон всемирного тяготения. Итак, раз, два, три!

На счёт три Роберт Гук рухнул на пол всем организмом и захрапел.

– Упреждая вас, господа, – проговорил Ньютон спокойно, – скажу сразу, что доктор ему не нужен. Он просто спит. Фокус вот в чём: в бутылке, которую вы видите на сцене, был помещён мединский спирт, ровно три четверти литра. Я знал, что месье Гук попытается устроить диверсию, поэтому всё точно рассчитал. Я подстроил всё таким образом, чтобы у него было время выпить весь спирт, и тем самым, как он думал, испортить моё выступление. Но ведь Гук мог и вылить спирт на пол, подумали вы сейчас. Полно-те, господа! Не питайте иллюзий и просто спросите себя: а я бы вылил три четверти литра чистейшего медицинского спирта?

Публика аплодировала стоя, Ньютон раскланивался, Гук храпел. Вот так прошёл этот памятный день, в который мир узнал о законе всемирного тяготения слежующее: тело, наполненное спиртом, притягивается к земле с непреодолимой силой. А ещё раз и навсегда стало понятно, что закон, как бы он ни выглядел со стороны, не может просто так закончиться. Закон, можно сказать, почти вечен, если слово почти вообще можно ставить рядом со словом вечность.

На картошке

Казалось, тот знаменитый сентябрь был непонятно каким. Его называли сдвоенным, двояким, тандемным и даже бинарным. На самом же деле тот знаменитый сентябрь был одинарнодвойным. Одна его часть, состоящая из СЕНТ, была золотисто-солнечная, уютно-карамельная и опавшелиственно-портретная. Зато другая выбивала своё ЯБРЬ ЯБРЬ ЯБРЬ по жестяным промокшим подоконникам и грустным крышам.

Вот именно в этом одинарнодвойном сентябре Ньютон со всем НИИ, в котором он работал на благо отечества, и отправился на картошку.

(Надо сказать, что сам Ньютон относился к этой языческой традиции по-сентябрьски неоднозначно. Двояковыпукло, одним словом. Он любил, и презирал то, что любит. Он жаждал, и ненавидел себя за это чувство. Всё дело во внутреннем компромиссе. Ведь обычай "на картошку" выдумал Аристотель, который связывал его с Космическим равновесием и Законами вселенной. А Ньютону этого древнегрека приходилось терпеть через не могу. Но! Но. С древнегреческих времён этот обычай видоизменился. Это была уже не битва за урожай, а бесконечная попойка с совращением сельских баб (деревенские леди, как называл их Ньютон). И этот аспект мероприятия Ньютону очень импонировал.

Тот одинарнодвойной сентябрь стал знаменитым по двум причинам, одну из которых никто не знает, а вторую знает всякий. Именно тогда великий учёный Исаак Ньютон придумал закон тяготения.

Помимо прочих, на катофельных полях присутствовал вечный аппонент Ньютона, которого звали Роберт Гук. Хотя, за глаза сэр Исаак Ньютон называл Гука совсем не аппонентом, а такими интересными терминами, для которых ещё и букв не придумали.

Однажды Ньютон придумал песенку:

За что аборигены съели Гука?

За то, что он достал меня, падлюка!

Это двустишие потом ушло в народ и все члены, извините, королевского общества, поехавшие на картошку в том знаменитом сентябре, долго ещё напевали его на застольях и банкетах.

Как-то вечером, когда все собрались у костра после очередного тяжёлого нетрудового дня, Гук говорит:

– Господа учёные, я тут изобрёл одну штуку. Называется микроскоп. Кто догадается, зачем она нужна, тому моё личное уважение.

Учёные, меж тем, были уже уставшие от алкогольных излишеств и сельских баб, поэтому никто не догадался. Тогда встаёт Ньютон и своим трамвайным дребезжащим голосом говорит:

– Я полагаю, эта фентифлюшка для того нужна, чтобы рассматривать такую мелочь, какую око не берёт.

– Верно, – говорит с неохотой Гук. Он уж понял, что придётся Ньютону своё личное уважение отдать. Поэтому решил изобретатель схитрить и потихоньку в кармане отломил кусочек личного уважения и протягивает сэру Исааку Ньютону. А Ньютон, он величайший учёный, ума целый вагон и несколько тележек, всё сразу понял, но уважение взял, сложил бережно и спрятал в карман. А сам говорит:

– А знаете, коллеги, зачем наш уважаемый Роберт Гук придумал микроскоп? Потому что без него он свой уд увидеть не может!

Ещё и один младший научный сотрудник с двойной фамилией Кириллов-Мефодьев (который усами, причёской и носом очень подозрительно походил на Гоголя. И если бы не очки в роговой оправе, изрядно портившие фасад лица, он был бы вылитый Николай Васильевич) пошутил так:

– Да, у него там, товарищи, не тире, а дефис!

Тут весь учёный совет со смеху покатился. Некоторые так сильно покатились, что их нашли только через неделю в соседних деревнях. Они там парились в банях, мяли сельских баб и вели праздную жизнь в неге и наслаждениях.

Гук был крайне обижен такой выходкой великого сэра, но поделать ничего не мог, ведь кусок его личного уважения теперь на всю жизнь принадлежал Ньютону. Тогда изобретатель взял и изобрёл устройство, которое метает картофель наподобие снарядов. И только сэр Исаак Ньютон с устатку после попойки и бабьих мялок прилёг на завалинке и задремал, Гук ему хлоп! прямо по голове клубнем. Сидит и руки потирает от удовольствия, что так ловко отомстил и при этом остался инкогнито. А Ньютон, до чего всё таки величина мировая, из любого события умел делать выгоду. Взял, да и придумал закон тяготения. Сначала он назывался, правда, закон тяготения картофеля, а потом учёные переименовали. Потому что не захотело учёное общество, чтоб люди догадались, что у них на картошке происходит на самом деле. Ещё и слово "всемирного" добавили, на всякий случай, для маскировки.

Палата лордов

Как известно, на людях сэр Исаак Ньютон всё больше помалкивал. "Помалкивание -позолота" – такой девиз был высечен на его позолоченном фамильном гербе. Однако, на совещаниях и прочих многолюдных мероприятиях нет-нет, да и нужно было что-нибудь эдакое сказать. Для таких случаев у Ньютона было припасено ровно две излюбленных фразы: есть такая партия! и закройте окно, дует!

Как-то раз пришлось Ньютону занемочь. Он, по правде говоря, больше любил мочь, поэтому к своей занемочи отнёсся буквально с отвращением.

– Фи! Вот так скверна, ну и паскудство, настоящая гнусность, отвратительная погань, омерзительное скотство, дрянь, пафня, подлянка, лажа в конце концов – перечислил Ньютон накипевший на душе список эпитетов и вызвал скорую.

Врачи тогда очень опасались чумы, которая чёрным горелым вороном летала над Европой. Это был неподкупный судья, и никакие деньги и титулы не могли отменить вынесенный им приговор. Поэтому санитары, не долго думая, отвезли сэра Исаака Ньютона в чумной барак, прямо в палату лордов. Надо сказать, там не только лорды лежали, но и всякие, извините, члены королевского общества. Любопытный факт: во всём чумном бараке не было ни одного пациента с чумой. У кого насморк, кто чихнул в театре, кто просто решил отоспаться. Но всех пёрли сразу в чумной, на всякий случай.

Тут были все сливки общества, сливы общества и даже один слив общества. Тут была деспотия духа и бреющий полёт мысли, конструктивные диалоги и деструктивные монологи, великие свершения и мгновенные решения, красное краснобайство и пустое пустозвонство. В общем, это очень напоминало обычное совещание. Поэтому сэр Исаак Ньютон сидел и помалкивал, стяжая позолочёные свои лавры. Но с каждой минутой жажда излюблененной фразы всё больше томила великого учёного сэра. Поэтому он набил трубку ароматным табаком Казбек, который обычно курил только в компании двух лучших друзей, Гоголя и Арарата, второй из которых был коньяк. Мало-помалу вся палата лордов наполнилась ароматным дымом, который остальным присутвующим казался, почему-то, едким и тошнотворным. Случилось, наконец, то, чего и добивался Ньютон. Окно распахнули настежь с целью впустить свежего воздуха, обменяв его на палатный смрад. Ньютон огляделся, набрал воздуха в грудь и откупорил уста с целью выпустить оттуда коронную свою фразу, как вдруг послышался сонный голос Роберта Гука.

– Закройте окно, дует! – только и сказал он и продолжил спать, будто ничего только что не произошло.

Все ясно поняли, что только что произошло совсем не ничего, а самое настоящее чего. Это чего было чегое любого чего до него. И, наверное, будет чегое и после. Это было такое ЧЕГО, что все одновременно смолкли и смотрели на Ньютона и во все его глаза, которых было два по самым скромным подсчётам.

Набранный в великую грудь великого учёного сэра воздух не знал, куда ему деваться и пробовал сочиться потихоньку то тут, то там.

– Флюууууууусссссссьффффффффюуууууууыыыыыыыххххськ – это был звук сдувающегося учёного, которого проткнули брошенной невовремя фразой. И звук этот исходил от Ньютона, оседавшего тряпкой прямо на заплёванный пол палаты лордов. Кое-как величайшего учёного подхватили, надули и водрузили на место. Много интересных эпитетов пронеслось тогда в великой голове великого сэра Исаака Ньютона, и все эти эпитеты относились исключительно к Роберту Гуку. Невозможно воспроизвести эти филигранные, утонченные, выдающиеся фразы. Примерно, они звучали так: "Вот оппонент, идейный противник, риторический баталист!" Вслух же

великий сэр сказал слежующее:

– Есть такая партия! – и стушевался ещё больше. Но что ещё он мог сказать?

Сразу после восклицательного знака Ньютон решил во что бы то ни стало отомстить Гуку за этот досадный конфуз. План был элементарный, но занимал около двадцати лет. Предполагалось, помимо прочего, стать Гуку лучшим другом, крестить его детей, помогать финансово всему семейству и вообще стать благодетелем. И вот, когда уже никто не будет ждать подвоха, вот тогда… тогда… Как раз здесь появилось у Ньютона затруднение. Он не мог придумать, что тогда. То наказание казалось ему недостаточно суровым, то наоборот, избыточно жестоким.

Давно уже палата лордов отскрипела пружинами коек и выдувала ноздревые мелодии, а великий учёный всё ломал голову и никак не мог её сломать. Он кидался из одной крайности в другую, отчего крайности обцарапались и в некоторых местах погнулись. А одна крайность даже треснула под натиском великих киданий великого учёного. Эти самые кидания и разбудили всех обитателей палаты лордов. Потому что кидаться из крайности в крайность процесс достаточно шумный, практически балаганный. Учёные спросонья даже немного матерились в адрес Ньютоновских киданий и желали ему привелигированных мест в очереди на смертное одро. Не забыли упомянуть и Ньютоновскую любимую матушку, а самому величайшему сэру пророчили долгий путь с эротическим подтекстом. Польщенный неожиданным вниманием к своей нескромной персоне, Ньютон всё больше кидался на крайности, и атмосфера в палате лордов приобретала оттенок красного раскаленного металла. Но тут встал кто-то, похожий на Кириллова-Мефодьева, младшего научного сотрудника. При ближайшем рассмотрении, впрочем, это оказался именно он. Младший научный сотрудник, в свою очередь, подозрительно напоминал Гоголя носом, усами и причёской. И если бы не увесиситые очки на носу, портившие фасад любого лица похуже усов, то его вполне можно было бы принять за Николая Васильевича. Да мало ли кто там на кого похож, это личное дело каждого. Кириллов-Мефодьев аккуратно обошёл балаганный шум и приоткрыл окно настежь.

– Закройте окно, дует! – автоматически бросил Ньютон свою коронную фразу. Фраза шлепнулась на пол и, покружившись затихающей монетой, твёрдо водрузилась под открытым окном, как памятник скульптуры. И в тот же миг все всё поняли, а в душу Ньютону снизошло умиротворение и опочивальня.

– Что ещё за опочивальня такая? – удивился Кириллов-Мефодьев, снимая очки, чтобы лучше разглядеть удивительное слово, – разве она может в душу снизойти? Ну ладно умиротворение, это я понимаю. Но при чём тут эта самая опочивальня?

– Главное – не само слово, – неожиданно сказал Ньютон, на которого и умиротворение, и опочивальня подействовали одинаково благотворно, – главное – это его послевкусие. Покатай слово по нёбу, пропусти меж зубов и станет понятен его истинный смысл, сокрытый за забором из словарей и условностей.

Тут все принялись катать опочивальню по нёбу и пропускать меж зубов и так это всем пришлось по вкусу, что до самого утра палата лордов не ложилась спать, а всё катала и пропускала, пропускала и катала. А великий учёный сэр Исаак Ньютон, обретший безмятежность, сладко спал и уста его замерли в счастливой улыбке.