Buch lesen: «Бес Ионахана»
И во время родов ее показалась рука; и взяла повивальная бабка, и навязала ему на руку красную нить, сказав: этот вышел первый.
[38 Быт.28]
И призвав два некая от ученик своихъ Иоанн, посла ко Иисусу, глаголя: ты ли еси грядый, или иного чаемъ?
(Мф XI,3)
Господа! Если к правде святой
Мир дороги найти не умеет,
Честь безумцу, который навеет
Человечеству сон золотой!
Пьер Жан Беранже
Глава 1
acedia
1 В первый день творения, когда время не начало быть и свет отстоял отдельно от тьмы, была мера, и мера была у Бога, и была она бесконечность среди бесконечности.
2 И сотворил Бог все сущее совершенною мерою, и создал человека, и стала мера плотью, а человек – мерой всех вещей и всего сущего в глазах Бога.
3 Вдохнул Он в человека душу его и стала душа человека лампадой, вместилищем света, драгоценным даром Творца своему творению.
4 И по слову Господа начало быть время, когда смешал Он свет с тьмой, чтобы дать человеку свободу и произволение самому решать, чем ему быть – светом или тьмой.
5 Душа человеческая в теле мира сего, что птица в клетке, трепещет и бьется о прутья. Она есть свет отраженный, путь через цепь ущелий и теснин, и в конце его ждет его Бог, источник света. От Бога он отлетел, к Богу и вернулся.
6 И повелел Бог человекам: плодитесь и размножайтесь, ибо сказано всякой плоти – плодитесь, и всякому духу – размножайтесь.
7 И плоть наследует плоти, потому как плоть от плоти, и дух порождает дух, и как одно продолжает себя, так и другое.
8 Где, в каком теле новорожденная плоть соединиться с новоявленным духом одному Предвечному ведомо; родство по плоти идет своим чередом, родство по духу – своим, и одно не руководит другим.
9 Первородная душа, которую вдохнул в Адама Бог, стала в теле Адама, и отлучившаяся от нее душа стала в теле Евы. И было в райском саду по наущению древнего змия: они нарушили завет Бога.
10 Совершивши первородный грех, изгнаны были из рая и породили сынов света, по плоти безгрешных, по духу согрешивших, ибо рождается дитя невинным, но душа его не свободна от первородного греха.
11 И стали сыны света познавать дочерей человеческих и дочерей исполинов, и произошел от этого род людской.
12 Души малых сих, имевшие сходство с душами животных, тварей бессловесных и неразумных, смешались с душами сынов света и в потомстве их обрели новое достоинство.
13 И стало с той поры, что удел плоти, из праха вышедшей и в прах обратящейся, суета сует, плач и скрежет зубовный, а удел души – суд Божий, ибо пред Ним она предстоит, освобожденная от плоти.
14 И будет в конце времен судить Создатель возвращенную Ему после долгих странствий и мытарств первородную душу, и имя этой душе легион.
15 И если хранили мы в душе чистоту и образ Божий, если были мы праведным огнем, то воскреснем светом.
16 А если противились воле Божьей, сгинем навеки, как дым суетных желаний, как изъеденный червями плод злострадания и долготерпения.
(Книга Элии. I, 1-16)
10.00 по Иерусалимскому времени
Он стоял в храме Гроба Господня, окруженный со всех сторон разноязыкой, разноплеменной толпой паломников и ждал чуда схождения Благодатного огня. Чуда ждали все: православные и католики, иудеи и копты, мусульмане и безбожники, и даже один индус. Все хотели увидеть чудо собственными глазами, снять его на камеру, поймать в объектив фотоаппарата, все жаждали прикоснуться к благодати, проникнуться благодатью, обрести благодать, поскольку, как уверяла молва, божественный огонь чудесным образом сходит для всех – верующих и неверующих, христиан и иноверных.
Снаружи храм выглядел как самострой – никаких признаков единого плана или архитектурного замысла он не обнаруживал. Казалось, все достраивалось и изменялось здесь лишь по прихоти людей, в разные эпохи приложивших руку к этому нагромождению святых камней. Храм был неприметно сир, почти убог, но при этом мог вместить в себя десятитысячное вавилонское столпотворение. В нем чувствовалась какая-то внутренняя сила и скрытая мощь намоленного места. Собственно, это был даже не один, а три храма – священная триада, состоявшая из часовни Гроба Господня, храма на Голгофе и храма Воскресения с восседавшим на его царских вратах византийским орлом, который впоследствии перекочевал в российский герб.
Не вникая глубоко в геральдические корни гордой двуглавой птицы (пыль веков – хлеб архивариусов), он скуки ради попытался мысленно дорисовать ее нынешний образ. На его взгляд, вышеозначенный орел в силу цикличного характера отечественной истории нуждался не столько в державе и скипетре, сколько… в граблях и бумеранге. История не учит ничему. Нас – в особенности… Так, как история ничему не учит нас, она не учит больше никого…
Впрочем, он отвлекся.
Из скупых сведений, почерпнутых им из открытых источников накануне поездки в Иерусалим, ему было известно, что Благодатным огонь называется по нескольким причинам. Во-первых, он сходит чудесным образом и заключает в себе благодать от Бога, которая освящает человека, освобождает его от грехов и исцеляет от болезней. Во-вторых, открывает скрытые прежде таланты и несет с собой духовные дары. Неспроста греки называют его агиос-фотос – святой свет. И, в-третьих, чудо схождения огня повторяется ежегодно в храме Гроба Господня на протяжении вот уже полутора тысячелетий именно на православную Пасху, празднуемую по старому стилю, по молитве православного патриарха и его возлюбленной паствы, в месте, откуда Сын человеческий после крестной смерти вознесся на небо, ибо «…так написано, и так надлежало пострадать Христу, и воскреснуть из мертвых в третий день».
Оно потому и называется чудом, что происходит само по себе, без источника огня, не находя ни научного, ни бытового объяснения, и может трактоваться лишь как феномен веры, свидетельствующий о присутствии Бога, то есть нечто из области необъяснимого, лежащего за пределами видимого мира. Это в-четвертых.
Все вроде бы понятно.
И в то же время понятно, что не понятно ничего…
По храму, погруженному в какой-то ветхозаветный, отливавший серебром полумрак, плыли слова православной молитвы, произносимой нараспев перед началом таинства:
– Господи, Иисусе Христе, Боже нашъ, Крестъ претерпевый и смерть, спасения ради рода человеческаго, во адъ сошедый, тридневное погребение приемый, смерть поправый …
«Что за архаичный, допотопный язык? Почему нельзя сказать просто, без этих мудреных старославянизмов? – раздраженно думал он, зажатый со всех сторон телами новоявленных столпников. – Зачем этот молодой здоровый парень, место которому в роте почетного караула кремлевского полка, подался в монахи?»
Слева от него возвышался, будто черный утес, священнослужитель высокого роста и могучего телосложения из Соловецкой обители, которого он окрестил про себя Евпатием Коловратом. Рядом стояли два его спутника-монаха под стать ему – такие же рослые и плечистые. Как волнорезы они сдерживали натиск группы беспокойных грузин, норовившх протолкнуться к часовне поближе.
Сзади его подпирал то ли серб, то ли хорват, справа притулилась маленькая, от горшка два вершка, пожилая женщина, кажется, армянка. Ее пучок свечей в давке превратился в какое-то подобие надломленных стеблей; она то и дело бережно поправляла их, терпеливо ожидая обещанного чуда. Сам он то и дело тыкался носом в макушку монашенки, стоявшей перед ним. Ее русые волосы пахли цветочным мылом…
– Самъ и ныне благослови сошествие и вхождение наше ко Гробу Твоему Живоприемному… – продолжали петь елейными, подрагивающими голосами русские старушки-богомолицы, образовавшие нечто вроде анклава, защищенного от натиска толпы монахами-богатырями, и стойко переносящие тяготы долгого молитвенного стояния.
– Ради мира Святаго Града Иерусалима, Престола Царя Великаго и Святаго Сиона, Матере Церквей и всехъ святыхъ Божиихъ Церквей, – плаксиво дребезжала бабка откуда-то из-под Костромы.
По рядам прокатилась очередная волна, означавшая, что в храм влилась новая группа паломников. От жары, духоты и давки, образовавшейся из-за сгрудившихся вокруг часовни человеческих тел, иным богомольцам становилось плохо и их под руку выводили на улицу. Вернуться назад ни те, кто испытывал приступы дурноты, ни их провожатые уже не могли. Но старушки не сдавались:
– Яко Велий еси и Творяй чудеса Един и препрославленъ со Отцемъ и Святымъ Духомъ во веки. Аминь…
После чего вновь затягивали свое робкое, мерцательное песнопение.
Он хотел снять их на камеру, которую держал на полусогнутой руке, но задел впереди стоящую монашенку. Она обернулась, как бы желая приструнить того, кто тут не в меру разозоровался и снова устремила свой ясный взор на часовню.
Он узнал ее. Это была послушница из их делегации – миловидное курносое существо лет осьмнадцати с детскими наивными веснушками и широко распахнутыми в мир голубыми глазами. Одета она была, как церковная мышь – в серый, не лишенный аскетического изящества, ушитый в талии шерстяной подрясник, подпоясанный каким-то шнурком. В руках послушница сжимала связку из тридцати трех тоненьких свечей, по числу лет земной жизни Христа, и скуфию – головной убор в виде пирамидальной шапочки.
«Бедная ты бедная», – почему-то подумал он и любопытства ради сместился немного вправо, где из провала между людьми зыркала по сторонам своими черными глазами-бусинками старая армянка. Теперь послушница был видна ему в полупрофиль.
Ее чуть вздернутый носик жил своей особенной жизнью. Он то радостно трепетал крыльями, то к чему-то чутко прислушивался, то чертил в воздухе какие-то вензеля, следуя за взглядом своей любопытной хозяйки, которая живо интересовалась происходящим вокруг и выглядела отнюдь не изможденной Великим постом. Тут она внезапно, словно мазнув по его лицу солнечным зайчиком, обратила на него свой ласковый внимательный взор.
– А, я узнала вас, вы из наших, старгородских, – прощебетала она голоском, каким обычно в пиар-агенствах говорят «мы рады вашему звонку».
– И я, – сказал он с задержкой.
О взгляде ее следует сказать отдельно. Она смотрела на людей так, словно видела в каждом его лучшую, светлую половину. И когда он встречался с ней глазами, ему казалось, что она замирает пред ним в немом восхищении. На него давно, очень давно так никто не смотрел.
– Вы еще вчера меня фотографировали. Я была вся измазюканная, – хихикнула она.
Это было во время экскурсии по храму, в первые же часы после приезда в Иерусалим. Делегация Старгородской области, с которой он прилетел на Святую Землю, сразу заняла очередь к Гробу Господню, который по-гречески называется Кувуклией. Ему никак не удавалось запомнить это странное, булькающее, словно взятое из поваренной книги слово. В голове все время вертелась какая-то выхухоль.
Он стоял с обратной стороны часовни и снимал выходящих из нее, чтобы подготовить серию репортажей в ведомственную газету, поскольку был ее редактором, ответственным секретарем, репортером, колумнистом и фотокорреспондентом – един в пяти лицах.
Трудно передать словами состояние людей, которые только что побывали в приделе Ангела и собственно в пещере Гроба Господня, описать их мимику, слегка ошалевшее выражение глаз. Похоже, они не верили в то, что им удалось посетить величайшую из всех христианских святынь. Многие испытывали настоящее потрясение. Хотя, конечно, были среди этих изумленных и восторженных ликов и типажи толпы с застывшей на лицах печатью будничной скуки, недоумения или разочарования.
Первым в кадр попал, разумеется, руководитель делегации полковник Балмазов, начальник Главного управления федеральной службы исполнения наказаний по Старгородской области, которого все называли предводителем бурят-монгольского воинского отряда и который на самом деле был наполовину якутом, прямым потомком настоятеля далекого Сартуул-Булагского дацана, да благословят вас Три Драгоценности. А может и эвенком. От чукчей он решительно открещивался и настоятельно просил его с ними не смешивать.
Следом за ним вынырнул руководитель пресс-службы ГУФСИН Артем Чалый, большой жизнелюб, шалопай и неисправимый бабник. Еще на древней старгородской земле он резво приударил за женой оператора, по приземлении в международном аэропорту «Бен-Гурион» попытался охмурить экскурсовода, а сразу же после размещения в гостинице «The Olive Tree Hotel», название которой переводится как «Сад оливковых деревьев», назначил свидание горничной в коридоре возле фикуса. Словом, помыслы его не отличались благочестием, а поступки назидательностью.
Третьим показался протоирей Георгий, сельский батюшка. Простое, круглое его лицо, окаймленное клокастой, полуседой бородой, светилось неземной радостью. Он был настоятелем затерянного в старгородских лесах храма Трех Святителей, настоящего произведения деревянного зодчества. Из-за вынужденной экономии сруб церкви был поставлен без фундамента на каменную забирку, но денег на ее завершение все равно не хватило. Поэтому отец Георгий регулярно размещал во всех газетах объявления о добровольных пожертвованиях на строительство храма.
Затем из Кувуклии выпорхнула юная послушница, которая тут же, проглатывая слова и издавая какие-то птичьи трели, с восторгом начала делиться с протоиереем своими впечатлениями, одновременно вытирая платком со лба свечную копоть, осевшую на священных камнях, которые она целовала. «А я не могу понять, чего на меня все так смотрят!» – со счастливым смехом говорила она, размазывая по лицу сажу.
– Ой, дяденька, не надо меня фотографировать! – воскликнула послушница.
«Вот я уже и дяденька», – с грустью подумал он, выключая камеру.
Сам он не попал в часовню. Выстрел посоха, ударяемого о камень, предварил шествие коптских священников. Вход в Кувуклию был прекращен.
«Иного и быть не могло», – с тоскливой покорностью судьбе и каким-то тайным злорадством отметил он про себя. Что-то подсказывало ему, что и огонь не сойдет, если он будет при сем присутствовать. Ни завтра, ни послезавтра. Впервые за всю историю существования храма…
Это было даже не предчувствие и уж тем более не убеждение, а некое сложное, трудно уловимое ощущение, склонность думать так, а не иначе…
10.50 по Иерусалимскому времени
Под сводами храма прокатился чистый, как бой колокола в утреннем тумане, бас Евпатия Коловрата, затянувшего какую-то духовную песню. Старушки, слышавшие ее впервые, неуверенно подхватывали окончания слов. Поговаривали, будто до своего монашества он был бардом и из той, прежней жизни, взял в нынешнюю только страсть к пению и свой чудный голос.
Прежде колыхавшаяся вокруг него толпа встала, как ледяной торос. Даже неугомонные грузины на миг присмирели и перестали бузить.
Внезапно пение прервалось: один из соловецких монахов потерял сознание и начал медленно оседать на пол.
– Что с ним? – забеспокоились старушки.
– Три ночных службы в Голгофо-Распятском скиту и строгий пост. Не каждый выдержит, – огорченно пробасил Евпатий Коловрат. – Надо выводить на свежий воздух. Нельзя ему тут.
Вместе с товарищем он подхватил обморочного монаха и, увязая в плотной массе паломников, повел его к выходу из храма.
– Жаль, не дождались благодати, – сокрушенно сказала послушница. – Эти братья участвовали в поднятии из-под спуда мощей преподобного Иова, в схиме Иисуса, основателя скита.
– Откуда вы все знаете?
– Все знает один только Господь Бог наш. Мы лишь неразумные чада его.
– Почему вы решили стать монахиней?
– Я еще только послушница.
– А вы послушная… послушница? – продолжал допытываться он по старой своей журналистской привычке к многовопросию.
– Стараюсь. Хоть это и трудно. А вы из каковских будете? Из смишников или исполнителей наказаний?
– Я имею отношение и к тем, и к другим. Разрешите представиться: Михайлов. Александр. Редактор газеты «Тюрьма и воля». В простонародье «Веселый экзекутор».
– Сестра Екатерина. Я тоже пишу в газету. «Благовест» называется. Слышали?
– Конечно. Это православная газета.
– А я про вашу впервые слышу. И что вам больше по душе? Тюрьма или воля?
– Нам с вами ближе, наверное, тюрьма.
– Не обобщайте… Для меня монастырь дом, а не узилище.
– А для меня и дом тюряга.
– Это, мне кажется, потому, что вы не уверовали…
Ему и самому хотелось бы так думать. Но что-то всегда сдерживало, что-то не давало отрешиться от суетных мыслей и неотлипчивых сомнений.
– Ну, это как сказать. Я, например, уверен, что жить в России, быть русским и не быть православным – неправильно. Даже если ты атеист, – зачем-то добавил он.
– Так вы крещеный? – вскинула она на него свои ясные очи.
– Получается, что так. Так получилось…
– Странно вы говорите, – пожала она плечами и, как ему показалось, пренебрежительно отвернулась.
Его всегда настораживала в людях слепая одержимость верой, которая не дает задуматься над тем, можем ли мы вообще знать что-либо о Боге и его промысле относительно нас. От Бога, как от слепого случая, не откупишься, потому что Бог и есть тот самый слепой случай, и воздаяние его, как и кара, не поддается разумению. Человек лишь брелок, крутящийся вокруг божественного пальца на устрашающе тонкой, легко рвущейся нити. В любое мгновение он может сорваться и улететь в небо, став добычей какого-нибудь шестикрылого херувима, или на радость чертям провалиться в решетку преисподней, где из него живо сделают барбекю…
И не странно ли, что мы, имея под рукой лишь один далеко не совершенный, искаженный многими поколениями иудеев, христиан и идудео-христиан путеводитель – Библию, мним себя посвященными?
– Вы думаете, что все дело только в этом? – вновь заговорил он.
– А вы откройте свое сердце, снимите с него железные оковы и тогда, увидев явленное чудо, непременно уверуете, – с готовностью откликнулась она. – И не такие уверовали, даже один мусульманин среди них. Вы помните эту историю?
– Какую историю?
– В царствование султана Мурата Правдивого армяне добились, чтобы им было дозволено одним быть в храме в Великую Субботу, – с жаром начала просвещать его она. – Православные же не были допущены внутрь и, сокрушенные сердцем, со слезами молились перед вратами, чтобы Господь явил свою милость. Приближался час схождения Благодатного огня. Вдруг ударила молния и треснул один из столпов у входа в храм. Вы могли видеть эту колонну с трещиной не по естеству. Так вот из этой колонны изошел святой свет. Православный патриарх под возгласы ликования возжег от него свечи. Армяне, не ведая о том, тщетно пытались дождаться чуда внутри храма. Увидев Благодатный огонь, турки, стерегущие вход, отворили ворота. Патриарх вошел в храм вместе с православным людом и торжественно произнес: «Кто Бог велий, яко Бог наш!?» Армяне остались с одним стыдом. Да, так вот… Стражники были поражены. Один из них, которого звали Омир, тотчас уверовал и воскликнул, что Иисус Христос – истинный Бог. И прыгнул вниз с большой высоты. Ноги его ступили на мрамор, как на мягкий воск. Там до сих пор можно видеть его впечатанные следы. Турки связали его и предали огню прямо перед святыми вратами. Камни, на которых мученик Христов был сожжен и сегодня хранят на себе знаки огня. Останки Омира покоятся в Воскресенском храме и в монастыре Введения Пресвятой Богородицы.
– Вы видели эти следы?
– Я – нет. Но так говорят.
– И вы верите всему, что говорят?
– В это – верю.
Да, подумал он, апологеты всегда видят и слышат больше, нежели очевидцы. Не для себя стараются, для потомков-единоверцев. Все двусмысленные, затемненные места, дабы никто более не терзался сомнениями они толкуют в пользу догмы, а тексты, неблагонадежные на их взгляд, доводят до нужной кондиции, внося в них христологические интерполяции и заполняя лакуны благочестивыми домыслами. Так сверзнувшийся откуда-то сверху, неизвестно что кричавший на своем тарабарском языке и непонятно за что казненный турок был записан в неофиты и великомученики.
С молнией, ударившей в колонну, было сложнее. Он видел трещину, откуда, по преданию, изошел Благодатный огонь и не мог вразумительно объяснить ее происхождения. Строительный брак? Необъяснимое явление природы? Или все-таки какая-то высшая сила?
– Хочется надеяться, что так оно и было, – сказал он вслух.
– Это уже кое-что, – ободряюще улыбнулась сестра Екатерина.
Он поймал себя на мысли, что ищет у нее утешения и, быть может, даже защиты. От чего?
И не затем ли он приехал в Иерусалим, чтобы найти какую-то внутреннюю опору, чудесно преобразиться и стать другим, новым собой, человеком, с которым можно жить дальше? Не затем ли приехали сюда все эти тучные стада паломников, страждущих благодати? И стоило ли так долго и так издалека плыть, лететь, без устали шагать?
Вряд ли мы достойны чьих-то усилий. И отнюдь не по легкости или тяжести грехов, а по ничтожности своей и криводушию, из которого впоследствии выходит криводелание. Измельчал человек. Кто может одеться «светом яко ризою»? Кто способен, как Фауст, продать свою душу дьяволу и стать задачей, достойной Бога? По-настоящему мы не интересны ни тому, ни другому. По большому счету, мы не интересны даже самим себе.
Получается, все напрасно?
Может быть и напрасно. А может и нет. Великое оправдание веры, если, конечно, она нуждается в оправдании, – в надежде, а все, что дает человеку возможность надеяться, должно иметь право на существование. Лишить его надежды значит похоронить заживо. Никто, за очень редким исключением, не хочет быть похороненным заживо. Среди его знакомых таких нет. Кроме разве что одного…
Трудно поверить, но еще месяц назад он был таким исключением. С ним случилась вполне обыденная, прозаическая вещь – в какой-то момент в нем иссякла воля к жизни…
– Что-то никого из наших не видно, – сказал он, чтобы прервать затянувшееся молчание.
– Как же! Отец Георгий в двух шагах от нас, – возразила глазастая послушница. Он пригляделся и правда – сельский батюшка исправно молился, прислонившись плечом к выступу в стене, на котором стоял зычный грек, то и дело громогласно восклицавший:
– Аксиос!
Он был похож на Прометея, подкачавшегося в тренажерке, чтобы бицепсом и дельтовидной мышцой простертой превзойти Геракла. Но пафос его выглядел здесь естественно и не вызывал отторжения.
– Что означает это слово? – спросил он.
– Аксиос по гречески достоин, – охотно пояснила сестра Екатерина. – Это возглас архиерея, который совершает рукоположение новопоставленного дьякона, священника или епископа. Здесь имеется в виду, что каждый из нас должен быть достоин благодати…
Это был самый трудный, мучительный для него вопрос. Наверное, с самого основания храма, возведенного царицей Еленой в VI веке и с тех пор отмеченного благодатью, здесь не было человека более случайного. Он не чувствовал себя ни званым, ни избранным, ни гонимым, ни отверженным. Каким-то каликой перехожим, неизвестно откуда взявшимся. «А вдруг этот самый огонь действительно не сойдет? Из-за меня…», – с веселым ужасом подумал он.
11.35 по Иерусалимскому времени
Увлекшись разговором с послушницей, он не заметил, что в приделе, где они дрейфовали в толпе паломников, появились новые лица. Он осмотрелся и в двух шагах от отца Георгия увидел Юлию Николаевну Савраскину, сотрудницу благотворительного фонда «Радость», мать троих детей. Это была миниатюрная, весьма миловидная женщина с чуть кривоватыми ножками, совершенно очаровательной улыбкой и не менее очаровательной попкой (часто это в женщинах счастливо сочетается). К ее облику идеально подходило все лучезарно-солнечное, плавно-закругленное, уменьшительно-ласкательное. Близко знающие ее люди к ней так и обращались: «Юленька, солнышко!»
В самолете она летела рядом с представителем творческой интеллигенции – писателем Орестом Крестовоздвиженским (это была, наверное, его не настоящая фамилия, а псевдоним). Он входил в ассоциацию творческих союзов, объединяющую, по его словам, бездарных провинциальных журналистов, непризнанных поэтов и бесталанных прозаиков, а также вполне посредственных художников, композиторов и архитекторов.
Всю дорогу он рассказывал ей о своем неопубликованном из-за происков завистников романе. В его горьких словах сквозила искренняя обида на все человечество и суетное желание произвести впечатление на свою обворожительную спутницу. Ведь только такая тонко чувствующая натура способна вполне оценить масштаб его исполинской фигуры. Юленька, как и положено солнышку, доброжелательно ему внимала. В ней импонировала привычка вежливо выслушивать монологи попутчиков, как бы пьяны и неадекватны они ни были, и приветливо отмалчиваться.
Раньше она была уполномоченным по правам человека, ребенка или кого-то там еще – то ли бизнесменов, то ли животных, он не расслышал. В общем, инородное в их пестрой компании тело. Но тело, не лишенное женской привлекательности и некоторого шарма.
– А как называется этот роман? – спросила она.
– «Повесть о настоящей зайке». Я ведь писатель-прозаик, пишу про заек. Шучу… – снисходительно пророкотал он.
Словом, делегация Старгорода, в которой собралось каждой твари по паре, представляла собой соединение несоединимого. Это была довольно разношерстная группа офицеров тюремного ведомства и священнослужителей, прореженная представителями бизнеса, творческой интеллигенции и региональных СМИ.
Верхушка депутации, состоявшая из упомянутого руководителя областного ГУФСИН, пресс-секретаря митрополита, депутата Государственной Думы, куда ж без него, недооцененного современниками писателя и нескольких известных в городе предпринимателей, спонсировавших поездку, прилепилась к Фонду Андрея Первозванного и, пройдя в его кильватере, заняла храмовое пространство недалеко от входа в часовню. Vip-группа не попала в фокус его камеры – c той точки, где стоял затерявшийся в скоплении богомольцев редактор, она не просматривалась.
К счастью, это весьма странное клерикально-тюремное сообщество скрашивали искусительницы из масс-медиа. Авангард, конечно, составляли теледивы. Но он потерял их из виду, едва они миновали створ, ведущий на Голгофу. Зато заприметил ангельской красоты корреспондентку областной газеты Дарью Денисову, пишущую на темы культур-мультур-литератур и духовности. Несмотря на свою фарфоровую хрупкость, которую она, по всей видимости, считала крупным недостатком, эта журналистка сумела ближе всех пробраться к Кувуклии.
– Я не люблю, когда у меня стоят за спиной, – сказала она ему в Гефсиманском саду, когда они в сопровождении экскурсовода бродили по Елеонской горе. Теперь у нее за спиной стояло, по меньшей мере, несколько сот паломников.
На него корреспондентка произвела впечатление претенциозной, высокомерной особы. На первом месте у таких, разумеется, карьера. На втором – карьера. На третьем, соответственно, тоже. И где-то на самом последнем – семья, любовь и все такое. Девушки ее типа предпочитают ездить на «чемоданах» вроде рендровера или лендкрузера, во всем быть первыми и соревноваться с мужчинами там, где мужчины заведомо сильнее.
Благодаря таким феминизированным особам, мечтающим уподобиться сильному полу, а затем и превзойти его женщины, наконец, добились равноправия, потеснив мужчин в исконно мужских профессиях. Но при этом – удивительное дело! – перестали рожать. И вот что получается: природный баланс нарушен, мужчины стали женственнее, но при этом, увы, так и не научились размножаться ни почкованием, ни делением. К тому же теперь ими руководит боязнь ответственности, страх совершить нечто такое, чему потом придется соответствовать.
В самолете Дарья всю дорогу проговорила с депутатом. Более подходящего по статусу соседа, если исходить из ее запросов и системы ценностей, на воздушном судне, пожалуй, не было. Очевидно, он был не прочь замутить с молодой журналисткой быстротечный романчик.
– Мы не производим благ, мы ими пользуемся, – балагурил народный избранник. – А кто производит, тот не пользуется, хе-хе… Хочешь жить – умей втереться!
В общем, фаворит фортуны. Рот полон коронок по цене черного жемчуга, жилетка в стразах, брызжет не слюной, а золотыми слитками. Чем-то он сразу не понравился Михайлову, с детства чуравшемуся корыстолюбивых общественников и карьерных активистов.
Но иногда депутат снисходил до дискуссии и на возражения Дарьи вполне серьезно отвечал:
– Ты же умная девочка, понимаешь, как все устроено. Служить народу? А что такое этот самый народ? Что такое народная мудрость или народная мораль? Общее место. Симулякр. За скобки выносится все темное и иррациональное. Что и в какой момент выстрелит – никому не известно. Потому что быдло оно и в Африке быдло. Но есть элита…
– С такой самооценкой вам прямая дорога павлинарий, – безапелляционно заявляла Дарья.
По всему выходило, нашла коса на камень…
Тем временем храм наполнился шумной и бесноватой арабской молодежью, которая по многовековой традиции начала скандировать на своем языке: «Един Бог Иисус Христос! Едина вера православных христиан!» Под бой барабана, гиканье и свист они садились друг другу на плечи, размахивали руками и многократно, как на футбольном матче, выкрикивали свои речевки.
Говорят, кто-то из православных иерархов однажды предложил изгнать их из храма, поскольку их поведение не соответствует христианским представлениям о благочинии, но святой свет не сошел. Поэтому арабы были возвращены на место и теперь ни одна литания Благодатного огня не обходилась без их участия. Видимо, Богу угодно и такое наивное, по-детски искреннее, где-то даже хулиганское выражение религиозных чувств. Когда они делали паузы, паломники из России вновь зачинали молитвы на старославянском языке, и храм как бы вновь возвращался под крыло Русской Православной Церкви.
12.00 по Иерусалимскому времени
Патриарший драгоман опечатал двери Кувуклии восковой печатью в знак того, что осмотр окончен и в ней нет ни спичек, ни зажигалок, ни другого источника огня. Толпа, ожив, заворожено подалась вперед. Его прижало к послушнице с такой силой, что он фактически впечатался в нее, сквозь тонкую материю подрясника ощутив ласковый рельеф ее молодого, упругого, еще не знавшего мужских прикосновений тела. Она отпрянула от него, но держать дистанцию в образовавшейся давильне уже не представлялось возможным. Потрепыхавшись, сестра Екатерина затихла – как бабочка, нанизанная на булавку. Но по тому, как очаровательно послушница умела краснеть, было понятно: сдаваться она не собирается. Определенно, ее занесло сюда из какого-то другого времени. Так конфузиться, подумал он, уже не способны барышни века нынешнего. Само ее существование в мире, где правит бал отнюдь не мать Тереза, воспринималось как блажь Создателя, анахронизм.
– А сами вы откуда? – прокряхтел он, чтобы хоть как-то сгладить неловкость.
