Пушкин и Грибоедов («Горе от ума» и «Евгений Онегин»)

Трудно подражать Татьяне в ее стоицизме. Хотя бы будем знать, что существует такой высокий человеческий пример, в глазах Пушкина – идеал.

Взаимная плодотворность – вот главная характерность отношений главных героев романа. Увы, накопленный опыт не позволяет реализовать упущенные возможности.

Есть разница, прямо или косвенно реализуются духовные силы. Татьяне возвышенными порывами приходится жертвовать. Она подчиняет себя простым установлениям обычаев. Хочется думать, что даже и в бытовом решении роль героя в духовном развитии Татьяны велика. Вспомним: в письме Татьяны явственно звучит сетование на появление героя, без которого «души неопытной волненья» смирить было бы много проще. Теперь смирение сердца оказывается возможным. Татьяна осуществляет то немногое, что остается на ее долю, становится «верной супругой», но привносит в это немногое все богатство духовности, разбуженной явлением героя.

«Как изменилася Татьяна!» А она сохранила в новой ситуации качества души, живучесть которых воспринимается неожиданной. И не только сохранила, но и развила, видоизменила их. Сохранить духовность на почве быта… Видимо, потери неизбежны (Татьяна понимает это: «Я лучше, кажется, была…»). Но твердость и стойкость натуры выявляет себя и в этом случае.

Татьяну можно назвать прилежной ученицей Онегина. Но она талантлива по натуре, а такой ученик не бывает копиистом. Ученик превзошел учителя.

Прежде всего Онегин не сумел утвердить вольность и покой заменой счастья в жизни. Презирая заслуживающих презренья окружающих его людей, он дразнит их – и остается зависимым от них. Татьяна не проповедует, она на деле «покойна и вольна». При этом она не бежит от людей, она в гуще света, но она независима. За свою независимость она платит страшную цену. Она идет на компромисс, поступаясь девичьими идеалами, но зато безоговорочно отвоевав возможность особого поведения и в обществе, и, вероятно, в семье.

Татьяна не только усваивает чужие уроки, хотя даже их усваивает творчески. Она дописывает на знамени слово, которого никогда не было в лексиконе Онегина, – долг. Не будет преувеличением признать, что в этом и состоит урок, который она возвращает Онегину. Долг – широкое и необычайно созвучное «декабристскому» времени слово.

Но это уже не проблема романа, а проблема гипотетической судьбы героя.

6

Чацкий показан героем единственной любви. Простая приязнь к девочке, с которой он рос, преобразуется у него, по мере его взросления, в новое чувство. В финале их детской дружбы, вспоминает Софья, «Он съехал, уж у нас ему казалось скучно, / И редко посещал наш дом…»

Только вряд ли он съехал со скуки; версия героини, которой ныне любовь Чацкого мешает, а потому даже сердит, сомнительна. Вероятно, Чацкий «съехал», когда возникла необходимость разобраться в своих новых чувствах, да и заново выстроить отношения. И какая требовательность к себе, какая боязнь фальши!

Для Софьи чувства Чацкого – не секрет: «Потом опять прикинулся влюбленным, / Взыскательным и огорченным!!..»

Нет, не прикинулся – открылся! Тут Софья, задним числом, себя оправдывает: дескать, на игру (?) партнера и у нее не было серьезного отклика. А Чацкий проверил свое чувство и демонстрирует то, что в нем останется неизменным даже и три года спустя. Но необычность ситуации сохраняется: герои расстались, «когда она была еще почти девочкой, в тот период девичьей жизни, когда невинность тела и души делает женщину похожей на ангела»¹⁴².

Надо прямо сказать, что мотивировка поведения героев здесь для читателей (исследователей) – задача очень трудная: по существу можно опереться лишь на свое понимание логики их выбора; разночтения неизбежны.

Любовная ситуация на ранней стадии, со стороны глядя, не лишена комизма. Чацкий убеждается в серьезности своего чувства – и что прикажете делать? Требовать ответного чувства? Посвататься? Именно такие действия (задним числом, разумеется) считал бы логичным критик-поэт другого времени и на героя сетует: Чацкий «уезжает на целых три года не по долгу службы, а по своему желанию, уезжает, не сделав ей предложения, не написав ей за это время ни одного письма»¹⁴³. И что бы на сделанное предложение могла ответить четырнадцатилетняя девочка? И как бы воспринял сверхраннее сватовство отец? В какой роли предстал бы непризнанный жених перед Софьей в своих письмах? И как бы за такие письма Софья перед отцом отчитывалась?

В глазах общества (пуще того – отца девушки) Чацкий еще «жених» несостоявшийся, даже по возвращении¹⁴⁴; что уж тут говорить о ситуации до отъезда.

Молчалин настойчиво рекомендует Чацкому съездить к Татьяне Юрьевне: у нее покровительства можно удостоиться. Чацкий возмущен: «Я езжу к женщинам, да только не за этим». Ловим героя на слове! За «чем» он ездит к женщинам?

А он – светский человек и в общении с женщинами находит приятность¹⁴⁵. Среди прибывших на фамусовский бал ему встретятся две (про женщин нехорошо говорить – старых) прежних знакомок. Одна (автором представлена как «молодая дама»¹⁴⁶) – Наталья Дмитриевна Горич. Она получила от Чацкого комплимент, в Музейном варианте даже более пылкий. Этот факт оценим в меру его реального значения. «Комплиментарные» отношения никого ни к чему не обязывают. И Наталье Дмитриевне приятность общения не помешала присоединиться к версии о сумасшествии Чацкого. Еще у него произошла встреча с графиней-внучкой. Тут Чацкий был холоден, только отвечал на вопросы, притом недружелюбно, в отместку (?) получил клеветнический укол.

Чацкий возвращается в Москву с «движениями сердца», которые в нем «ни даль не охладила, / Ни развлечения, ни перемена мест». Нет оснований ставить под сомнение его признание:

Я верю собственным глазам;

Век не встречал, подписку дам,

Что б было ей хоть несколько подобно!

Если бы спросить героя, за что он так пылко полюбил подругу детства, он, при всем его остром уме, пожалуй, не смог бы ответить. Полюбил – и всё. Безотчетно. Иррационально, если такое слово кому-то больше нравится. Полюбил сердцем, которому аргументы не требуются. Приходится заключить, что любовь Чацкого к Софье – типологически – вполне подобна любви Софьи к Молчалину: толчок (безотчетный) от жизни – а далее образ, созданный воображением¹⁴⁷. Софье было даже проще: она высветлила то, что было перед глазами. У Чацкого совсем иная ситуация: он покинул четырнадцатилетнюю девочку – повстречал расцветшую девушку-невесту. Сердечко Чацкого не остыло за годы отсутствия, при виде девушки, которая «похорошела», оно и вовсе затрепетало. Но ведь три года сердце хранило образ: адекватен ли он человеку, сформировавшему свой идеал уже без влияния былого друга? «Чацкий упорно, одержимо видит ту Софью, к которой он ехал, а не ту, к которой приехал. А это – две разные Софьи»¹⁴⁸.

Есть существенная разница в сходном: Софья облагораживает недостойного человека, Чацкий угадывает незаурядность Софьи; но и он многое рисует себе превратно. Главная ошибка – он не сомневается во взаимной любви, а таковой не случилось.

Какой динамикой чувств сопровождается первая встреча! «Чацкий вбегает к Софье, прямо из дорожного экипажа, не заезжая к себе, горячо целует у ней руку, глядит ей в глаза, радуется свиданию, в надежде найти ответ прежнему чувству – и не находит»¹⁴⁹. У исследователей почему-то не встречалось сомнение: Чацкий к той, с которой играл в детские игры, обращается на «вы», причем наедине (присутствие Лизы не в счет). А если бы на прежнее «ты» (неужели был на «вы» с четырнадцатилетней девочкой?) – сразу между ними существенно сокращалась бы дистанция. Для Софьи, которой прежняя близость уже не нужна, вежливость героя – прямой подарок.

Не все непрописанные детали-ретро восстанавливаются: трудно определить, насколько серьезным было детское чувство Софьи к Чацкому. Девушка его значительным не воспринимает («Ребячество!»). Чацкий уверен, что его любовь к Софье была взаимной, надеялся, что таковой и сохранилась, – и растерян, не находя этому подтверждения.

И. А. Гриневская убеждена, что Чацкий вполне бы мог в Софье если не пробудить прежнее, то заронить новое чувство. Но своими шансами «Чацкий не сумел воспользоваться. …Он, вместо того, чтобы обратиться к ней с простыми и немудрыми словами, всегда находящими доступ к сердцу, разражается сатирой на Москву…»¹⁵⁰. Что поделать! Чацкий объясняет свое состояние: «я пользуюсь минутой, / Свиданьем с вами оживлен, / И говорлив…» В ответных репликах Софьи проступает язвительность: «Гоненье на Москву. Что значит видеть свет!»; о смеси языков – «Но мудрено из них один скроить, как ваш». Софью (идейно) иногда зачисляли в лагерь Чацкого; этот первый обмен репликами свидетельствует об ином – и потом получает подкрепление.

Кажется логичным убеждение: если героиня испытывает влечение к герою, то она усваивает и его взгляды. Но если поостеречься воспринимать полудетские чувства Софьи сложившимися, то еще меньше оснований человеку на рубеже детства и юности предъявлять мировоззренческий счет; взгляды-то у него уже есть, только они не вызрели. А если опереться на выношенные мировоззренческие постулаты Софьи: «Ах! если любит кто кого, / Зачем ума искать и ездить так далёко?»; «всегда застенчиво, несмело»; «Шутить! и век шутить!»; «Да эдакий ли ум семейство осчастливит?» Тогда выяснится: такие постулаты сформировались не в зоне Чацкого, а в зоне Молчалина.

Довершает провал Чацкого его выпад против Молчалина: тут уж Софья выступает заступницей своего нынешнего кумира.

Голос подлинной страсти Чацкого в начале третьего действия – настоящий бред влюбленного. Поневоле возникает сомнение: по силам ли даются обещания? Их просто невозможно выполнить! Чувство перетянуло бы «мир целый»? Для людей типа Чацкого это невозможно. В его адрес уже говорилось: «Ах! если любит кто кого, / Зачем ума искать и ездить так далеко?» Но вроде бы предполагаются всякие «мысли» и «дела» – «вам угожденье»? Тогда не лишним было бы уточнить, надобно ли подруге такого рода «угожденье», зато не всякое реально потребное угождение ему бы понравилось.

Не надо подозревать в герое недобрый умысел, сознательные преувеличения. Мы слышим голос страсти¹⁵¹. И Чацкий свое состояние определяет точно: ум с сердцем не в ладу. Тут говорит только сердце. Кстати, это точно фиксирует Софья, когда произносит про себя (т. е. не для героя, а для зрителей-читателей): «Вот нехотя с ума свела!» Ведь в буквальном смысле слова: сумасшедший = с ума сшедший (тут – сведенный). Так что, выясняется, Софья на Чацкого и не клевещет, когда говорит случайно подвернувшемуся гостю: «Он не в своем уме»; другое дело, что все переворачивается и на смех подымается горе. Двусмысленная фраза концентрируется на зловещем смысле; безымянных господ N и Д Кунарев остроумно именует «детекторами сплетни»¹⁵².

А Чацкому советовали: ты бы помирился с той, ради которой в Москву приезжал, она кое-что поняла. Но и он кое-что понял! «…Чацкого не ревность мучает, а страшит немыслимая возможность нравственного родства Софьи с фамусовским миром»¹⁵³. Она, как герой выяснил, и принадлежит чуждому ему миру. Именно ей адресовано самое резкое отмежевание: «Довольно!.. с вами я горжусь моим разрывом». Отношение к фамусовскому миру ясное, можно без уточнений, вскользь: «Вон из Москвы!»

Только как же причислять Софью к фамусовскому обществу, если отец очень желал бы выдать дочь за Скалозуба («И золотой мешок, и метит в генералы»!), а ей приглянулся незнатный и небогатый Молчалин? Но женская половина этого общества себе на уме.

В финале какая печаль у Фамусова самая острая? «Ах! боже мой! что станет говорить / Княгиня Марья Алексевна!» Это кто такая? Мы не знаем. Вся информация о ней – только в этой реплике. Конечно, княжеский титул почитаем, но никакого места в служебной иерархии – так было принято – она не занимает. А в сознании Фамусова она персона наиважнейшего значения.

Властолюбие грибоедовских женщин представлено в разном масштабе. Княгиня Марья Алексевна, несомненно, из тех, кто задает сам образ жизни. Наталья Дмитриевна Горич в негласной иерархии занимает место много ниже, но не комплексует. Ее деспотизм замкнут семейным пространством, зато здесь она добивается беспрекословного подчинения себе: нагляднее становится привычка властвовать в любом бытовом пустяке, да еще под знаком трогательной заботы супруги о здоровье мужа. Ее муж был военным, теперь в отставке, со своим положением смирился, себя именует «твой работник».

Обратим внимание на такой эпизод. Слуги суетятся, сценическая площадка перестраивается к предстоящей вечеринке. И вот что важно: слуга-распорядитель «стучится к Софии в дверь»: «Скажите барышне скорее, Лизавета: / Наталья Дмитревна, и с мужем¹⁵⁴, и к крыльцу / Еще подъехала карета». Слуга даже не стал какую-то минутку дожидаться, чтобы посмотреть, кто там еще уже подъехал, а вот о приезде (первой) Натальи Дмитриевны тотчас доложил. Личной встречи между Софьей и Натальей Дмитриевной не показано, но нет оснований сомневаться, что между ними короткие отношения, и это ключик к пониманию образа Софьи. Какой главный урок извлекает Софья из этого общения? Не тот ли, что и «ей хочется иметь мужа-пажа, мужа-мальчика, такого, какого удалось выдрессировать из Платона Михайловича»¹⁵⁵. И, может быть, тут мы найдем еще один повод для антипатии Софьи к Скалозубу: будучи молоденькой женой, не покомандуешь без пяти минут генералом.

Что требуется для того, чтобы любовь была счастливой? Банально: прежде всего нужно, чтобы эта самая любовь реально была, да еще взаимная. А чтобы любовь была прочной и гармоничной, нужно много условий, среди которых мировоззренческое единодушие – условие далеко не из последних. «Любить – это значит смотреть не друг на друга, а вместе в одном направлении» (Антуан Сент-Экзюпери).

7

Под выбранным углом зрения хочется взглянуть, вслед за героями, на их творцов.

За плечами Грибоедова и опыт, достойный репутации гусара и почетного гражданина кулис. Зато семейную жизнь поэт-драматург и дипломат устроил самым непривычным образом. Об этом удивительном случае он сам рассказал в письме к Булгарину 24 июля 1828 года (Биваки при Казанче, на турецкой границе): «Это было 16-го. В этот день я обедал у старой моей приятельницы Ахвердовой, за столом сидел против Нины Чавчавадзевой, второй том Леночки, все на нее глядел, сердце забилось, не знаю, беспокойства ли другого рода, по службе, теперь необыкновенно важной, или что другое придало мне решительность необычайную, выходя из стола, я взял ее за руку и сказал ей: <по-французски: Пойдемте со мной, мне нужно что-то сказать вам>. Она меня послушалась, как и всегда, верно, думала, что я ее усажу за фортепьяно, вышло не то, дом ее матери возле, мы туда уклонились, взошли в комнату, щеки у меня разгорелись, дыханье занялось, я не помню, что начал ей бормотать, и все живее и живее, она заплакала, засмеялась, я поцеловал ее, потом к матушке ее, к бабушке, к ее второй матери Прасковье Николаевне Ахвердовой, нас благословили, я повис у нее на губах во всю ночь и весь день, отправил курьера к ее отцу в Эривань с письмами от нас обоих и от родных. Между тем вьюки мои и чемоданы изготовились; все вновь уложено на военную ногу, на вторую ночь я без памяти от всего, что случилось, пустился опять в отряд, не оглядываясь назад». Можно ли сомневаться, что письмо написано счастливым человеком!

Но читаем его письмо В. С. Миклашевич, жене его друга Жандра. Оно написано в два приема 17 сентября и 3 декабря 1828 года. Сколько же смятения, противоречивых чувств в этих строках!

17 сентября: «…мне простительно ли, после стольких опытов, стольких размышлений, вновь бросаться в новую жизнь, предаваться на произвол случайностей, и все далее от успокоения души и рассудка. А независимость! которой я такой был страстный любитель, исчезла, может быть навсегда, и как ни мило и утешительно делить все с прекрасным, воздушным созданием, но это теперь так светло и отрадно, а впереди так темно! неопределенно!! Всегда ли так будет!!» 3 декабря: «И это кроткое, тихое создание, которое теперь отдалось мне на всю мою волю, без ропота разделяет мою ссылку и страдает самою мучительною беременностию, кто знает: может быть, я и ее оставлю, сперва по необходимости, по так называемым делам, на короткое время, но после время продлится, обстоятельства завлекут, забудусь, не стану писать, что проку, что чувства мои во мне неизменны, когда видимые поступки тому противоречат. Кто поверит!!!»

Каков темперамент! Перед человеком «так светло и отрадно» – это бы ценить и этому радоваться как подарку жизни, а он упреждающе страдает: «впереди так темно…» Судьба не стала ждать, чтобы Грибоедов увидел свою ошибку недоверчивости.

Совсем юная (шестнадцатилетняя) вдова начертала эпитафию: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя». Первой строкой она отрекается от женской ревности, признавая за мужчиной право выполнять государственные и общественные обязанности. Второй строкой она написала свое «Горе от любви». Такие слова пишутся под диктовку сердца. Единственной любви стойкая женщина осталась верной до конца; служение памяти заняло три десятилетия.

А Грибоедов, заявляя, что его чувства останутся в нем неизменны, опасается, что «так называемые дела» отвлекут его, и это может осложнить семейные отношения (великодушия молодой жены не усмотрел или, на основе прежнего опыта, в неиссякаемость его не поверил).

Тут есть основание заключить, что «домашнюю» жизнь Грибоедова решило его сердце: оно вовремя забилось, подчинило себе хозяина – и не ошиблось. Через некоторое (небольшое) время незаурядный ум обиделся, что его обошли, стал осмысливать ситуацию, напридумал воображаемые осложнения – и перестарался. Но судьбу человека не замедлили решить внешние обстоятельства. Сверх всего остального не состоялись и гармоничные отношения в семье, не частые в творческой среде.

8

Жизнь Пушкина четко делится на две части 1826-м годом. До этого срока он убежденный холостяк, причем азартно предается любовной игре, не пренебрегая удовольствиями, покупаемыми за деньги. Мы не знаем, как будущий поэт представлял себе жизнь взрослых в раннем детстве, но в программе ненаписанных автобиографических записок он датирует свою первую влюбленность еще долицейскими месяцами 1811 года. Тут его покой поколебала партнерша на уроках танцев Сонечка Сушкова; ее вспомнит Пушкин в своих лицейских стихах.

В казарменные лицейские годы, зато в мужской компании, в разговорах не чуждой цинизма, юный поэт воспевает нравы эпикурейства, но за полгода до окончания Лицея придумал себе терзания разлуки в единственной платонической любви и мучения преждевременной старости души (последнее сделает предметом художественного изучения).

Достигнув совершеннолетия и выйдя после Лицея «на свободу», Пушкин овладевает практикой образа жизни эпикурейца, не пытаясь найти единственную подругу. Ссылка вносит свои коррективы, но не кардинальные.

Наступает пора, когда женятся друзья Пушкина Всеволожский, Боратынский. Поэт подсмеивается над ними. Женится задушевный друг Дельвиг. Пушкин относится к этому сообщению мягче, но все равно иронично.

А к концу 1826 года в жизни Пушкина происходит непредсказуемое, неожиданное событие. Едва освободившись от ссылки, он начинает вольную жизнь – сватовством. Стремительность удивляет самого поэта. Во французский текст письма В. П. Зубкову, женатому на сестре предполагаемой невесты, вписывается фраза по-русски: «Мерзкий этот Панин, два года влюблен, а свататься собирается на Фоминой неделе – а я вижу раз ее в ложе, в другой на бале, а в третий сватаюсь!» (1 декабря 1826 года). Но избранница, Софья Федоровна Пушкина, отказала поэту, предпочла «мерзкого Панина». Тут необычайна сама решимость поэта переменить образ жизни.

Новый путь в личной жизни означал поиск не партнерши по любовным утехам, а подруги жизни. И об этом деликатном поэт в «Дорожных жалобах» сумел сказать прямым текстом – как о недосягаемом пока, поскольку судьба выставила на первый план дорожные заботы. А есть заманчивая альтернатива!

То ли дело быть на месте,

По Мясницкой разъезжать,

О деревне, о невесте

На досуге размышлять!

То ли дело рюмка рома,

Ночью сон, поутру чай;

То ли дело, братцы, дома!..

Ну, пошел же, погоняй!..

Мечты, мечты… Они простые по содержанию, но ничуть не простые по исполнению.

Вот странное решение на новом пути. В альбомной записи «Ек. Н. Ушаковой» вспоминается заклинание, прогонявшее бесов, – и применяется по неожиданному адресу:

Но ты, мой злой иль добрый гений,

Когда я вижу пред собой

Твой профиль, и глаза, и кудри золотые,

Когда я слышу голос твой

И речи резвые, живые,

Я очарован, я горю

И содрогаюсь пред тобою

И сердца пылкого мечтою

«Аминь, аминь, рассыпься» говорю.

Почему же заклинанием нужно прогонять не наваждение, а живое, искреннее очарование? Его более чем достаточно для любовной игры, но (нам не поясняется – почему) чего-то не хватает, чтобы чувству дать разгон. Тогда поэт становится ответственным за свое поведение и считает за благо отступить.

Поэтические образы обычно преломляются субъективно: это дает возможность избегать штампов. Нарисованную здесь картину не могу признать удачной. Сердце пылкое остужает чувство. Афоризм Батюшкова точнее. Там своевольное сердце подчас находит оптимальное решение, а не холодный разум (в стихотворении Пушкина и не обозначенный). Но эта трактовка не универсальна, в жизни всякое бывает.

Многолетняя и теплая дружба связывала Пушкина с Павлом Войновичем Нащокиным, добрейшим и безалаберным человеком. Был дважды женат, но после авантюрных и неудачных попыток устроить семью выбрал, наконец, в невесты девушку незнатную, но отзывчивую. Пушкина он привел в дом ее отца познакомить с невестой. Вспоминает героиня, Вера Александровна: «В первое свое посещение Пушкин довольно долго просидел у нас и почти все время говорил со мной одной. Когда он уходил, мой жених, с улыбкой кивая на меня, спросил его:

– Ну что, позволяешь на ней жениться?

– Не позволяю, а приказываю! – ответил Пушкин»¹⁵⁶.

Тут о голосе сердца ничего не сказано, но последнюю точку ставит рассудок – и не ошибается.

Выполнение решения переменить образ жизни было нелегким и нескорым: слишком основательной была внутренняя перестройка. Движение в выбранном направлении встречало прямое противодействие. В 1828 году написано упрямое стихотворение «Каков я прежде был…»

Каков я прежде был, таков и ныне я:

Беспечный, влюбчивый…

<…>

А неисправленный стократною обидой,

Я к новым идолам несу свои мольбы…

Это стихотворение можно считать манифестом вечного холостяка. Можно видеть и продолжение этой линии, но все-таки она затухает.

А потом – поединок с судьбой.

Встретив в Москве юную красавицу, Пушкин влюбился и, опять не мешкая, 1 мая 1829 года посватался. Ответ получил неопределенный: невеста слишком молода. Через год посватался вторично. На этот раз предложение было принято. 6 мая 1830 года Пушкин был помолвлен с Натальей Николаевной Гончаровой.

Что подвигло поэта к его решению – чувство или расчет? В первом сватовстве – чувство, а дальше (и времени было много) уже не на выбор, а в сложном соединении обеих составляющих. Исповедь проникла в письмо Кравцову 10 февраля 1831 года, за неделю до свадьбы: «Всё, что бы ты мог сказать мне в пользу холостой жизни и противу женитьбы, всё уже мною передумано. Я хладнокровно взвесил выгоды и невыгоды состояния, мною избираемого. Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе как обыкновенно живут. Счастья мне не было. <Далее – французская фраза: «Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах»>. Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся – я поступаю как люди и, вероятно, не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоенья, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты. Всякая радость будет мне неожиданностию».

Это письмо – итог долгих раздумий; здесь на первый план и выдвинут рациональный аспект. Но поступая «как люди», Пушкин идет непроторенным путем. Выбор невесты ничуть не рационален: поэт встретил юную красавицу – и возобладали эмоции. Влюбленность просто случилась, примем это как факт. На ту пору любовь и женитьба сочетались в бесконечном количестве вариантов. Пушкин любил свою невесту-жену с такой страстью, которая превосходит все его прежние увлечения. Что в ответ дарила его избранница? Не сохранились ответные письма Натальи Николаевны; без них решительную оценку дать затруднительно.

Создавая семью, человек надеется получить счастье. Настоящий семьянин к тому же предполагает обеспечить счастье своей избраннице.

Пушкин за месяц до помолвки написал матери невесты: «Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери; я могу надеяться возбудить со временем ее привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца. Но будучи всегда окружена восхищением, поклонением, соблазнами, надолго ли сохранит она это спокойствие? Ей станут говорить, что лишь несчастная судьба помешала ей заключить другой, более равный, более блестящий, более достойный ее союз; – может быть, эти мнения и будут искренни, но уж ей они безусловно покажутся таковыми. Не возникнут ли у нее сожаления? Не будет ли она тогда смотреть на меня как на помеху, как на коварного похитителя? Не почувствует ли она ко мне отвращения? Бог мне свидетель, что я готов умереть за нее; но умереть для того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, вольной на другой день выбрать себе нового мужа, – эта мысль для меня – ад» (5 апреля 1830 года; подлинник по-французски).

На себя поэт берет очень серьезные обязательства: «Я не потерплю ни за что на свете, чтобы жена моя испытывала лишения, чтобы она не бывала там, где она призвана блистать, развлекаться. Она вправе этого требовать. Чтобы угодить ей, я согласен принести в жертву свои вкусы, всё, чем я увлекался в жизни, мое вольное, полное случайностей существование. И всё же не станет ли она роптать, если положение ее в свете не будет столь блестящим, как она заслуживает и как я того хотел бы».

Это не декларации, а продуманные, взвешенные обязательства. Некоторые («согласен принести в жертву свои вкусы»: в том, что касается не поведения, а творчества) все-таки окажутся выше сил, некоторым помешают слишком серьезные обстоятельства, но обязательства принимаются решительно и всерьез.

Вроде бы поэт готов довольствоваться «спокойным безразличием» сердца избранницы – в стихах планка надежды поднята много выше: «И может быть – на мой закат печальный / Блеснет любовь улыбкою прощальной».

Отдадим должное Наталье Николаевне: ей предъявлены сомнения поэта, она их преодолевает.

Семейная жизнь Пушкина уместилась в шесть лет (1831–1837). Год 1833 С. Л. Абрамович назвала «последним счастливым» для Пушкина «годом»¹⁵⁷. Ах, сердце-вещун! Среди счастливого и житейски, и творчески года написано стихотворение (при жизни поэта не публиковалось) щемящее, пронзительное, пророческое. По первой строке оно называется «Не дай мне бог сойти с ума».

И у счастливого человека вырывается такое катастрофическое предчувствие?! Да, который раз муза поэта упреждающим образом проигрывает доопытную ситуацию. Разумеется, стихи не надо понимать слишком буквально. Духовное и физическое здоровье поэта было крепким, и клиническое осуществление пророчества ему не грозило. Но ситуацию, в которой силы человека изнемогают, когда здравый ум не способен найти выход из нелепого положения, сердце-вещун угадывало.

Ум человека способен осознать подобные ситуации. Ум человека бывает бессильным их разрешить.

Складывавшиеся семейные отношения омрачала репутация любителя любовных приключений, которую поэт сам когда-то поддерживал музой своей. Пушкин понимал это и писал матери будущей невесты еще перед помолвкой: «Заблуждения моей ранней молодости представились моему воображению; они были слишком тяжки и сами по себе, а клевета их еще усилила; молва о них, к несчастью, широко распространилась». Такой хвост – и одним махом – нельзя отрубить. Ничего не поделаешь: жизнь сурова; за полученные удовольствия надобно платить, иногда и непомерную цену.

Со стороны молодой жены свои трудности. Жена Пушкина – незаурядная красавица и (редкая щедрость природы) духовно богатый человек. Ее появление в свете вызывает всеобщий интерес. Мужу это приятно – и беспокойно: «Грех тебе меня подозревать в неверности к тебе и в разборчивости к женам друзей моих. Я только завидую тем из них, у кого супруги не красавицы, не ангелы прелести, не мадонны etc., etc. Знаешь русскую песню –

Не дай бог хорошей жены,

Хорошу жену часто в пир зовут.

А бедному-то мужу во чужом пиру похмелье, да и в своем тошнит» (не позже 30 сентября 1832 года).

Но и при том Пушкин изначально и до конца готов способствовать успехам жены. Он убежден, что роковую черту жена не перейдет, «во всё тяжкое» не пустится. Но есть и зона риска, она опасна.

Пушкин (он ли не чуток к слову!) не ищет разнообразия понятий, а оперирует различными формами одного и того же слова – и возникают разные эмоциональные знаки, и плюсы, и минусы. Он разрешает жене кокетничать – но боится, что она искокетничается, разрешает гулять – и просит не загуливаться. Количество переходит в новое качество!

1833 год завершился для Пушкина драмой, если не катастрофой – новогодним царским «подарком», пожалованием в камер-юнкеры. 1 января 1834 года поэт открывает дневник такой записью: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове».

Год 1834 выдался протяженным на разлуку с женой. Обычно Пушкин уезжал из дома, тут произошла единственная рокировка: Пушкин оставался в столице, издавая «Историю Пугачева» («Историю Пугачевского бунта») и закладывая болдинское имение, которым на ту пору управлял, а Наталья Николаевна в апреле уехала в Москву, потом навестила мать в Яропольце, лето провела в Полотняном Заводе. Пушкин приехал к жене в августе, на сентябрь уехал в Болдино.

Не замедлил произойти инцидент, буквально взбесивший Пушкина. Его письмо жене от 20 и 22 апреля 1834 года, где рассказывалось об отношении поэта к трем царям (и где было признание, что поэт не намеревался участвовать в пасхальных празднествах и поздравлении наследника, репортуясь больным), скопировала московская полиция и представила Николаю I; Пушкин узнал об этом через Жуковского. Это наложило отпечаток на его письма. Еще не зная, по какому каналу его письмо попало к царю, он на всякий случай выговаривает и жене (18 мая): «Я тебе не писал, потому что был зол – не на тебя, на других. Одно из моих писем попалось полиции и так далее. Смотри, женка: надеюсь, что ты моих писем списывать никому не даешь; если почта распечатала письмо мужа к жене, так это ее дело, и тут одно неприятно: тайна семейственных отношений, проникнутая скверным и бесчестным образом; но если ты виновата, так это мне было бы больно. Никто не должен знать, чтó может происходить между нами, никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жизни»¹⁵⁸.