Buch lesen: «Катерина. Враг мой любимый»
Пролог
Карета, запряженная тройкой вороных коней, мчалась во весь опор, громыхая массивными колесами по ухабистой лесной дороге. На позолоченных дверцах кареты красовался фамильный герб графов Никитиных – трехглавый дракон с коронами на головах и длинными змеиными языками, сплетающимися в букву Н.
В карете находился граф Сергей Васильевич Никитин, жена его Мария Петровна и младший сын пяти с половиной лет отроду. Женщина и ребенок испуганно вжались в сидения, граф же наоборот замер в неестественной позе, словно каменное изваяние, устремив застывший взгляд на бархатную обшивку кареты.
– Сережа… Они нас догонят, нам не удастся скрыться, слышишь?! Нужно остановиться и бежать в лес! – умоляла графиня мужа, с силой прижимая к себе младшего сына.
Мужчина посмотрел на мальчика, а затем перевел взгляд на жену, на ее заметно округлившийся живот, спрятанный под зеленым шелком роскошного платья.
Он сжал челюсти и нахмурил брови.
– Далеко мы с тобой, Маша, не убежим. Попытаемся договориться и отдать золото. Скорей всего это то, что им нужно. А сына мы спрячем! Петруша, тормози! – крикнул он в окошко. – Тормози, я сказал!!
– Тпруууууу!
Карета резко остановилась. Женщина и дети в недоумении смотрели на графа. Но он уже принял решение.
– Григорий! – Мужчина посмотрел на сына. – Ты уже достаточно взрослый, чтобы все понимать и позаботиться о себе. Ты должен бежать прямо сейчас и спрятаться в лесу! Ты меня слышишь?
Мальчик испуганно посмотрел на отца и отрицательно покачал головой.
Графиня поддержала мужа и, хотя глаза ее были полны слез, она твердо сказала:
– Гриша, так надо! Не возвращайтесь сюда, что бы ни случилось! – Она сняла с шеи крестик и сунула мальчику в руки. – Ну же! Беги! – Заколебалась, привлекла к себе. – Нет, погоди! – Осыпала сына поцелуями, перекрестила. – Да хранит тебя Бог…
Вдалеке послышалось ржание лошадей и конский топот, земля загудела, затряслась. Преследователи неумолимо приближались. Граф вытащил из-за пазухи сверток и протянул старшему сыну.
– Спрячь эти бумаги, и береги их, сын! Береги, как зеницу ока!
Он поцеловал мальчика в лоб и вытолкнул из кареты. Гриша заплакал, протянул руки к рыдающей матери, но потом что есть мочи побежал вглубь леса, где мощные ели своими увесистыми мохнатыми лапами сразу укрыли его от посторонних глаз.
Мальчик притаился в дупле, у корней старой, почти высохшей ели; он прикрыл вход хвойными ветками и закрыл уши ладонями, чтобы не слышать душераздирающих криков, доносящихся издалека. Зажмурился и стиснул зубы, втянул голову в плечи и молился о том, чтобы все это поскорее закончилось. Ему казалось, что еще немного, и он проснется после ночного кошмара. Хотя он и был совсем юн, но понимал, что там, на лесной дороге, происходит нечто ужасное, что-то такое, что изменит их обычную жизнь навсегда. Ему стало страшно, мальчик с трудом сдерживался, чтобы не закричать, не забиться в истерике. Послышалось несколько выстрелов, и птицы испуганно вспорхнули с деревьев. Еще какое-то время доносились голоса, жуткий хохот. Затем раздался топот копыт, но, к счастью, этот звук удалялся и вскоре стих окончательно. Стало тихо, и эта мертвая тишина показалась Григорию еще более зловещей и пугающей. В ушах шумело, сердце билось так сильно, что стало трудно дышать. Его не искали, страшные люди уехали. Теперь можно выйти из укрытия и вернуться туда, где он оставил родителей.
Гриша обнял себя за плечи и тихо сказал:
– Ма…Вот видишь я хорошо спрятался, и плохие люди меня не нашли. Я хочу выйти… я хочу к тебе, ма. Где ты? Я больше не могу ждать… я выхожу.
Подождав еще немного, Гриша крадучись вышел к дороге и выглянул из-за дерева. Карета стояла на том же месте, где он ее оставил. Кучер склонил голову на грудь, казалось, он спит. Мальчик выбежал из укрытия и радостно крикнул:
– Петруша!
Подбежал к старику и тут же застыл на месте, не в силах пошевелиться от ужаса. В груди Петра зияла глубокая рана из нее торчал топор, по зеленому кафтану сочилась густая, алая кровь, образовав темную лужу, вокруг которой уже роились мухи. Мальчик отшатнулся, бросился к карете – дверцы распахнуты, внутри никого нет. Он пробежал вокруг и тут же заметил отца. Рот ребенка приоткрылся в немом крике, но мальчик не издал ни звука.
В траве, лицом вниз, лежал Сергей, широко раскинув руки. На его спине, по белой парадной рубашке, медленно расползались три кровавых пятна. Григорий бросился к нему, с огромным трудом перевернул отца на спину и вдруг встретился взглядом с остекленевшими глазами мертвеца, смотревшими прямо в небо. Лицо от беспощадных ударов походило на кровавое месиво. Мальчик отшатнулся, упал на спину, перевернулся, и его вырвало; ребенок дрожал, как осиновый лист. Он попятился назад от страшного зрелища. Наткнувшись на что-то, обернулся и увидел мать… Она сидела, прислонившись к стволу ели, голова ее склонилась набок, а растрепанные волосы скрывали лицо. Обеими руками женщина обхватила свой живот. Юбка задрана выше колен, платье разорвано на груди, а ноги испачканы кровью. Григорий подполз к ней поближе, в его маленьком сердечке все еще теплилась надежда.
– Мама! – тихо позвал он. – Мамочка!
Мальчик склонился над ней, убрал волосы с лица и громко всхлипнул – на щеке матери багровел кровоподтек с отпечатком грязной подошвы, а из уголка рта стекала алая струйка крови; глаза матери были устремлены вдаль. Такие родные серые глаза, которые еще недавно с любовью смотрели на него… На лице застыла гримаса боли. Мальчик рывком прижал ее к себе и зарыдал.
– Мамочка! Ма-ма! Ма-а-а-ма!
В детском голоске было столько боли и отчаянья! Ребенок раскачивался из стороны в сторону, целовал мягкие русые локоны, которые так любил наматывать на пальцы перед сном, когда мать читала ему сказки… Наконец он успокоился; раздавались лишь жалобные всхлипывания. Мальчик осторожно уложил мертвое тело в траву, дрожащими пальцами закрыл глаза матери, поправил платье прикрывая голые ноги. Он понимал…он чувствовал, что с ней сделали что-то очень мерзкое и страшное. Провел рукой по животу. У него могла родиться сестричка так говорил им папа. Снова стало невыносимо больно, и горький комок подкатил к горлу, ему стало трудно дышать. Он взял руки графини в свои и прижался к ним губами. Вдруг почувствовал, что в одной из них что-то есть. Григорий с трудом разжал судорожно сжатые тонкие пальцы матери и извлек пуговицу, поднес ее к затуманенным глазам. На позолоченном металле ясно различались две буквы: «П.В.». Он сунул пуговицу в карман. Когда-нибудь он найдет этого «П.В.»! Найдет и отомстит, а сейчас нужно быть сильным, чтобы выжить и найти брата. Мальчик вспомнил, что пообещал родителям всегда быть вместе с Глебом любить и уважать его как старшего. Григорий снова взглянул на мать. Слезы навернулись на глаза, но мальчик мужественно проглотил их. Поцеловал графиню в лоб, сложил ей руки на груди и направился к телу отца. Закрыл покойному глаза и тихо прошептал:
– За вами приедут…вы здесь не останетесь. Я обещаю, что найду Глеба и буду учиться вместе с ним…как ты мечтал, папа. Я стану рано или поздно адмиралом! А еще клянусь, что когда-нибудь, найду тех, кто это сделал! Найду и убью их всех. Убью каждого кто принадлежит к их проклятому роду!
Рано утром в деревню Покровское вернулся хозяйский сын. Было видно, что он устал и выбился из сил, что ему очень тяжело, но он упорно шел, стиснув зубы. Мальчик на минуту остановился, посмотрел на лазурное небо, но этот взгляд был совсем не детским. Этой ночью маленький граф Григорий Сергеевич Никитин перестал быть ребенком.
***
Тем же утром в поместье Соболевских молодая княгиня разродилась девочкой. Когда бабка-повитуха и ее помощница обмыли и запеленали младенца, обе красноречиво переглянулись. Девочка как две капли воды походила на своего отца. Но не на князя Соболевского, а на француза, который гостил в их доме девять месяцев назад, а затем скрылся в неизвестном направлении.
Когда муж Дарьи Николаевны вернулся домой, и бросился в покои жены прямо в грязной запыленной одежде, все с замиранием сердца ждали его реакции. Павел Федорович был жестоким, злым человеком, люди ненавидели и боялись его, но все знали, как безумно он любит свою юную красавицу-жену. Спустя несколько минут князь, шатаясь, вышел из покоев; смертельно бледный, он окинул толпу слуг полным ненависти взглядом и скрылся в своем кабинете, где провел взаперти несколько дней.
Через неделю крепостные выловили труп молодой женщины из озера. Утопленницей оказалась барыня Дарья Николаевна…
Свела счеты с жизнью, сердешная, не выдержала позора… Но злые языки говорили, что это князь утопил неверную супругу, хотя доказательств тому не было. Спустя три месяца после похорон Павел Федорович дал имя новорожденной – ее окрестили и нарекли Екатериной Павловной Соболевской.
В тот же день, 21 сентября 1745 года, крестили и другую Екатерину. Будущую императрицу всея Руси – Екатерину Вторую, Великую.
Глава 1
Ранняя осень, а пронизывало до костей, как в ноябре. Морской ветер беспощадно просачивался под суконный мундир и рубаху. Мелкий дождь впивался в обветренную кожу, покалывая и жаля лицо. Я поднял повыше воротник плаща затягиваясь табачным дымом, наблюдая, как конвоиры выстраивают на плацу заключенных и презрительно скривился. Мать вашу, только этого дерьма не хватало королевскому флоту – перевозить каторжных баб в ссылку на военном судне. Унизительное занятие для морского офицера. Вместо того, чтобы вернуться домой я стою на палубе «Святого Алексея» и смотрю, как серыми пятнами, темнеют выцветшие платки и драные тулупы этого отребья, марая своим присутствием честь военного судна. Но приказ есть приказ. Каторжный корабль потерпел бедствие и мне было велено подобрать их и доставить в место назначения, а затем вернуться в Кронштадт, а оттуда прибыть ко двору в долгожданный отпуск. Всё, что я умел – это воевать, я дышал войной с самого детства. Когда жизнь не оставляет тебе большого выбора, то выбираешь исходя из того, что есть. Для детей обнищавшего графа Никитина, которого вместе с женой зверски убили за горстку золотых монет, был один пусть – в солдаты или моряки. Только там можно было чего-то добиться и если уже и не материальных благ, то славы и почестей так точно, а если повезет, то и улучшить благосостояние ежегодной выплатой из королевской казны за службу Отечеству.
Последние дни перед военной кампанией я провел на гауптвахте. Выбор у меня был невелик или принять командование «Святым Алексеем» и отправиться на помощь Фермору в Цорндорф, или предстать перед трибуналом за дуэль с высшим по званию. Я выбрал первое. После мясорубки в проклятой Прусской деревне мы направились домой, понеся невосполнимые потери. Экипаж и матросы были недовольны задержкой, но мне напомнили, что приказы не обсуждаются, особенно после моей выходки. О ней вполне могут забыть если я выполню порученное мне задание. Самой военной кампании, больше похожей на фарс, где мои ребята сражались наравне с пехотными полками, оказалось недостаточно, как и того, что ряды моих матросов и офицеров значительно поредели, а корабль требовал тщательного ремонта.
Ни одна баба не стоила того, чтобы я сейчас мерз на палубе перед совершенно бесполезной поездкой в Архангельск вместо Санкт-Петербурга.
Впрочем, когда я срывал с жены капитана 1-го ранга Стрельцова кружевные панталоны и задирал подол ее необъятного муслинового платья с чертовой тучей подъюбников, а потом драл ее, как последнюю портовую шлюху на каком-то казарменном складе, последнее, о чем я беспокоился так это о нравственной стороне данного поступка. Меня скорее волновало в какую позу ее поставить и вогнать по самые гланды.
Даже когда нас застал с поличным рогоносец-муж, я хлопнул ее по округлому заду и, подхватив шпагу с грязного пола, а другой рукой застегивая штаны, извинился перед дамой за прерванное свидание, пообещав новое в ближайшее время. Как раз после того, как она станет вдовой и похоронит неудачника Стрельцова, который назвал меня сопляком, подлецом, выблядком и сукиным сыном. Не сказать, что я обиделся на красочные эпитеты, но меня ужасно разозлило, что он просклонял имя моей матери. Я собирался затолкать в его поганую глотку каждое слово, сказанное о ней и утрамбовать эфесом шпаги примерно так же, как толкался членом в рот его жены пару минут назад. Поединок не состоялся – кто-то донес о предстоящей дуэли и меня сцапали. Я просидел в карцере три дня пока Спиридов хлопотал о моем освобождении, тогда я даже не представлял, что получу в командование военное судно. Опыт имелся на придворных яхтах и мелких линейных судах, но огромный военный фрегат – это казалось так далеко в моём возрасте. Королевскому флоту не хватало командного состава, а Спиридов похлопотал за меня лично перед Шуваловым, который был хорошо знаком с моим отцом. Наконец-то вырвусь из ненавистных казарм в которых провел проклятое детство. Запах гуталина и лошадиного навоза въелся мне в мозги, а я хотел дышать морем, порохом и кровью врага, а еще вдыхать аромат женской плоти, бьющейся подо мной в экстазе когда буду ненадолго спускаться на сушу.
***
– Капитан-лейтенант Никитин по вашему приказанию прибыл! – я отдал честь. И выпрямился по – стойке смирно.
Алексей Андреевич Спиридов, мужчина средних лет, невысокий, полный, с волосами, посеребренными сединой, с добродушным гладковыбритым лицом. Он любил меня и брата, но за провинности наказывал строго, драл с нас в три шкуры, больше, чем с других.
«Я за вас хлопотал и мне за вас и краснеть. Олухи!»
– Вижу-вижу, Никитин. Вы давеча снова отличились, но на этот раз все обошлось не только дракой…..! – Спиридов смерил меня яростным взглядом, способным прожечь насквозь. Я глаза не опустил, но ушибленная бровь засаднила. Надеюсь Стрельцов тоже частенько меня вспоминает, когда кровит его длинный, сломанный нос, который хрустнул под моим кулаком, как грецкий орех.
– Что вы молчите, Никитин, вам нечего сказать в свое оправдание? Вы, впрочем, как всегда, ввязались в переделку из-за женщины. Но на это раз, – Спиридов стукнул кулаком по столу так что книги, карта и указки одновременно подпрыгнули, взметнув облако пыли, – На этот раз вы, капитан-лейтенант, перешли все границы! Мало того, что обесчестили доброе имя Стрельцова, еще и посмели вызвать его на дуэль прямо под носом у Шувалова и Апраксина. Неужели вы думали, что я об этом не узнают?
– Обесчестил? Да его жена с доброй половиной гарнизо…на
– Молчать! – Рявкнул Алексей Андреевич, не давая закончить оскорбительную фразу – Молчать! Как ты смеешь мне дерзить, наглый мальчишка? Провинился – молчи, ты знаешь, что виноват! Ух, если бы не отец твой, гнал бы я тебя в три шеи, поганца! Вот ты у меня где, – красноречиво провел большим пальцем по шее, под подбородком, – ты и выходки твои гадские! Где военная выдержка? Сопляк!
– Виноват, Ваше Сиятельство! – Пробормотал и потер бровь указательным пальцем.
Спиридов смягчился, но напускная строгость не сходила с его лица. Стрельцов хитрая, подлая лисица, стукач и склочник ничего кроме презрения к нему в роте не испытывали.
Я невольно дал повод избавиться от капитана быстро и безболезненно, как от зловонного гнойника под скальпелем умелого хирурга.
– Управы на вас нет, оболтусов! Шатаетесь без дела вот и беситесь!
– Ваше Сиятельство, мы уже несколько месяцев сидим без дела…Женщин в глаза не видели…. Мы хотим воевать!
– Навоевался уже! Да так, что стыдно смотреть на тебя. Завтра вступишь в должность командира «Святого Алексея» и направишься в Восточную Пруссию. Там требуются подкрепление и поддержка флота. Вон с глаз моих, поговорим, когда вернетесь! Переведу тебя в Измайловский полк, чертовски ты мне надоел, Никитин! Посидишь немного на суше! Послужишь отечеству и Елизавете матушке!
***
Крики конвоиров отвлекли от мыслей.
– Так, по одной поднимаемся по трапу! По одной я сказал! Не толкаться, все успеете, никого на берегу не оставим и не мечтайте! Разговоры прекратить!
Меня передернуло от отвращения. Отбросы общества, без лица и без имени, скоро они канут в небытие, в далекой ссылке. Юношеский максимализм и полное отсутствие терпимости к тем, то ниже сословием, чином, статусом. Тогда я не понимал, как ничтожно мал этот шаг с пьедестала в грязь. Сегодня ты любимец и фаворит, а завтра в опале на таком дне, из которого выбраться можно только на тот свет. Но в двадцать два в жизни есть лишь черное и белое.
Женщины болтали, некоторые смеялись, грязно ругались, кто-то плакал. Их было не больше двадцати. Все одеты в коричневые платья из грубого сукна, серые платки, и обветшалые, старые тулупы, побитые временем и молью. В руках узлы держат и с ноги на ногу от холода переминаются.
Впрочем, моряки найдут чем тут поживиться, а ему, командиру, потом отвечать за беспредел и разврат. Эти похуже портовых бл**ей будут – таким букетом наградить могут лекарями не напасешься.
Надо приказать выставить лохани и всех вымыть. Мне только вшей на судне не хватало или туберкулеза. Нам плыть довольно долго подцепят хворь и придется остановки делать, а если впереди новый приказ. Война-то не окончена. В любой момент могут призвать обратно.
Внезапно подул ветер, и мне вдруг показалось, что среди этих серых голов в арестантских платках, блеснуло золото. Это порыв ветра сорвал платок с головы одной из заключенных. Ее волосы радужным блеском всполохнули в серой массе, засияли. Все стихли и зачаровано смотрели на это чудо. Выглянуло солнце из-за туч, и волосы девушки засверкали сильнее, ярче, словно споря с самим солнцем. Внутри всё всколыхнулось быстро, стремительно с такой оглушительной скоростью, что дух захватило. Я невольно подался вперед. Послышался свист и улюлюканье моряков. Первым опомнился рыжий конвоир, он поднял платок заключенной и дернул ее за локоть:
– Быстро накрой голову!
Девушка выхватила у него платок, но повязать на волосы не торопилась:
– Тебе то что, начальник? Или боишься, что захвораю? Заботливый ты наш!
Дерзкая. Я усмехнулся, пока что не видел ее лица, только серый тулуп и волосы, они колыхались на ветру, как ослепительное полотно. Откуда взялись такие чистые и блестящие? Заключенные месяцами не мытые, нечёсаные у всех космы соломой, слипшейся из-под платков торчат, а у этой сияют как солнце.
– Правильно, Катька, прибереги прелести для чинов повыше. Ты у нас девка благородных кровей. Сдался тебе Иван?! У него в кармане тулупа дыра размером с его яйца: ни мыла тебе, ни кружев, ни гребней!
– Заткнитесь подлюки! – Иван обвел толпу яростным взглядом, – Пайку отменю с голодухи ноги протянете.
– Мы тебе Катькиными космами заплатим, возьмешь, начальник? Не побрезгуешь?
– Какой там побрезгует, – заржала одна из каторжных, – он слюни по ней еще с переправы пускает. Ванек, ты губень-то закати – барыня они, голубых кровей! Слышали байку про папеньку? То-то же. Это тебе не крепостную за кусок хлеба за ляжки и сиськи лапать. Это княжна молодая. Рубликов поди столько за всю свою службу не наработал.
Заключенные расхохотались.
– Ага княжна. Морду Верке когтями разодрала в кровь.
– Заткнуться всем!
Я спустился вниз, пока не вмешиваясь, уверенный, что конвой сам справится. А волосы действительно, как золото. Не рыжие и не светлые, а именно золотые. Конвоир стоял напротив заключенной и не сводил с нее глаз. Сам орет голосом хриплым, а глаза плотоядно сверкают.
– Опростоволосилась она! Там тебе вмиг патлы повыстригут, что б живность не завелась! Надень платок, я сказал, не то лично налысо обкромсаю!
– Катька, поди боится начальник, что уведут тебя у него. Матросиков молодых вона сколько, а еще и офицеры титулованные. Вдруг на космы твои позарятся, а ему и обломится.
– Ух, курвы, а ну рты позакрывали! А ты быстро платок надела и наверх пошла. Не то пайки вечерней лишишься, богом клянусь.
– Плевать! – девчонка снова рассмеялась.
– Доплюешься мне сейчас, сучка заносчивая. К крысам в трюм отправлю.
– Хочешь узнать насколько плевать? Вот так!
Она хохотала звонким переливчатым смехом, а потом плюнула рыжему в лицо. Женщины заулюлюкали, а конвоир дернул бунтарку за волосы и замахнулся, платок выпал из ее рук.
– Ах ты ж сука! – Его тяжелая, здоровенная ручища взметнулась и опустилась на лицо заключенной и девушка навзничь упала на палубу. Конвоир сцапал ее за шкирку, рывком поднял на ноги и замахнулся снова.
Я неожиданно для себя самого перехватил его запястье и сжал до хруста. От удивления и боли он дернулся, и его розоватая физиономия, покрытая веснушками, покраснела. А я посмотрел на заключенную и …Меня заклинило, как затвор ружья. Твою мать! Я не понимал, что все сильнее сжимаю запястье конвоира и он жалко кряхтит и даже приседает от боли, а девчонка вытирает разбитую губу тыльной стороной ладони и смотрит на меня дьявольскими синими глазами. И у меня во рту стало сухо, как в полуденный зной. Сердце забилось о ребра в такой бешеной скачке, что стало больно дышать. Не видел красоты такой отродясь, разве что на иконах. Кожа нежная, прозрачная, глаза огромные синие-пресиние, как поле васильков. Ресницы словно у куклы длиннющие, пушистые, загнутые кверху. Матушка таких из Франции привезла когда-то. Они на полке в её комнате сидели одна другой краше, а я с раскрытым от восхищения ртом по долгу их рассматривал, а матушка мне про каждую сказку сочиняла.
Заключенная голову к плечу склонила и взгляд не отводит глядит прямо в душу. Кажется, все голоса вокруг стихли и корабль качать перестало на волнах.
Смотрю на нее и млею. Курносый маленький нос и рот сердечком. Губы алые, сочные, подбородок острый. И брови соболиные, как нарисованные кистью художника. Оторваться не могу…Вовремя опомнился. Отрезвили арестантский тулуп и волосатая рука конвоира, которая хрустела под моими пальцами. Синие глаза девчонки на мгновение вспыхнули…Но тут же погасли, а затем в них сверкнул вызов. Ни тени страха. Вызов и ненависть. Упрямая, несгибаемая ненависть. А я смотрел и не мог оторвать взгляд, жадно пожирал, впитывал ее образ. Мне казалось, что даже если я зажмурюсь у меня все равно будет резать глаза. И плевать на арестантские тряпки она в них выглядела ничуть не хуже, чем некоторые в шелках и кружевах. Кожа невероятная белая, прозрачная, как у фарфоровых статуэток. Сам не понял почему в горле пересохло возникло непреодолимое желание стереть кровь с ее острого подбородка.
Конвоир причитал, пытаясь высвободить руку от моей хватки:
– Беспредел, Ваше Сиятельство, совсем оборзели. Велите выпороть зачинщицу!
Я резко обернулся к нему, его срывающийся «на петуха» голос раздражал, как карканье охрипшей вороны. Он мне мешал…мешал наслаждаться.
– Да пусть хоть голые ходят тебе то что. Захворают, передохнут меньше народа – больше кислорода. Трупы на корм рыбам и пайка увеличится. А надо будет и выпорем, – я обвел заключенных взглядом, – разговоры прекратили и выполняем приказ. Здесь свои законы – любое неповиновение приравнивается к бунту, а за бунт немедленная казнь. Всем понятно? Есть вопросы? Нет? Вот и отлично!
– Глянь как засмотрелся, его Высокоблагородие на Катьку нашу, – сказал кто-то из заключенных, а остальные тихо захихикали.
– Какой грозный начальник…Страшно-то как. – выкрикнула женщина в коричневом платке, слегка полноватая на вид лет пятидесяти, с испещрёнными фиолетовыми жилками лицом, и усмехнулась.
Мгновение и я уже склонил ее над бортом головой вниз. Она истошно заверещала.
– Вода ледяная хочешь окунуться?
– Не надо!
Услышал голос совсем рядом и резко обернулся. Золотоволосая схватила меня за локоть, но я тут же смирил ее гневным взглядом. Сначала на ее руку, потом на лицо, и она разжала пальцы.
– Она…не в себе. Ее дочь умерла недавно от тифа. Пощадите, господин офицер! Она будет молчать. Обещаю.
Отпустил бабу, оттолкнул в сторону и снова повернулся к девчонке – смотрит все так же исподлобья, а ветер треплет ее волосы, бросает в лицо. Я сглотнул, не спуская глаз с девчонки и оттолкнул конвоира пятерней за физиономию, когда он было сунулся к нам.
– Голову прикрой и давай пшла за всеми! – голос самому себе показался чужим.
Она не сдвинулась с места. Потом опустила взгляд вниз, и я следом за ней, носок моего сапога придавил серый платок к блестящей от дождя палубе. Я резко наклонился, поднял его, отряхнул и бросил ей.
– Давай, пошла!
Девчонка ловко повязала платок на голове и поднялась вверх по трапу. Я невольно проводил ее взглядом. Казалось, что на ней не было грубого мешковатого платья и стоптанных арестантских башмаков, такой легкой была ее походка. Почувствовал, как спина покрылась бусинками пота, несмотря на прохладу. Об инциденте уже все забыли, заключенные успели подняться по трапу и за ними медленно, лениво поднимались конвоиры.
Я схватил Ивана за шиворот и дернул к себе:
–Кто это? – Хрипло спросил и откашлялся – Кто она?
– Катька? Та еще ведьма! А хороша, правда, Ваше Благородие? Ух, как хороша! Дьявол в ангельском обличии. Язык бы ей оторвать за дерзость. В монастыре послушницей, говорят была, к постригу готовилась, а потом иконы золотые у матушки-настоятельницы украла и сбежала, окаянная.
– А почему княжна?
– За физиономию смазливую, да кожу белую и прозвали. Красивая она сучка такая.
– Что ещё говорят? – я удерживал его за шиворот, глядя в мутные серо-зеленые глаза. – Как сбежать смогла?
– Говорят помогли ей, Ваше Благородие. Прихожанина совратила из роду знатного. Он её за пределы монастыря вывез, а она от него тоже улизнула. Сам Сиятельство и донес куды пебегла, и изловить помог. Бабы – они все шлюхи продажные, – рыжий сплюнул, – За кусок хлеба ноги раздвинут, сами на колени станут и рот раззявят. Эта пока строит из себя недотрогу. Хотя, рано или поздно и она надломится. В ссылке жизнь не сладкая, а голод не тетка. С таким смазливым лицом не пропадет, будет ублажать какого-нибудь начальника. Видели, та еще сучка хитрая! Все грязные, как курицы ощипанные, а эта мылом пахнет. Полюбовничала видать с командиром судна каторжного. С капитаном Авдеевым. Царство ему небесное сгорел несчастный. Такая роскошь, как мыло и гребень этим подлюкам задарма не достается.
Я разжал пальцы и посмотрел на рыжего. На секунду стиснул челюсти, хотелось выбить пару зубов конвоиру, чтоб не сквернословил при командире, но сдержался.
– Надолго её туда? – сквозь зубы, сдерживая ярость.
Тот пожал плечами.
– А леший его знает. Пожизненно, наверное. На святое посягнулась. Иконы говорят старинные были, ценные. Так и не созналась кому отдала их или где спрятала.
Я похлопал конвоира по плечу.
– Ступай. Смотри за ними. С тебя если что спрошу. Бить не сметь без моего ведома.
И поднялся по трапу следом за ссыльными. Женщинам выдали тюфяки, набитые соломой и казенные суконные одеяла. Разместили их на верхней палубе, предварительно растянув навес из парусины, от дождя и ветра. Матросы то и дело сновали туда-сюда и с интересом поглядывали на женщин, которые появились внезапно в таком количестве.
