Buch lesen: «Всех скорбящих Радость (сборник)»
Допущено к распространению Издательским Советом Русской Православной Церкви
© ООО «ГрифЪ», оформление, 2015.
© Вознесенская Ю.Н., 2015.
© ООО «Издательство «Лепта Книга», текст, 2015.
Утоли моя печали, утоли…
Они вышли из вагона, помогли друг другу надеть рюкзаки и зашагали по платформе по ходу поезда, и он тотчас за ними тронулся, обогнал их, набрал скорость и исчез в темноте; они стали осторожно сходить по оледенелым ступеням с платформы, держась один за правый, другой за левый поручень, спустились и направились гуськом по узкой тропе вдоль железнодорожного пути. Молча, друг за дружкой прошли они с полкилометра до переезда; тут тропа влилась в грунтовую дорогу, сейчас заснеженную и раскатанную машинами; они свернули по ней направо, в лес, стоявший стеной прямо метрах в ста от насыпи железной дороги. Шли теперь рядом, но все равно молчали. Луна освещала разъезженное полотно дороги и лес по обочинам, под ногами скрипел снег да изредка хрустели льдинки в колеях. Они уже прошли с километр, как позади что-то страшно и тоскливо взвыло:
– У-уйди-и-и!
– Что это, Митя? – спросил Яков, вздрагивая и оглядываясь.
– Да это ж поезд, Яша! Он всегда в лесу так страшно кричит, – ответил Митя.
– Это встречный, должно быть?
– Он самый.
– Зря я с тобой поехал. Ну да теперь все равно, на обратный поезд мне уже не успеть.
– Да, не успеешь, – согласился Митя. – А следующий только завтра.
– Во сколько?
– Да в это же время. У нас тут один поезд на Москву по будням ходит и два в воскресенье, утренний и вечерний.
– Понятно… Зря я поехал.
На это Митя ничего не сказал. Поезд простучал позади и затих. И тут же заухал потревоженный им филин: «Охо-хо-хо! Охо-хо-хо!». Ему поддакнул сыч: «Угу, угу-гу-у! Угу, угу-гу-у!». Потом все снова стихло, остался только скрип снега под ногами.
– Неприятная какая тишина, – поежился Яков. – Будто на кладбище.
Митя тихонько запел что-то монастырское, восторженно-тягучее, с припевом «Радуйся, Радосте наша, избави нас от всякого зла и утоли наша печали!»
– Мить, а ты помнишь, давным-давно была песня с похожими словами? – И Яков тихонько запел:
Утоли моя печали, утоли!
Как молитвы, улетают журавли,
Прямо в небо отрываясь от земли!
– Не помню… А ты пой, пой дальше, Яша, может, и я вспомню!
– Я дальше не помню. Слова запоминающиеся: «Утоли моя печали». А откуда это?
– Это, Яша, название иконы Пресвятой Богородицы – «Утоли моя печали». Есть такая чудотворная икона в Москве. А у нас в монастыре имеется ее список.
– Список – это копия?
– Ну да.
– И она что, тоже чудотворная? – с едва заметной усмешкой спросил Яков.
– Не знаю, Яша. Люди говорят, помогает…
– Утоляет, значит, печали?
– Утоляет. Если кто с верой молится.
– А если веры нет – не утоляет? Вот мне что, не поможет она?
– Как это «веры нет»? Ты разве в Бога больше не веруешь, Яша?
– В Бога-то я верую… Я в Божью справедливость не верю, Митька.
– Вон оно как…
– А ты скажешь, что Бог справедлив?
– Ну…
– Да как же Он справедлив, если забрал от меня мою Ийку? Ведь она для меня была все на свете!
– Да, ты ею жил и дышал, Яша. Она чу́дная была, твоя Ия.
– Таких ведь больше и нет. Я как только имя ее необыкновенное услышал – Ия, так и понял, что это чудо мне явилось, а не девушка. Так ведь теперь и не называют никого – Ия!
– Редко, но все-таки называют, в святцах-то имя стоит. Ия по-гречески значит «фиалка».
– Это я давно узнал и звал ее Фиалкой. Весной у нее на могилке, если жив буду, фиалки посажу… Фиалочка моя тихая…
– Да, сокровенной красоты и тишины была женщина.
– А ты знаешь, Митька, ведь Ия никогда не хохотала! И вообще смеялась очень редко. А вот улыбалась – постоянно. Каждая фраза у нее начиналась с того, что сначала ее губы чуточку улыбались, а уже потом она произносила какие-то слова. Сколько раз заговорит со мной – столько раз и улыбнется. Вот скажи, почему твой Бог забрал ее у меня? Ему-то она зачем понадобилась?
Митя не ответил, только вздохнул.
– И даже детей у нас не было! – продолжал Яков. – Если бы у меня от Ии хоть ребенок остался…
– Ты все думаешь только о себе, Яша.
– Как тебя понимать?
– Вот жалеешь, что детей у вас не было: а ты подумал, каково было бы Ие, умирая, знать, что ее ребенок останется наполовину сиротой или у него мачеха будет?
– Да, об этом я не думал… Так что же, Бог потому и не давал нам детей, что собирался Ию у меня забрать?
– Не знаю, Яша. Но так ведь лучше, что без детей?
– Не знаю, не знаю… Я только одно знаю: злобные, жадные и развратные телки почему-то живут и процветают, а Ийки моей нет – «Бог взял»!
– А ты спроси наоборот, Яша.
– Как это – наоборот?
– Ты спроси, зачем Он тебе ее дал?
– Почему это мне ее Бог дал? Я сам себе жену нашел.
– Как же, как же! Помню я, каких девиц ты до Ии в подружки себе находил!
– Лучше не вспоминай, брат.
– И то верно. А как ты ее встретил, помнишь?
– Случайно встретил.
– У Бога в таких делах случайностей не бывает, Яша. Так ты помнишь?
– Помню, конечно! Еду я по делу, проезжаю по пустому шоссе и вдруг вижу – девушка сидит на обочине и плачет, а рядом велосипед лежит. Время у меня в запасе было, я даже чересчур рано в тот день выехал, а на место надо было явиться в точное время, ну я и остановился – посмотреть, может быть, помочь немного и дальше ехать. А у девушки колесо восьмеркой и нога в крови! Глянул – а у нее перелом! Ну и пришлось спасать-выручать. Велосипед я пристроил на крышу, а Ию поднял, посадил в машину и повез в ближайший поселок, в больницу. По дороге мы познакомились, поговорили друг с другом – и я пропал.
– Пропал?
Яков на это ничего не ответил, но остановился вдруг и достал сигареты и зажигалку.
– В монастыре ведь курить нельзя?
– На территории – нельзя. Но можно за ворота выйти, если невтерпеж.
– Ну, я лучше тут покурю, а там видно будет.
Яков закурил и снова двинулся в путь.
– А ты знаешь, Мить, куда я в тот раз ехал, когда Ию встретил?
– Откуда мне знать, если ты никогда не говорил? Я только видел, что после встречи с Ией ты как-то сразу другим человеком стал.
– Еще бы не стать… Ну, слушай, теперь уже можно рассказать тебе, как она мою жизнь враз переменила. Ехал я в тот день на крутую разборку и из-за Ии опоздал. А потом я узнал, что из нашей «бригады» с этой разборки никто в Москву живым не вернулся. И на этом все мои «крутые дела» закончились, потому что в Ию я влюбился сразу и наповал, и с нею у меня началась совсем другая жизнь.
– Этого я не знал, Яша. И что же, после этого признания ты скажешь, что Ию тебе не Бог послал?
– Ты хочешь сказать, что это не Ия меня тогда спасла, а Господь через Ию?
– Именно это и хочу сказать.
– Ты знаешь, братец, а ведь похоже на то… Тогда почему Он ее у меня в конце концов отнял, если Сам дал?
– Откуда мне знать, Яша? Это ты у Него спрашивай.
– Да я все время только о том и думаю – почему? За что? Почему именно Ия должна была умереть? Нет, несправедливо это! Немилосердно! Не по-божески как-то, уж простите меня вы оба – и ты, и Бог!
Яков закашлялся и со злобой швырнул недокуренную сигарету в сугроб на обочине. Окурок зашипел и погас.
– Яш, а вы сколько лет с Ией прожили?
– Двенадцать.
– И все время были счастливы?
– Все двенадцать лет прошли как один счастливый день!
– И к вере ты пришел, и крестился, и обвенчались вы – это ведь все благодаря Ие?
– Конечно!
– Двенадцать лет сплошного счастья. А ведь большинству-то людей семейного счастья и на год едва хватает.
– Да, теперь у большинства это так.
– Ну вот… Но даже не это главное, Яша! Судя по всему, должен ты был в день твоей встречи с Ией погибнуть. Ведь убили бы тебя, если бы ты не повез ее в больницу и там не застрял?
– Наверняка убили бы.
– Так что в тот день ты должен был умереть. Причем некрещеным и нераскаянным грешником, убийцей, может быть.
– Уж кого-то определенно уложил бы, я ведь с волыной ехал.
– Видишь, как тебя спас и одарил Господь через Ию! Щедр и милостив Господь, долготерпeлив и многомилостив. Он тебя, лютого грешника, остановил на самой дороге к погибели. И не суровостью остановил, а семейным счастьем на двенадцать лет. И ты после этого будешь утверждать, что Господь несправедлив?
– Не знаю, Яшка, что тебе и сказать – я как-то в этом вот ключе обо всем и не думал. Так ты считаешь, что Господь послал Ию, чтобы спасти меня?
– Мне так кажется. Ведь Ия умерла только тогда, когда ты уже твердо стал на правильный путь.
– Твердо стал! – Яков резко остановился, и от этого движения нога его скользнула по обледенелой колее, и он чуть не упал. Митя поддержал его.
– Да, ты на правильном пути, брат!
– Ага, на правильном… Только спотыкаюсь! – усмехнулся Яков, выравнивая шаг.
– Ну, все мы спотыкаемся, а то и падаем. Однако идешь ведь ты за утешением в святой монастырь, правильно идешь, а мог бы отправиться утешаться в кабак или на какой-нибудь там Кипр.
– Так, по-твоему, справедлив Господь? Мне так не кажется…
– И мне тоже! Нет, не справедлив наш Господь! Совсем не справедлив!
– Ты чего это несешь, Митька? Ты уж мне не подпевай, пожалуйста, брат, ты все-таки послушник, тебе нельзя…
– Можно, можно, Яшенька! Я еще и еще раз тебе повторю: не справедлив наш Господь! Милосерден Он. И милосердие Его не только выше всякой справедливости, но и выше нашего с тобой понимания!
– Ты думаешь? Ну, не знаю… Подумать надо.
Какое-то время прошли молча.
– А это что такое? – Яков внезапно остановился. Морозный воздух над дорогой, над лесом, в самом лесу и в светлеющем небе вдруг охнул и загудел. Раз… Другой… Третий… – Это колокол, что ли?
– Да, это колокол наш монастырский. Давай-ка, Яша, поднажмем, чтобы на службу успеть.
Монастыря еще не было видно за лесом, но в той стороне, откуда звучал благовест, уже угадывался просвет между деревьями, и в этом просвете небо засветилось и порозовело – начинался восход.
Они заторопились. К большому колоколу присоединились малые, и в их перезвоне Якову явственно слышалось: «Утоли моя печали, утоли!.. Утоли моя печали, утоли!..»
Я cтрою небесный дом для любимой…
…И вот она ушла далеко-далеко, в те края, где уже нет ни горя, ни слез, ни болезней. С больничной кровати она поднялась, легкая, помолодевшая, и, конечно, первое, что она ощутила, – это полное и абсолютное отсутствие боли. Я почувствовал это, потому что держал ее за руку в ту таинственную минуту, которую мы на земле называем «смертью». На самом деле, как я теперь понимаю, это что-то совсем-совсем другое.
Мы знали оба, что она уходит, что страшную болезнь победить невозможно. Мне хотелось удрать, спрятаться, исчезнуть – сбежать от жены, чтобы где-то в стороне от ее мучительно-тихой белой палаты, от капельниц, от деловитых сестер, от увядающих в вазах ненужных цветов, принесенных нашими друзьями и родственниками, от скорбного и мучительного ожидания неизбежной минуты расставания, – от всего этого уединиться и просто завыть, напиться, выкричать свой ужас, протест и горе. Но уйти из палаты мне было некуда, а вернее – нельзя…
Как трудно любить, когда, кажется, совершенно нечем проявить, доказать, выказать свою любовь! Не нужны уже ей были ни редкие дорогие лекарства, ни подкрепляющие деликатесы, ни ложные надежды. Ничего ей было не нужно – только моя любовь. Это я видел по ее гаснущим глазам – говорить она уже не могла, только чуть-чуть шевелила губами и иногда пыталась улыбнуться мне. Если я видел тень ее улыбки – я сразу же улыбался ей в ответ и говорил о своей любви.
Приходил священник, иеромонах отец Алексей из ближайшего к больнице монастыря. Он соборовал ее, ей стало чуть легче: видимо, боли перестали так мучить ее, она уже не смотрела на сестру, приходившую делать обезболивающие уколы, с таким напряженным ожиданием. Она даже сделала однажды знак – «Не надо укола!», но сестра все равно ввела обезболивающее по расписанию, у них был свой порядок. Отец Алексей пришел еще раз, читал молитвы над женой, что-то ей говорил – напутствовал, наверное: я на это время вышел из палаты. Потом он позвал меня и причастил ее уже при мне. Она сразу же спокойно уснула. Мы вышли с ним в коридор.
– Батюшка, хоть что-нибудь я могу сейчас для нее сделать? – спросил я.
– Можете. Молитесь.
– А еще?
– Окружите ее своей любовью, как облаком. Забудьте о себе, о своем горе – потом отгорюете, а сейчас думайте только о ней, поддерживайте ее. Помните, умирать – это нелегко и непросто! Да укрепит вас Господь. – Он благословил меня и ушел.
После этого разговора я старался перестать думать о себе. Если подступали ужас, тоска, отчаянье – я обрывал свои мысли и глушил чувства батюшкиными словами: «Потом отгорюешь! Сейчас думай только о ней!»
Я старался чаще прикасаться к ней: отирал пот, смачивал водой ее постоянно пересыхающие губы, что-то поправлял и как можно чаще целовал легонько – ее лицо, лоб, бедную облысевшую головку, ее исхудавшие голубоватые руки… Мы много разговаривали. Вернее, говорил я один, а она слушала. Я вспоминал милые и смешные эпизоды из нашей жизни, вспоминал подробно, не торопясь, со всеми деталями. Я даже пел ей тихонько песенки, которые мы когда-то любили. А когда я уставал говорить, то ставил какой-нибудь диск с хорошей спокойной музыкой, с книгами. Ей нравилась запись пушкинской «Метели» в исполнении Юрского, с музыкой Свиридова. Мы ее слушали раз десять, не меньше. Отец Алексей тоже оставил мне диск – монастырские песнопения о Божьей Матери. Сначала я боялся его ставить – вдруг она испугается, услышав монашеское пение, но однажды решил попробовать. Она слушала спокойно, лицо ее как-то посветлело, а когда пение кончилось, она посмотрела на меня выжидающе напряженно – и я понял, что она хочет услышать все с начала. Потом я купил еще несколько таких же дисков в монастыре, с другими песнопениями. А еще, запинаясь на незнакомых словах, я читал молитвы по молитвеннику, который мне оставил и велел читать жене отец Алексей. Она их слушала с тем же просветленным лицом, что и монастырские песнопения, хотя ничего такого особенного в моем неумелом чтении не было. Но молитвы ей явно помогали. Да и мне они помогали тоже.
Уходила она тихо, поздним вечером. Сначала, на очень короткое время, я даже не успел испугаться как следует, она вдруг задышала трудно, с хрипом, а потом стала дышать уже тише и все реже… реже… реже… Я держал ее за руку и молчал. И вот, когда перерывы между вдохами стали совсем редкими, она вдруг выдохнула, – а вдоха я уже не дождался. Все в ее лице остановилось, рот приоткрылся, и я понял, что душа ее покинула тело. Вдруг я ощутил в наступившей полной тишине какое-то смятение, что-то похожее на страх, заполнивший маленькую палату до краев. И тут я нашел правильные слова – или кто-то мне их подсказал.
– Любимая моя, не бойся – я с тобой! – сказал я тихо. – Я знаю, что ты здесь, что ты слышишь меня. Я люблю тебя, милая моя, как любил – так и люблю! Я знаю, что это тело – не ты. Я любил его, я привык к нему, и я буду, конечно, плакать и горевать над ним, ты уж прости меня. Но я знаю, что настоящая ты – не бедное это тело, на которое мы с тобой сейчас оба смотрим. Ты – не в нем, но ты здесь. Не бойся ничего, только молись как умеешь. Просто говори: «Господи, помилуй!». И я тоже буду молиться о тебе, дорогая. Вот прямо сейчас и начну!
Отец Алексей заранее посоветовал мне купить «Псалтырь» на русском языке, церковно-славянского я тогда не знал, и велел сразу после «отшествия души», как он выразился, начать читать «Псалтырь» – и читать по возможности до самых похорон. «Это очень важно, это будет огромная помощь ее душе!» – сказал он. Палата у нас была отдельная, заплачено за нее было вперед, и потому мне разрешили остаться с моей женой до утра, не увезли ее сразу. Я сидел и читал вслух псалмы, и мне казалось, что она прильнула к моему плечу и внимательно слушает.
Предпохоронная суета и сами похороны заняли меня полностью, и я не знаю, что было бы со мной, если бы у меня оставалось хоть какое-то свободное время. Но у меня его совсем не было: я читал «Псалтырь» каждый свободный час, а когда выдавались только минуты свободные – читал молитвы. На отпевании и во время похорон я молился беспрерывно и… продолжал говорить ей о своей любви.
Поминки прошли очень спокойно и были недолгими. Когда моя и ее мать начали убирать стол после гостей, я вновь принялся читать Псалтирь – как велел мне делать каждый вечер отец Алексей в течение сорока дней. А потом я, наконец, свалился и крепко уснул.
На следующий день я проснулся с ощущением пустоты во всем теле, в мозгу, в душе – и во всей моей жизни. «Вот оно, начинается…» – подумал я. Хотел ехать на кладбище, но по дороге раздумал и поехал в монастырь. На мое счастье, отец Алексей в этот день успел уже посетить больницу, мы с ним встретились и с полчаса ходили по монастырским дорожкам и разговаривали.
– Кончину вашей супруге Господь даровал христианскую, непостыдную, а болезнь, с кротостью переносимая, послужила ей к очищению от грехов. Будем надеяться, что она в Раю. Но кто из нас свят? Поэтому помните, что на вас лежит устроение вечной жизни вашей жены и там. Помогите ей сейчас обустроить свой вечный дом!
– Чем, как? Что я могу теперь, батюшка? Это здесь я мог работать для нее, квартиру купил…
– Помогайте молитвой, милостыней и добрыми делами, творимыми во спасение ее души. Заказывайте сорокоусты, подавайте поминания в монастырях и храмах. Вы были хорошим мужем для вашей жены на земле, продолжайте же им быть и теперь, когда она ушла из этой временной жизни. Помните о том, что вы встретитесь в Вечности. И как же хорошо будет, когда ее душа приблизится к вашей душе, просияет от радости и скажет: «Спасибо за все, что ты для меня сделал не только на земле, но и здесь. Какой чудесный дом ты для меня построил своими молитвами и добрыми делами!»
Я думал весь этот день до самого вечера. Ходил по Москве, заходил в храмы, ставил свечки, заказывал сорокоусты и поминания… Вечером я прочитал опять «Акафист за единоумершего» и решился: буду строить для жены дом, как сказал отец Алексей!
И я начал строить небесный дом для моей любимой. Я объехал и обошел все монастыри Москвы и везде заказал годовые поминания об усопшей рабе Божией Анне. Нищим я подавал только мелочь – кто их разберет теперь, этих нищих… Зато когда видел по-настоящему бедную старушку в храме, то подходил к ней, давал уже приличные деньги и просил молиться за новопреставленную Анну. Я нашел людей, которые помогают онкологическим больным детям, и тоже начал участвовать в этом добром деле. А потом мне крупно повезло. Совершенно случайно я узнал адрес бедного прихода, строящего храм в деревне М-ке, под Тулой, и стал посылать туда деньги с просьбой молиться о моей жене, а летом, во время очередного отпуска, поехал туда и помогал стройке своими руками. И сорок дней я каждый вечер читал «Акафист за единоумершего», заменяя «его» на «ее», хотя отец Алексей мне ничего об этом не сказал – так мне на сердце легло.
Иисусе, верни душе ее благодатныя силы первозданныя чистоты.
Иисусе, да умножатся во имя ее добрыя дела.
Иисусе, согрей осиротевших Твоею таинственною отрадою.
Иисусе, Судие Всемилостивый, рая сладости сподоби рабу Твою.
Потом стал читать реже, обычно по субботам, а еще в годовщину нашей свадьбы и в ее день рожденья.
Прошел год. Выйдя из храма после панихиды в первую годовщину смерти, я шел в раздумье. Вот и год прошел… Жизнь незаметно стала входить в какую-то новую спокойную колею. И только тут я вспомнил, что собирался после смерти жены полностью отдаться своему горю, выплакаться-выкричаться-напиться, впасть, быть может, в какой-нибудь загул с тоски. А ведь ничего этого не было! Да я даже и не вспомнил ни разу о своем «отложенном горе»… Горе было, но оно сливалось с молитвой, с постоянными мыслями о любимой, с заботами о ее посмертной судьбе, да и просто некогда мне было с ума сходить от горя – надо было ей помогать! А это значило – помогать другим, тем, кто нуждается в помощи. У меня не было времени думать о себе, несчастном, потому что я продолжал весь этот год думать о ней, о ее душе. Я хотел помочь спастись ее душе – а спас, сам того не ведая, и самого себя!
Я часто размышляю о том, в каком состоянии сейчас находится строительство небесного дома для моей любимой. Построил я только фундамент дома или он уже возведен под крышу? Но как бы ни сложилась в дальнейшем моя жизнь, я все равно эту стройку не брошу…
А на нашем храме в деревне М-ке уже возводятся купола и скоро будут установлены кресты.
