Кигель Советского Союза

Часть 1

Утро начинается с телефонных звонков. Он их так и называет, «утренний обзвон». Едва открыв глаза, тянется к тумбочке за очками и записной книжкой. И пока тело привыкает бодрствовать, мозг уже включается в работу. Кого нужно поздравить с днём рождения? Кому напомнить об отправленных бумагах? Какие встречи запланированы на сегодня? Электронных календарей он не признавал. Мобильником пользовался исключительно как телефоном, набирая номер вручную, как привык делать всю жизнь. Новомодные гаджеты, как называли телефон и прочие приблуды внуки, презирал. И всегда сердился, если дети утыкались в экраны в его присутствии. Ничего там хорошего нет. Настоящая жизнь, настоящие друзья и настоящее общение – вот они, вокруг тебя, а не в телефоне. Уж он-то, Андрей Кигель, и о жизни, и о друзьях знал всё. И за модой не гнался никогда – ни в вещах, ни в песнях.

– Алло! Марик? С днём рождения тебя, дорогой. Кавказского тебе долголетия, человеческого и творческого. Я сегодня заеду. Знаю, что не празднуешь. И очень зря. Зритель по тебе соскучился. Мы могли бы сделать творческий вечер. Ну, что сейчас говорить! Я заеду, Марат. Передавай супруге мои поздравления. Как с чем? Это и её праздник тоже, что бы ты без неё делал. Всё, давай, до встречи.

Андрей Иванович откладывает телефон и решительно поднимается с постели. Разлёживаться не в его характере, даже если позволяет время. Хотя время ему никогда не позволяет. Вот уже полвека у Кигеля дел всегда больше, чем помещается в один день. И это хорошо, он так и хотел. У него и движения быстрые, стремительные. Войдя в ванную комнату, первым делом нажимает на кнопку магнитофона. За десять минут, что уходят на умывание и бритьё, можно послушать две или три песни. В магнитофоне всегда стоит флешка с новым музыкальным материалом. Тоже вот технологии. Раньше композитор звонил и говорил, что у него есть для тебя песня. И ты бежал, бросив все дела, только бы успеть первым. Потому что песню могут отдать кому-то ещё. Лёньке, например, или тому же Марику. Нет, ему грех жаловаться. Уж ему-то песен в репертуаре всегда хватало, и всё же… Ты приходил к композитору, и тебя сразу же сажали за стол. Или хотя бы вручали чашку чая и какие-нибудь домашние пирожки, испечённые любимой супругой. И ты, вечно голодный артист, только приехавший с одних гастролей и уезжающий на другие, сидел, уминал те, что с картошкой, твои самые любимые, и слушал новую песню, которую автор исполнял тут же, на чудом впихнутом в по-советски скромные квадратные метры пианино. И, дожевав пирожок, тут же принимался разучивать, напевать под ревнивое ворчание творца, борющегося за чистоту каждой нотки. Это было творчество. А сейчас что? Флешка! Придумали же. Оркестровки живые никто делать не хочет. На синтезаторе запишут все инструменты и довольны. Халтура везде.

Андрей Иванович с раздражением вытирает лицо полотенцем. Погружённый в свои мысли, он даже не особо уловил, что прослушал. Ну и чёрт бы с ним. Была бы хорошая музыка, мимо ушей не прошла бы. Значит, очередная посредственность.

В столовой светло и солнечно. Удачный у них всё-таки дом. Скромный по сегодняшним меркам, роскошный по меркам того времени, когда молодой ещё артист всеми силами пытался свить семейное гнездо. В Москве дети часто болели, хотелось организовать для них свежий воздух. Влез в сумасшедшие долги, два года гастролировал по всему Союзу, но дом в Подмосковье построил. Сто двадцать метров всего-то. Теперь, если все дети и внуки вдруг решат переехать к ним с Зейнаб, пожалуй, и не поместятся. Другой вопрос, что не решат. У них свои дома. Построенные тоже им, вечно поющим отцом и дедом.

– Доброе утро!

На Зейнаб изумрудная блузка и длинная, в пол, юбка цвета ультрамарин. Синий массивный кулон. Какой-то самоцвет. Она любит смелые эксперименты. Его красавица. Он зовёт её «девочка» до сих пор, спустя столько лет.

– Что у тебя сегодня?

Она ставит перед ним тарелку борща и садится напротив. Длинные, всегда распущенные чёрные волосы и серые, как озеро, ясные глаза. Неизменная улыбка и искреннее желание узнать его планы на день. И он начинает перечислять:

– С утра в офис, хочу хоть немного посидеть с бумагами. Мне кажется, их накопилось столько, что они скоро подопрут потолок. Днём выступление в «Мире», благотворительный концерт детского фонда. Ближе к вечеру заеду Марика поздравлю с днём рождения. Он не отмечает. Ну ты же его знаешь, придумал себе депрессию. Постараюсь его взбодрить. Борщ сегодня отменный!

Зейнаб цедит кофе крошечными глотками. Утром ей больше ничего не нужно. От ядрёного запаха борща слегка подташнивает. Он так привык. Первое блюдо на завтрак, потому что обед при его графике может наступить ближе к вечеру. И просто потому, что так приучила его мама. «Мама. Первое слово, главное слово в каждой судьбе». Была такая пронзительная детская песня. Андрей её тоже пел. А что он не пел? Голосом Кигеля озвучено примерно всё, написанное советскими композиторами. Но строчка про маму подходит ему как нельзя точно. И первое слово, и главное. Поначалу Зейнаб даже ревновала, потом смирилась. Аида Осиповна умерла тридцать лет назад. Но живёт в их доме и поныне.

***

– Аида Осиповна! Ваш Андрюшка опять дерётся!

Соседка стояла на пороге общей кухни, раскрасневшаяся, возмущённая. Аида Осиповна отложила палку, которой мешала бельё в огромном тазу-выварке, медленно распрямила спину. Мокрые и уже седые волосы лезли в глаза. Спокойно посмотрела на соседку:

– С кем дерётся?

– Сашку моего побил! В песке извалял. Я и так стираю каждый день!

– Хорошо, если раз в неделю, – припечатала Аида Осиповна. – Мне-то хоть не ври. Сашка твой вечно как порося ходит. Андрей!

Это уже в окно, громким и грозным голосом. Натренированным. Андрею семь, и его первый раз в первый класс пришёлся на первый же военный год. Сорок первый. И в школу он пошёл в первую, номер один. Потому что другой в маленьком сибирском посёлке, куда их забросила волна эвакуации, просто не было. И даже дом, в котором нашлась для них крохотная комната, был первым от сельсовета. С единицей на покосившемся деревянном боку.

Андрей появился спустя секунду. Раскрасневшийся, взъерошенный, но счастливо улыбающийся. Портфель, старый, потрёпанный, доставшийся от старших братьев, держал под мышкой – ручку оторвал ещё Борис. Или Вовка? Наверное, Вовка. На том всегда вещи горели, хотя мать миллион раз просила быть бережнее: младшему донашивать.

– Марш в комнату! – рявкнула мать и пошла за ним следом.

Только закрыв дверь и привалившись к стенке, спросила устало, что не поделили с Сашкой и почему сын такой довольный.

– Пятёрку по пению получил! – отчитался Андрей, раздеваясь и поглядывая в сторону стола.

Есть хотелось неимоверно, а на столе уже ждала тарелка затирухи – жидкого супа из воды и муки.

– Лучше бы ты по математике пятёрку получил. Что это за предмет такой, пение? Велика наука – песни голосить. А с Сашкой что? Садись ешь. Руки помой!

Чтобы помыть руки, надо идти на общую кухню, а там наверняка ещё торчит недовольная Сашкина мать.

– У меня чистые, мам! А Сашку я просто пихнул, чтобы не болтал лишнего. Не бил я его.

– Лишнего?

Андрей нахмурился. Вдаваться в подробности не хотелось, но надо говорить, раз уж начал, мать не отстанет. Иногда он даже жалел, что матери до всего есть дело: до его оценок, до разбитого колена, до чистоты его рук. На того же Сашку, да что там, на почти всех ребят из его класса взрослые почти не обращали внимания. Поел, да и ладно, иди, своих забот море.

К счастью, на кухне уже никого нет, только бельё, матерью забытое, булькало в выварке. Андрей нарочно долго мыл руки, надеялся, что мать отвлечётся, забудет, о чём шёл разговор. Но когда она забывала? Стоило вернуться в комнату, как прозвучало грозное:

– Ты не ответил.

– Да глупости, мам. Сашка говорит, что наш папа не на фронте погиб.

Андрей отвечал ровным тоном, берясь за ложку. Потянулся к куску хлеба, оставшемуся от завтрака.

– А ты? – таким же ровным тоном поинтересовалась мать.

– А я что? В зубы я ему дал, – неохотно признался Андрей. – Написано же на плакате: «Не болтай». Вот пусть и не болтает.

Аида Осиповна покачала головой, но больше ничего не сказала. Потянулась за противнем, который каждое утро убирала на шкаф, подальше от глаз Андрея. На противне маленькие подушечки из муки и сахара. Она делала их вечерами, а днём продавала на рынке, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Андрей твёрдо знал, что таскать конфеты нельзя. Если он их съест, у матери не будет денег, чтобы купить ещё сахара и муки. И чего-нибудь к завтраку и обеду. Потому что на две их иждивенческие карточки не прожить. А у них, в отличие от соседей, даже огорода нет. Комнату-то им выделили, а землёй кто сейчас поделится? Да и не успело бы ничего вырасти, даже если бы дали им клочок суровой сибирской земли. Аида Осиповна молча выбрала самую пухлую подушечку и так же молча положила её на стол перед сыном. Не замечая или стараясь не замечать, что со вчерашнего вечера конфеты слегка «похудели». Андрей знал, что нельзя есть подушечки, предназначенные на продажу. Но ведь можно их облизать, не уменьшив общего числа.

– От Вовки письмо пришло, – сказала мать всё так же спокойно, но Андрей тут же вскочил, забыв и про недоеденный суп, и про конфету. – Да доешь ты сначала. Хорошо всё. Жив, здоров.

Но Андрей уже не мог думать ни о чём другом. Схватил затрепавшийся по дороге треугольник, быстро развернул и начал читать. Оба брата на фронте, сражаются за нашу родину. И только он, самый младший, дома. И даже сбежать на передовую нельзя. Далеко бежать-то придётся из Сибири. Да и как мать оставить? Вот и Вовка пишет, что он, Андрей, теперь за старшего в семье, пока Борька не вернётся. А вернётся он только, когда фашистов разгромим. Но это скоро, наверное. Можно потерпеть.

Андрею и на фронт очень хотелось, ведь читал же он в газете про детей полка. И старшим быть ему нравилось. А то всегда младший, надоело уже! Хотя Андрей знал, что самый любимый. Мать сама про него говорила «моё позднее счастье». Когда думала, что Андрей давно спит и не слышит.

– Дочитал? – сурово спросила мать. – А теперь доедай, горе моё! И уроки делать, живо! На улицу сегодня ни ногой.

Андрей вскинул голову. В глазах ни обиды, ни мольбы. Только живой спокойный интерес. Мол, почему такая несправедливость?

– Потому что бить одноклассников в зубы нельзя, – пояснила мать ровным тоном. – Даже если они… кхм. Даже если они балбесы, Андрей. И поможешь мне бельё отжать и повесить.

– Помогу, мам, – весело согласился самый младший Кигель, который теперь остался за самого старшего. – Обязательно помогу!

***

Петь Андрею нравилось всегда. «Скажи за меня всё, что я не сумею, песня моя». Эти строчки он спел, уже став популярным артистом. Да и сами они появились много позже. Но чувствовал так Андрей ещё в детстве. Когда переполняли эмоции, будь то тревога военных хроник или радость наступившей весны и скорых каникул, выливались они в песни. «Вставай, страна огромная», – выводил он тонким мальчишечьим голосом вслед за репродуктором. Или «А ну-ка песню нам пропой, весёлый ветер», шагая из школы и норовя наступить в каждую лужу. Жаль, что не рука об руку с верным другом, конечно. С друзьями у Андрея были проблемы. Все его дворовые друзья-товарищи или остались в Москве, или эвакуировались с родителями куда придётся. А с местными сельскими ребятами Андрей взаимопонимания не находил. Они не очень-то интересовались учёбой и после уроков, а иногда и вместо помогали матерям в поле, в огороде, во дворе. Многие, несмотря на юный возраст, умели и за скотиной ходить, и дрова колоть. Скотины у них с матерью не было, а вот дрова Андрея волновали. Печку топить каждый день надо, и смотреть, как мать унижается, упрашивает соседа-старика, одного из немногих оставшихся в деревне мужчин, наколоть им несколько чурочек, как отдаёт ему за услуги те жалкие копейки, заработанные на рынке, было невыносимо.

Андрей выбрал момент, когда во дворе, возле большого щербатого пня, служившего колодой, появился с топором Мишка. Мишка был старше его, но учился в том же классе. Андрей так и не понял, на второй год тот остался или поздно в школу пошёл. Здесь, далеко от столицы, и не такие чудеса случались. Многие взрослые считали учёбу бесполезной тратой времени, что уж о детях говорить.

– Мишка! – Андрей подошёл поближе. – Научи дрова колоть!

– Чего? Комсомол, ты с дуба рухнул, что ли? – усмехнулся Мишка. – Куда тебе? Ты топор-то не поднимешь.

У Андрея в классе была кличка Комсомол. Это потому, что его одним из первых в октябрята приняли. И октябрятский значок он носил, не стесняясь, даже после школы не снимал. И командиром звёздочки сам захотел стать. Ему казалось, так правильно. Почему нет? Кто же не захочет, командиром-то? Но многие почему-то не захотели. Он, удивлённый, тогда пришёл к матери, рассказал, как всё прошло. Спросил, правильно ли поступил. Мать сказала, что правильно. А потом ещё Вовка в письме написал, что гордится им, октябрёнком. И Андрей успокоился.

– А ты мне его дай и посмотрим, подниму или нет.

– Ну да. Ты себе руку отрубишь, а мне отвечать? Иди отсюда, мелюзга, не маячь.

– Мишка, завтра контрольная по математике.

– И что? – вскинулся Мишка, но по глазам было видно, что прекрасно он Андрея понял. – У меня всё равно другой вариант.

– А я тебе твой сделаю.

Андрей хорошо учился, даже отлично. И сделать два варианта ему несложно. Главное, чтобы учительница не заметила.

– Ладно, Комсомол, иди сюда. Вот так встаёшь. Руку сюда. Замах. Да подожди, куда спешишь? Вместе давай.

Первое разрубленное полено приземлилось Андрею на ногу, но он и виду не показал, что больно. Второе, уже без Мишкиной помощи, разрубить до конца не получилось – сил не хватило, топор застрял на середине, и Андрей долго пыхтел, чтобы его вытащить. Но он пробовал снова и снова. Третья чурка, четвёртая, пятая. Пусть кривые и косые, какие-то совсем тонкие, вмиг сгорят, а какие-то толстые, с трудом в печь запихнёшь. Но он тренировался, пока руки не начали отваливаться. Все Мишкины дрова переколол, а тот и счастлив. И работу за него сделали, и контрольную ему завтра напишут.

– Смотри, Комсомол, ты обещал, – сказал он, собирая чурки и забирая топор.

– Обещал – сделаю, – кивнул Андрей и пошёл домой, искать, куда мать их топор прячет.

Где лежат их брёвна он и так знал. А чтобы скучно не было и руки не так болели, он напевал услышанную по радио «Широка страна моя родная». С песней как-то всегда легче работа делалась.

***

– Мама, мама, меня взяли в хор! Запевалой!

Это уже четыре года спустя. Родная, любимая Москва. Как Андрей был счастлив вернуться! Их старый домик в Замоскворечье. Тоже коммунальный, на три семьи, но каждая семья давно была как своя. У Мартыновых отец погиб под Сталинградом. Из Воробьёвых осталась только бабушка, Софья Матвеевна, и теперь Андрей отоваривал ей карточки и дрова приносил конечно же. Наколотые. Он стал большой мастер колоть дрова. А у Кигелей вернулись все, и это тоже счастье, самое настоящее. Борька восстановился в своём геологоразведочном институте, Вовка на заводе измерительных приборов слесарем трудился. А мама шила на дому, как и раньше, до войны. Только он, Андрей, без дела болтался. Мама говорила, что его работа – ходить в школу и учиться. Но какая же это работа? Так, слова одни правильные.

– Ты же и так в хоре, – изумилась Аида Осиповна.

– Так то в школьном. А меня в хор Дворца пионеров взяли! И форму выдали новую! Смотри!

Андрей развернул свёрток. Белоснежная рубашка и новенький красный галстук. У него и рубашка есть, и галстук, но те потрёпанные, сотни раз стиранные, никакого сравнения.

– Это для выступлений, – серьёзно пояснил Андрей. – А на репетиции в своём ходить, в старом.

– Ты учиться-то когда будешь, артист? – вздохнула мать. – Нужно оно тебе, твоё пение? Уже и голос скоро ломаться начнёт.

– Сергей Сергеевич сказал, что ещё не скоро. Ещё пару годиков попою. Я запевала, мам! Целый куплет один пою!

– И не страшно тебе? Одному-то?

– А чего страшного? – искренне удивился Андрей. – Здорово же!

– Например, что слова забудешь?

– Да как их можно забыть? Там совсем простые слова. Давай я тебе спою!

И Андрей, сияющий, как медный пятак, не особо смущаясь тонких деревянных стен их домика – день же, никто не спит, да и детей маленьких в доме нет, – запел про пионерский строй весёлый, замерший по команде «смирно». А мама только головой качала. Ишь ты, Народный артист!

***

– Народный артист! Мусор не забудь вынести, пожалуйста. – Зейнаб стоит в дверях спальни и смотрит, как он одевается. – Что у тебя за галстук? С пчёлками? Серьёзно, Андрей? Где ты его вообще взял?

– Подарили, – хмыкает Андрей Иванович, сооружая виндзорский узел. – А почему бы и нет? Смотри, как с пиджаком сочетается. И весёленький. У меня сегодня никаких официальных встреч не запланировано, можно и с пчёлками. Вот завтра на заседание Думы поеду, там пчёлки уже ни к чему. И когда я забывал вынести мусор?

– Вчера и забыл. Я уже приготовила в коридоре.

– Ты сегодня дома?

– Не знаю, – улыбается. – Может быть, соберусь на дискотеку.

Они оба смеются. Андрей Иванович целует её в щёку и уходит, не забыв прихватить дипломат и мусорный пакет. На улице уже ждёт Петрович, его бессменный водитель. Пакет отправляется в багажник. Мусорные баки стоят от них через три дома, можно дойти пешком или, что логичнее, отправить домработницу. Но они так привыкли, это их ритуал с первого дня совместной жизни, случившегося почти полвека назад. С их первой, съёмной квартиры. Правда, она была с мусоропроводом, и далеко ходить молодому артисту Андрею Кигелю не приходилось.

– Хорошая сегодня погода, Андрей Иванович. Куда мы едем?

Кигель называет маршрут, устраивается на сиденье и берёт приготовленную для него газету. Ещё один ритуал. Водитель покупает свежую прессу и оставляет на сиденье. Андрей Иванович читает по дороге в город, потому что другого времени у него нет. Всегда три издания, как отображение трёх его интересов: политика, бизнес и шоу-бизнес. В его понимании одно неотделимо от другого. В советское время певец всегда был трибуном власти, даже если отрицал это. По крайней мере, певец популярный. Сейчас ты можешь петь что угодно, но если хочешь появляться в федеральном эфире, получать гонорары (и весьма недурственные) за государственные концерты, то обозначить политическую позицию тебе всё равно придётся. А бизнес… Что ж, Кигель всегда хотел зарабатывать много денег. Раньше он делал это горлом, давая по три концерта в день. Теперь появились другие возможности. Он не видел ничего плохого в том, что в Подмосковье одна за другой появлялись частные пекарни его сети, обеспечивающие людей хорошим, вкусным хлебом без химических добавок. А линия одежды от Зейнаб Кигель, что в ней предосудительного? Качественная, красивая одежда для взрослых женщин. Зейнаб сама придумывала дизайн, да и не зря же она училась на технолога текстильной промышленности. Вот, пригодились знания! А скорее пригодились её безукоризненный вкус и его уставной капитал. Но это уже мелочи жизни.

Забавно, но за наличие бизнеса журналисты его редко ругают. Ну печёт знаменитый артист хлеб, его, мол, проблемы. Чаще критикуют за политику. Член одного общественного совета, другого, депутат областной думы. Зачем это всё востребованному певцу? Андрей Иванович и сам не мог бы дать ответа на этот вопрос. Да и не посчитал бы нужным давать. Он просто так привык: думать и о себе, и о своей семье, и о своей Родине. Участие в политической и общественной жизни он искренне полагал заботой о Родине.

***

Первый раз в жизни Андрей в Большом театре. И в каком качестве! В качестве артиста. Да, солиста хора, но шутка ли сказать, в ложе будет сидеть сам товарищ Сталин!

– Имейте в виду, – строго внушает Сергей Сергеевич, – на товарища Сталина глазеть нельзя! Смотрите в зрительный зал.

– А он не в зрительном зале сидеть будет? – удивляется Андрей.

– Нет, – рявкает Сергей Сергеевич.

– А где?

– Кигель, ты меньше болтай, связки береги! Где надо, там и будет. Ваше дело выйти, спеть песню и уйти за кулисы. После выступления все пойдём в буфет, там для вас накроют отдельный стол с пирожными и лимонадом.

Пирожные Андрей ел до этого момента всего один раз. Лимонад даже не пробовал. И всё равно ему интереснее увидеть товарища Сталина. Настоящего! Живого! С усами! А если он от волнения слова забудет? Ладно, если кто другой испугается, в хоре не страшно, никто не поймёт. Но если запевала собьётся, беда!

Последний прогон в пустом зале, во время которого Андрей старается изо всех сил своего уже начинающего ломаться голоса. Только бы не дать петуха, только бы голос слушался. Но не погонит же его Сергей Сергеевич из хора накануне такого ответственного выступления! Как жаль, что скоро всё равно придётся уходить. Почему природа так несправедлива и мальчикам приходится замолкать на несколько лет? И никто не знает, будет ли вновь обретённый голос таким же приятным и звучным, как звонкий мальчишеский дискант? Андрею очень не хочется уходить со сцены. Особенно теперь, когда он стоял на подмостках Большого театра! Видел ослепительную позолоту балконов и революционно-красный бархат кресел. А занавес! Огромный, величавый, в серпах и колосьях, выплывающий из волшебного закулисья. Правда, закулисье как раз Андрея разочаровало. Какое-то оно оказалось совсем не волшебное, а серое, тесное и захламлённое. Но тем ярче ощущался контраст, когда из него ты шагал на освещённую сцену и запевал про пионерский строй весёлый. Изо всех сил стараясь не смотреть в царскую ложу. Конечно же он понял, где сидит товарищ Сталин. Уже на концерте понял. Перед самым выступлением к ним подошёл суровый дядька с непроницаемым лицом и объяснил, куда именно смотреть нельзя ни в коем случае. Именно туда невольно устремились глаза Андрея, стоило ему встать посреди сцены. Но ничего не случилось! Товарищ Сталин улыбался, смотрел как-то даже ласково. Или Андрею так показалось? Расстояние всё-таки приличное. И текст Андрей не забыл, и голос не сорвался. И пирожные в буфете были необыкновенно вкусные. Андрей съел половинку, а вторую половинку отнёс домой. Маме.

***

Офис у Кигеля просторный, целых четыре комнаты. Одна для секретаря, остальные в его личном распоряжении: мини-студия с электрическим фортепиано, если нужно быстро разучить песню или просто распеться, непосредственно кабинет, где он работает с бумагами или принимает гостей, и ещё одна комната, куда особо дорогие гости плавно перетекают в процессе беседы. Там уже мягкие кресла, столик, кофемашина и мини-бар. Содержать такое помещение, да ещё и в историческом здании в самом центре Москвы – удовольствие не из дешёвых. Но и Кигель человек не бедный. Да и без офиса никак. Даже будь он просто артистом, пришлось бы бесконечно таскать в дом журналистов, организаторов гастролей и прочий полезный люд домой. А он ещё и не просто артист.

– «Я депутат советской… улицы», – насвистывает Андрей Иванович, кивая помощнице Марине и проходя в кабинет.

Он всегда что-то поёт. Даже несвойственный ему репертуар. Это вот явно из шансона. Сашка её пел, что ли? Кигелю нравилось петь. Он искренне полагал, что настоящий певец петь любит. Не может не петь, дома ли он, на концерте или на рыбалке. Но общение с коллегами доказывало обратное. Взять хоть Лёньку Волка. Этот может неделями рта не открывать, если никуда не приглашают за гонорар, и ему нормально. Как в том анекдоте: могу копать, могу не копать. Кигель «не копать» не мог никогда. С самого детства.

– Андрей Иванович, – в кабинет заглядывает Марина, – звонила Лилия Ахундова, хотела узнать, когда вы будете на месте. Я ей сказала, что с утра, она обещала заехать.

Он кивает, уже зарывшись в бумаги. Марина тщательно сортирует их, стараясь отделять те, что связаны с его депутатской и общественной деятельностью, от текстов песен, договоров на выступления и всего, что касается Кигеля-певца. Но разделить это порой невозможно. Он уже и сам не знает, где заканчивается артист и начинается политик и общественник. Хорошо, хотя бы у пекарен есть управляющий. И то нужно ездить, контролировать, вникать в производственные процессы, иначе давно бы потеряли и качество, и бренд. А бренд – это его имя, на которое он работал всю жизнь.

Вот, например, письмо от директора детского дома маленького-маленького города. Его и на карте не сразу найдёшь. Другой бы и не нашёл, но Кигель так много гастролировал за свою жизнь, что географию поневоле выучил. Ещё и не обычный детский дом, а для детей с отклонениями в развитии. Неудивительно, что в глуши – сослали подальше, чтоб глаза не мозолили и совесть не будили. Финансирования практически нет. На еду хватает, одежда кое-какая имеется, а всякие излишества, типа футбольных мячей и кроссовок, уже не предусмотрены. Да и зачем им мячи, если спортивный зал давно в аварийном состоянии, того и гляди потолок на голову упадёт. Фотографии в письме тоже были. Чем дальше Андрей Иванович читает, тем большее негодование поднимается в душе. Вот фотография воспитанников. Бритые головы, серые какие-то, застиранные рубашки и одинаково угрюмые лица. Кигель невольно переводит взгляд на стену. У него вся стена напротив стола увешана фотоснимками: он с коллегами, он на сцене, на гастролях, на приёме у Президента, есть даже кадр с папой Римским! И есть старенькая чёрно-белая фотография в самом начале стены, как в самом начале большого пути, пропетлявшего от деревянного барака Замоскворечья до Кремля и Ватикана. На этой фотографии тоже мальчишки с бритыми головами, потому что в военные и послевоенные годы только такая причёска спасала от вшей. У них тоже застиранные рубашки и хмурые лица с вечно голодными глазами. Но их детство пришлось на сороковые. И как бы ни любили их уцелевшие на фронте родители, как бы ни пытались скрасить суровое время единственной мандаринкой или шоколадной конфетой к празднику, их возможности были весьма ограничены. Но сейчас! Сегодня! Смотреть в те же затравленные детские лица просто невозможно!

Андрей Иванович ищет номер телефона в конце письма и тут же снимает трубку. На минуту задумывается, качает головой и лезет в записную книжку. Вот и как он должен поступить? Как депутат и общественник? Звонить в соответствующее ведомство, направлять депутатский запрос, искать деньги, требовать, ругаться, пробивать какое-то финансирование, в сотый раз выслушивать, что денег нет, что всем помочь невозможно, бюджеты не резиновые. Или проще взять и перевести им денег. А потом приехать в их город с шефским концертом. А лучше с двумя. Один для жителей города, чтобы как раз деньги и собрать. Второй для ребят. Певец Кигель для них, конечно, не кумир, им бы кого помоложе. Придут с недовольными лицами, из-под палки воспитателей, но послушают две песни, три и втянутся, к концу уже будут хлопать и подпевать. Уж он-то знает. Не в первый раз.

Ему приходится сделать три звонка. Директору детского дома, своему администратору и в мэрию того славного города, который трудно найти на карте. Последний – в профилактических целях. Чтобы ждали дорогого гостя. Концерт можно и без них организовать, но с ними эффективнее и быстрее.

Он едва успевает положить трубку, как дверь кабинета открывается и буквально врывается Лилия Ахундова. В откровенно театральном гриме, который только человек с плохим зрением мог бы назвать дневным макияжем, фиолетовом лохматом боа и в слезах. С размаху падает в кресло, обдав Кигеля волной тяжёлого парфюма:

– Андрюша, я больше не могу.

Он смотрит на неё спокойно и устало, раздумывая, догадается Марина принести чаю или нужно вызывать её селектором.

– Я просто не могу дальше существовать в этом статусе! Мне шестьдесят четыре, Андрей! Ну уже даже неприлично!

– Ты сейчас про своего… как ты там его зовёшь? Котика? Зайчика?

– Оленёнок! Я зову его Оленёнок, Андрей! И нет, я не про него. Я про звание!

– А… вот оно что. А я уж испугался, – усмехается Кигель и благосклонно кивает Марине, появившейся с подносом. – Так вы не расстаётесь? В прошлый раз ты заявляла, что тебе стыдно жить с молодым любовником, будучи всего лишь Заслуженной.

– Андрей, хватит ёрничать! Я пришла к тебе как к другу!

Слёзы уже не только в глазах, но и в голосе. Но Кигель знает Лильку сорок с лишним лет, на него её театральные эффекты давно не действуют.

– Лилька, не разводи сырость. Пей чай.

– С коньячком, я надеюсь?

– Естественно. Другого не держим. Я же сказал, будет тебе звание. На шестьдесят пять будет.

– Ты позвонил?

– Я лично поговорил. В бане. Все дела такого уровня решаются исключительно там. – Он улыбается, и совершенно непонятно, серьёзно говорит или шутит. – Но и ты не плошай. Пусть в маленьком, камерном зале, в том же «Мире», но концерт должен быть. Афишный! Если нужно, я помогу с организацией. И выступлю, конечно. И Лёнька выступит. Да всех наших соберём, старую гвардию. Потому что юбилей певицы Ахундовой – это её личные проблемы. А юбилейный концерт певицы Ахундовой – это событие, на которое нельзя не отреагировать. Особенно если документы на звание собраны, поданы и пролоббированы.

– Андрюшка, я тебя люблю!

– Даже не сомневаюсь, – хмыкает Кигель. – Только не целуй, я потом такое количество помады не отмою. А у меня концерт сегодня.

Когда за Лилей закрывается дверь, Андрей Иванович снова берётся за телефон. Позвонить одному важному человечку и напомнить про документы Ахундовой не помешает. А то затеряются в министерстве, сколько раз такое бывало. Припозднилась Лилька, конечно. В шестьдесят пять толку от этого звания? Разве что прибавка к пенсии и льготный проезд в метро. Вспомнилось, как они, Андрей, Лёнька и Марик, соревновались. Кто первым получит Заслуженного, кто Народного: сначала РСФСР, потом и СССР. Андрей Иванович до сих пор требовал, чтобы его объявляли в концертах Народным артистом СССР. Народным артистом несуществующей страны. «У меня отобрали страну, но не звание», – всегда говорил он.

***

Лилька с родителями въехала в дом напротив. Большой дом, новый, кирпичный. На его фоне их деревянный домик казался почти бараком. По слухам, в новом доме имелись центральное отопление и горячая вода прямо из крана. Глядя из окна, возле которого он спал, на светящиеся окна и тюлевые занавески большого дома, Андрей иногда думал, как хорошо было бы тоже переехать туда. Не топить каждый день печку, не таскать воду и дрова, не вставать утром, трясясь от холода, потому что за ночь их буржуйка остывала, а тонкие деревянные стены совсем не держали тепло. Да и чтобы попросторнее было, им бы хоть ещё одну комнату. У Борьки девушка появилась, мать говорит, если женится да родят, не протолкнёмся. Вовка в очереди на отдельную комнату, от завода, но сколько та очередь продлится? Андрей не столько за себя переживал. У него что? Козырное место у окошка, самый удобный топчан. Братья спали один на раскладушке, другой вообще на полу. Андрею хотелось для матери лучших условий. Чтоб не таскала выварки с бельём, чтоб не ютилась в уголке со своей швейной машинкой.