Buch lesen: «Дерево игры»

О книге

Читая прозу Юлии Комаровой, я всегда жду момента, когда сквозь наносную мишуру времени и обстоятельств, во многом определяющих любую человеческую жизнь, вдруг проступит спокойный, строгий и прекрасный взгляд классической традиции, и рассказанная мне история, оставаясь вполне реальной, обретёт иное измерение, измерение мифа. Олег Воробьёв, поэт.

Прощание

Детство – это другой мир. Это время, когда времени не существует, когда теряешься во времени. Растворяешься. Ты как бы вне его жестких рамок – вне суеты и обязаловки серьезной жизни. Зависаешь и паришь… Чаще всего это летом, на море – вот ты лежишь, лежишь на волнах, и вот уже сто лет прошло, или минута – ты не понимаешь, но солнце уже садится, окрашивает бирюзовую воду в фиолетовые цвета.

Или притаился в палатке где-нибудь в горах, ночью, и слушаешь лесные шорохи, не можешь заснуть и понимаешь, что там сейчас что-то важное происходит, идет какая-то удивительная жизнь, за этим тонким брезентом, но выйти боишься, потому что – а если это злые эльфы, и они утащат тебя к себе, а вместо тебя подкинут родителям своего прожорливого ребенка?

В пионерском лагере просыпаешься среди ночи – тебя намазали мятной зубной пастой, и она холодит щеку. Идешь отмываться на улицу к кранам, запрокидываешь голову, а там – звезды. Целая куча. И вспоминаешь, что из них можно составить картинки, и вот уже там у тебя и львы мчатся по небу за антилопами, и жар-птицы взлетают, роняя перо… И паришь с ними, пока холод не приведет в чувство.

А еще часто такое было в троллейбусе, если едешь вечером в пустом и тихом. Смотришь за окно в мелькание огоньков-домов-машин, смотришь и понимаешь, что ты один на свете – наблюдатель… И пропускаешь свою остановку.

Я бы назвала это состояние по аналогии с невесомостью – невременность. Есть слово "безвременье", но оно о другом.

Я потерялась во времени.

Мне страшно не хотелось взрослеть. Наверное, и мужа я выбирала себе не для взрослых дел, а чтобы он меня понянчил. Он старше меня на 20 лет. Когда тебе самой 20, это много. Зато потом, с годами, грани стираются, время не имеет такого значения. А вот болезни – имеют. И нянчить приходится его. А я не готова.

Но вот пришлось: самой идти на рынок, самой нести продукты домой – я так и не выучилась водить машину. Мне всегда нравилось ездить на рынок с мужем – идти с ним по длинным разноцветным рядам с овощами, фруктами, зеленью в облаках сменяющихся ароматов и просто быть рядом, когда он торговался с продавцами весело и успешно. Муж располагал их к себе – он умел сказать вовремя доброе слово, назвать по имени тех, кого встречал уже второй раз, а у тех, с кем общался дольше, интересовался семейными делами, расспрашивал про детей. И не стеснялся громко, хорошо поставленным баритоном расхваливать товар. Обычно за нами тут же выстраивалась очередь. Муж никогда не проверял сдачу, но его никогда не обманывали, не обвешивали и не надували. В отличие от меня.

Если я ходила на рынок без него, каждый из продавцов считал своим долгом смухлевать – видимо, я располагала к обману. У меня на лбу было написано: добро пожаловать в страну наивных девочек, которые не умеют быстро в уме считать и не дружат с цифрами. Хотя я уже давным-давно не девочка.

Я не стала набирать много – не дотащу. Взяла по паре огурцов-помидоров, по пучку зелени, домашнего адыгейского сыру и свежей султанки. Хотела взять мидий, но свежих не было, а мороженые я не люблю.

Я накрывала на стол с удовольствием. Я люблю готовить – вот насколько не люблю покупать продукты, настолько люблю готовить. Мы обычно обсуждали меню с мужем – он у меня гурман. Поэтому я представила, что он сидит рядом и одобряет или нет мой выбор. Постаралась собрать всё, что он любит: канапе с икрой и лимончиком, овощи натуральные (никаких размякших салатов), соусы к овощам отдельно, сочные отбивные, пышное пюре (взбивать с маслом, потом добавить подогретого молока и довести миксером). Кутью же ещё. Он терпеть не мог курагу, поэтому с изюмом. Пирожки. Пирожки он любил, но особенно – рулеты с маком. Мака я не жалела, весь смысл в этом: мака должно быть много (хорошо проварен, растёрт с сахаром). И ватрушки…

Ненавижу. Ненавижу их всех. Мы были женаты 18 лет, и все эти годы они мне улыбались, они принимали мои подарки. Улыбались и мило беседовали. А теперь приехали, нажрались и не нашли ничего лучше, чем высказать, какой я была плохой – лишила их внимания отца и деда, заграбастала его квартиру и машину. А то, что я три года за ним ухаживала лежачим, а то, что я окружила его вниманием и теплом, когда он стал невыносим, раздражителен, навязчив? А то, что я его утешала, когда он ныл и жаловался? И – я любила его. Люблю.

Странный сегодня воздух. После вчерашнего грибного дождя и радуги он неправдоподобно синий и чистый, будто окошко тщательно промыла аккуратная хозяйка – так, чтобы ни капли "химии" не осталось. И запахло землёй, травой и морем, жарким солнцем и крепким ветром. Запахло наступающим летом. Камни сразу нагрелись, но ещё не раскалились, на них стало уютно сидеть. Сидеть и дышать, и смотреть, и – глупо, но мечтать о том, что всё будет хорошо.

Во глубине вятских лесов

Пожар

Мы почти заснули. Летняя ночь в деревне – душная, комариная. Дети на полатях, а я внизу на диванчике. И тут за окном небо полыхнуло. «Салют!» – подумала я по старой городской привычке.

– Костер! – закричали дети.

Это пожар. Наш угрюмый сосед Николай, бывший «афганец» – любитель выпить и смотреть на огонь в печке – живет бобылем, никогда не закрывает заслонкой устье. Сидит и медитирует часами, пока не заснет. Как ни выглянешь вечером во двор, видишь огонь в его окне – печка как раз напротив. Горящая головешка упала прямо на деревянный пол. Хорошо, что огонь Николая разбудил, а то сгорел бы вместе с домом. Он успел выпрыгнуть, да еще и выбросил баллон с газом – раскаленный, схватил голыми руками. Потом лечили ожог, долго не мог работать на тракторе. Кожа ладоней припеклась и осталась на баллоне. Но он сначала не почувствовал, принимал ведра и плескал воду на горящие стены, матерился.

Деревянные дома горят так красиво, что оторваться невозможно – страшно и красиво, будто живое яростное чудище высвободилось из деревянных оков, исходит жаром, выплевывает огонь. Я стояла на пороге, обхватив округлившийся живот, и не могла заставить себя отвести взгляд. Дети прыгали вокруг и что-то кричали. Старшая дочка, девятилетка, самая разумная из всех нас, побежала в монастырь попросить, чтоб матушки помолились. А я все смотрела, как долгие красно-желтые языки огня, повинуясь ветру, пытаются лизнуть нашу ограду. Мне казалось, что сопротивление бесполезно. Это стихия. Огненный шторм. Горячие волны жара захлестывают, перетекают все дальше, закручивают в свой водоворот. Нельзя сопротивляться. Нет смысла.

Соседка Валентина твердо взяла меня за руку и отвела в сторону. Детям велела не путаться под ногами. Я схватила мальчишек и держу крепко, боюсь выпустить. Хотя куда они пойдут? Там пекло.

– Да, пожарную машину. Мы из пруда берем воду, но это зазря. Ветер в сторону соседнего дома. Того, где с ребёнками городская живет. Да отступись. Давай сюда, – говорит кому-то в телефонную трубку.

Валентина – мэр нашего села. Я слышу, как она командует, строит цепочку из людей с ведрами – от пруда сюда. И ясно понимаю, что огонь победил – вода не останавливает пламя, жар такой, что вода высыхает тут же, чуть не на лету. Пар и дым только портят зрелище, но ничуть не уменьшают пламя. А ветер упорно направляет огонь на наш маленький домик. Его нам одолжил монастырь – пожить, пока мы строим свой рядом. Сгорит и он.

И вдруг темной прохладной волной набегают монахини, они поют молитвы, держат иконы. Батюшка впереди – обходят наш домик крестным ходом, дети идут следом и поют. Я тоже пою и чувствую, что так и надо – сопротивляться, молиться, не поддаваться слабости! Местные снисходительно смотрят на нас, переглядываются. Не верят, что это поможет. Но в какой-то момент ветер перестает дуть в нашу сторону, и пламя направляется строго вверх.

Дом Николая почти прогорел. Тушить уже нечего. Но наш домик цел. Фельдшерица уводит соседа на перевязку. А мы идем к себе. Эх, я забыла закрыть окна, и сейчас изба полна дыма. Но ничего. Это ничего. Я сажусь на диванчик и пытаюсь сдержаться, не пугать детей, но не могу – плачу. Дети прижимаются ко мне, притихли. Старшая гладит меня по голове:

– Не плачь, я слышала, что Николаю другой дом дадут. Еще лучше.

Деревенские

О жизни в деревне я не мечтала. Надо признаться, у меня вообще не было опыта деревенской жизни, даже в детстве меня не отправляли на село к бабушке – обе мои бабушки были городские в нескольких поколениях. А вот муж с самого первого дня знакомства рассказывал мне о деревне, в которой он проводил лето.

Правда, и у него бабушки там не было, но зато была тётя, и он, как приличный советский школьник, каждое лето к ней ездил на все три месяца каникул. Зато и мальчики тётины жили у родителей мужа в старших классах, так как у них была только восьмилетка. Такой вот кругооборот племянников в природе.

Муж, когда был совсем маленьким, тосковал по маме и ходил встречать электричку каждый вечер – на станцию. По дороге рос чудесный куст жасмина. Мальчик был так зачарован сочетанием цвета, запаха и покоя, что решил для себя, что именно такой и бывает рай. Вообще-то жизнь в деревне и была для него детским раем: ягоды и грибы в лесу, яблоневый сад, игры с ровесниками и весёлый труд. Что ещё для мальчишечьего счастья надо?

Так вот тётя Проня была главной в этом раю. Сейчас она уже старенькая и живёт в городе у детей, но деревенскую ясность ума и безапеляционность суждений не утратила. В первое моё с ней знакомство она спросила про Севастополь. Я рассказала с возмущением, что в последний приезд город меня неприятно поразил: идёшь по Приморскому и не слышишь ни шума волн, ни дыхания моря из-за многочисленных кафешек вдоль берега, из которых несётся лавина звуков и запахов.

– Всё никак не нажрутся! – резюмировала строгая тётя.

В другой раз она оставила меня готовить обед, а сама поехала с моим юным мужем резать торф. Оглядев меня с некоторым сомнением, скомандовала:

– Хоть грибного супчику свари.

Я старательно нарезала грибки как можно мельче, так же поступила с картошкой и луком… Зачерпнув ложку готового супа, тётя Проня покачала головой:

– Да что ж ты так мелко всё искромсала? Нечего на зуб положить!

Тем летом, в самую июльскую жару, пошёл крупный и частый град. Как только по стеклу застучали градины, тётя Проня подбежала к большой иконе в углу, схватилась за голову и запричитала:

– Рятуй мою головушку! Град! Да что ж это деется! Господи, да ведь он мне весь урожай погубит!

И побежала во двор. Утром выяснилось, что град обошёл стороной тётино поле, но побил всё остальное. Связь с Богом у неё была самая прямая и бесхитростная. При этом, когда болел её младший сын, она без лишних разговоров понесла его к "бабке", что жила на краю села – та умела "заговаривать".

– А помолиться не пробовали, теть Пронь? – спросила я.

– Та что тут молиться! Она пошептала, да и всех делов!

А уж какая она труженица! Я решила как-то помочь ей с прополкой огорода. Если вы не в курсе, то деревенский огород – это не шесть соток, это огромное поле за домом. На одном конце стоишь, другой теряется в июльском мареве. Так вот пока я первый рядок с трудом прошла, тётя пол огорода обработала. Это при том, что она тогда была уже сильно пожилая женщина, а я – юная двадцатилетняя спортсменка, комсомолка (ну и всё остальное).

Тётю Проню я часто вспоминала, живя в вятской деревне. Поскольку жили мы первое время в монастырском доме, к нам частенько подселяли гостей обители. Так с нами жила Нина с внуком. Она сама была огородницей, хоть и горожанкой, поэтому решила взять на себя руководство посадкой овощей на нашем поле за домом. Вот так мы всей семьёй по её команде вышли на посадку моркови, только взялись за лопаты, как услышали встревоженный крик соседа Василия:

– Вы что это затеяли? Кто ж после дождя копает? Землю загубите!

Так мы узнали, что нормальные люди сажают морковь в сухую почву, а потом обильно её поливают. Открытие века для меня!

Как-то тёмной безлунной ночью я забыла взять фонарик и возвращалась домой на ощупь. Слышу, сзади быстрые мужские шаги. Явно, кто-то меня догоняет. Оказалось, Василий. Отдал свой фонарик, а сам поспешил вперёд.

– А вы как же? – удивилась я.

– А я тут каждый камень на дороге знаю назубок!

И правда, он очень быстро и ловко преодолевал все преграды, будто видел в темноте.

В монастыре доживал свой век ещё один Василий, тоже местный: он еле ходил, ничего почти не видел, зато исходил молодым весь бывший Союз, был самым настоящим странником, за это не однажды сидел. Когда он стал немощным и вернулся на родину, местные пьяницы отнимали у него пенсию и пропивали ее, а Василия порой и били. Так шло, пока он не поселился в монастыре. В обитель часто привозили самых разных несчастных людей: потерявшую память женщину, больных старичков, брошенных детей. Монахини ухаживали за ними, кормили их на общей трапезе, мыли. Одно время брали и детей-сирот на лето, чтобы оздоровить и подкормить – без всяких официальных бумажек. Сейчас так уже нельзя.

Обитель была галереей совершенно разных и, я бы сказала, причудливых человеческих образов. Например, иногда к нам в домик подселяли какого-нибудь Божьего человека, и он поражал своеобразием взгляда на мир или изумлял удивительной добротой не только по отношению к детям, но и к животным, птицам. Один всегда носил с собой крошки для птичек и какие-то кусочки еды для бездомных кошек или собак. Другая в одну бутылку собирала воду из разных источников – понемножку – и перед трапезой пила обязательно несколько глотков этой воды. Она явилась в 2000 году и объявила нам: «Ельцин ушел! Россия спасена!» Я налила ей большую кружку чая, но не «с верхом», и она попеняла:

– Что это ты мне не доливаешь? Кипятка жалко?

 Странники не имеют привычки просить добавку или брать со стола то, что им не предложили. Такой вот кодекс чести.

Собака точка Русь

Это был первый наш год в деревне. Приехали на волне исхода неофитов из города в благодатную Святую Русь. Автобус из ближайшего села ходил к нам три раза в неделю, в местном магазине продавали только водку и консервы. Вокруг – одни зоны. Мы были как бы при монастыре, хотя и в своем домике, поэтому местные относились к нам, как к чужакам. Монахини тоже особо с нами не общались – у них свои послушания и молитвенные правила. По-настоящему подружилась я только с одной – матушкой Серафимой. Она с самого начала взяла надо мной шефство в деревне: учила горожанку топить печь и готовить в чугунах, показала, как выпекать ржаной хлеб на закваске, советовала мне, у кого из местных лучше покупать молоко, а у кого – овощи. Правда, с картошкой меня успели надурить – продали сладкую подмороженную, которая идет на корм скоту.

А монахине было лет двадцать. Я на десяток лет старше. Конечно, дело не в возрасте. Есть люди, умудренные то ли от природы, то ли от Бога, не знаю. При этом светски матушка была почти необразованная, читала с трудом. Не осилила даже «Евгения Онегина», в честь героини которого была названа в миру.

Синим морозным днем после долгой церковной службы я едва успела растопить печь, как зазвонил домашний телефон. Его буквально на днях поставил муж-программист, чтобы можно было держать со мной связь – мои четвертые роды были не за горами, а он уехал по работе в Москву и ужасно волновался. Сотовых телефонов ещё не было, во всяком случае, у нас в семье. Почему-то этот звонок меня испугал. Муж еще не должен был доехать до столицы, а больше звонить мне некому. Я взяла трубку и услышала незнакомый женский голос, который без предисловий огорошил:

– У вас собака пропала?

– Н-нет. Сейчас?

– Черная с рыжими подпалинами?

– Да, давно, месяц назад. Шмель зовут.

– Так вот, беги на хутор, там его сейчас убьют, если ты не придёшь!

– Что?! Почему убьют?

Трубку бросили. Я уставилась на телефон: у меня смутное представление об этом хуторе, да и село вообще плохо знаю. Куда бежать? Потом, как бросить двоих малышей-дошкольников одних, пока старшая дочка в монастыре – репетирует на клиросе? К тому же я уже сильно беременная, восьмой месяц. Какой там – беги? Но – Шмеля-то жалко, если это действительно он. Надо выручать дурачка. Звоню в монастырь. На счастье, трубку берёт матушка Серафима и обещает помочь.

Только положила трубку, опять звонок, опять про собаку, и новое предложение: бери мужчин из монастыря и скорей на хутор. Каких мужчин? Старенький батюшка и мальчишка-псаломщик. Монастырь-то женский. Трехлетний Митя начинает носиться вокруг печки с воображаемым мечом и "воевать" с Бабкой-Ёжкой. Шестилетний Гриша застывшими глазами смотрит на меня и ждёт, что я скажу. Опять звонок. На этот раз монахиня. Она получила благословение идти ко мне.

– Ты меня жди и никуда не ходи. Батюшка сказал, что это местные опять чудят: однажды вот так же затеяли драку с мальчишками-сиротами из монастыря. Просто никуда не ходи. Они тебя выманивают.

Пока я жду матушку, женщина звонит ещё два раза, бросая трубку, как только я прошу её что-то объяснить. У меня начинают дрожать руки, а сердце колотится так, что слышно, пожалуй, и детям. Главное, их не перепугать. За окном начинает темнеть. Я вспоминаю, что прошлой ночью волки загрызли сторожевого пса у соседей.

Наконец, приходит матушка Серафима. Заносит в дом свежесть морозного воздуха и какую-то спокойную ясность. Она советует мне на телефон больше не отвечать и сразу начинает читать нараспев акафист Михаилу-Архангелу:

– Архангелу Михаилу и всем небесным чинам песни приносим, ибо они нас от скорби всегда избавляют…

А звонки продолжаются. Где-то к середине акафиста по всей улице начинают бешено лаять собаки. Хочется зажмуриться и закрыть уши руками, как в детстве.

– От бури всякой избави нас, ангельский князь Михаил, мы же с любовью и радостью пресветлую Твою память совершаем, как великого в бедах защитника…

Я слышу нарастающий шум, гул пьяных мужских голосов. Толпа останавливается рядом с нашим домом. Интересно, выдержит ли дверь, если начнут ломиться. И очень надеюсь, что дочка еще репетирует. Выглянуть в окошко я боюсь. Стараюсь не думать про двери и запоры. Вообще не думать. Беру малыша Митю на руки, прижимаю к себе Гришу и пытаюсь сосредоточиться на молитве.

– Стена заградительная людям, Михаил архистратиг, и столп крепкий в бранях, ибо Твоим заступлением побеждаются вражьи полки; мы же спасаемые взываем к Тебе: Радуйся!

Матушка медленно дочитывает акафист и кропит дом святой водой – прямо своими нитяными чётками вместо кропила. Митя спит у меня на руках. На улице тихо.

В дверь громыхают, будто ногой. Слышится какая-то возня и собачий визг. Мы переглядываемся. Я кладу малыша на кровать, подбираю топор у печки и встаю рядом. Монахиня произносит молитву и открывает дверь рывком. На пороге дочка – пытается удержать Шмеля за обрывок веревки. Пес с нее ростом – радостно прыгает, визжит, пытаясь лизнуть всех, кто попадется.

– Мам, смотри, кто! Он меня у монастыря ждал.

"Во глубине вятских лесов…"

Наступал праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы, а накануне, в воскресенье, мы были в храме, причастились всей семьей. И вот стою на молебне после службы и чувствую: вроде, схватки. Но еще слабенькие. Предвестники. А матушки тянут своими тоненькими голосками акафист, написанный батюшкой:

– Во глубине вяяяятскииих лесооов…

И сразу представляется сказочный, запорошенный снегом наш лес, который начинается сразу за домом. В таком лесу обязательно живёт Дед Мороз со своей внученькой. Не так давно морозной ночью я возвращалась по тёмной деревне домой из монастырской бани, где в тот день была стирка. Я с усилием тащила за собой санки с горкой мокрого постельного белья, под ногами хрустел и искрился снег, а небо казалось усыпанным замороженным хрусталем. Я почувствовала, что надо просто остановиться, застыть, замереть, чтобы не нарушать гармонии мира. Чистота линий была такая, что невольно рисовалась в небесах Снежная королева, а сама я ощущала себя одновременно и отважной Гердой, и замерзшим потерянным Каем над ледяной головоломкой…

Тут одна из монахинь взглянула на меня, неожиданно подошла и сказала: «Благословение на роды возьми у батюшки!» И я взяла. Но к вечеру схватки так и не усилились. Муж пошел на вечернюю службу, а я осталась дома. Забралась на старый диванчик и открыла книгу сказок.

Никогда мне не звонила фельдшерица из районного центра, в котором были и магазины, и роддом, и вообще цивилизация. А тут она позвонила, спросила, как дела. Я рассказала, что с утра схватки, но слабые. Она быстренько побежала к соседке-врачу, и та велела мне немедленно ехать в больницу. Туда добираться не меньше часа. И мы поехали, хотя мне ужасно не хотелось. Вот удивительно: ждёшь этого события, ждёшь, а как до дела доходит, страшно. Думаешь:ой, лучше не сейчас.

 Еще по дороге начался снегопад, а ночью он перешел в такую бурю, что к утру дома замело по крыши. Если бы я осталась дома, мы бы просто не добрались: двое суток расчищали потом дороги между селами. Самое смешное было то, что с нами поехала наша фельдшерица Галина, которая всю дорогу переживала, что мы не доедем, и придётся рожать в машине.

– Ой, только не этого, – причитала она, – я ещё ни разу роды не принимала!

– Не бойтесь, я помогу, – успокаивал муж, который до этого ни разу на родах даже не присутствовал.

Но мы приехали. На весь роддом была только я да еще одна женщина, которая готовилась к выписке на следующий день. Встретили меня, как родную. Посмотрели. Уложили в большую палату, принесли обогреватель (мороз на улице крепчал) и дополнительное одеяло. Тепло, уютно. Часов в десять вечера акушерка пришла, еще раз меня пощупала и говорит:

– А сколько у вас дома детишек?

– Трое…

– Вы там, небось, и не спите толком?

– Это точно: малыш сейчас болеет, кашляет всю ночь, какой тут сон…

– Так вы бы поспали, сил набрались. Вы раньше утра все равно не родите. Уж больно слабые схватки. Хотите, укольчик сделаю успокоительный?

– Спасибо. Да я и без укола засну, так устала.

И я действительно заснула. И этот целительный сон под песню метели за окном оказал такое благотворное действие, что утром в семь я проснулась от самых настоящих суровых схваток, а в десять на свет уже появился Александр, наш четвертый ребенок и третий сын. Роды принимала уже другая акушерка, но такая же внимательная и опытная. Например, это она посоветовала мне в схватках не лежать, а ходить: «чтобы малыша земля притягивала». И как ни смешно это звучит для городского жителя, зато действует очень четко! Это были вторые роды, которые прошли у меня без врача, с одной акушеркой – и опять "неизменно превосходный результат", как говорил Чехов.

Единственное, что было тревожно, так это поступление новенькой – крупной и шумной женщины, которая наотрез отказывалась рожать, кричала, что ей больно, и требовала врача и кесарево. Как ни уговаривали ее, ничего не помогало. Так и повезли ее на операцию.

Я лежала в занесённом снегом уютном домике, держала у груди новенького младенца – душистого, свежего и совершенно точно совсем другого, чем все предыдущие мои дети, и чувствовала такую абсолютную защищённость, такой сладкий покой, что мне всерьёз верилось: судьба этого младенца будет счастливой и доброй. Не может не быть такой, раз началась здесь, во глубине вятских лесов.