Buch lesen: «Герберт Уэллс. Жизнь и идеи великого фантаста»

© сост. Алдонин С., 2023

© ООО «Издательство Родина», 2023

* * *

«Всякий человек»

«…Большинство людей, по-видимому, разыгрывают в жизни какую-то роль. Выражаясь театральным языком, каждый из них имеет свое постоянное амплуа. В их жизни есть начало, середина и конец, и в каждый из этих периодов, тесно связанных между собой, они поступают так, как должен поступать изображаемый ими тип… Они принадлежат к определенному классу, занимают определенное общественное положение, знают, чего хотят и что им полагается; когда они умирают, соответствующих размеров надгробие показывает, насколько хорошо они сыграли свою роль. Но бывает жизнь другого рода, когда человек не столько живет, сколько пробует жизнь во всем ее разнообразии. Одного вынуждает к этому какое-то неудачное стечение обстоятельств; другой выбивается из своей обычной колеи и в течение всей остальной жизни живет не так, как ему хотелось бы, перенося одно испытание за другим. Вот такая жизнь выпала мне на долю…» Так сказал о себе Джордж Пондерво – один из героев Уэллса, – и это, по его словам, побудило его «написать нечто вроде романа». «Я полагаю, что в действительности пытаюсь описать не более не менее, как самое жизнь – жизнь, как ее видел один человек. Мне хочется написать о самом себе, о своих впечатлениях, о жизни в целом, рассказать, как остро воспринимал я законы, традиции и привычки, господствующие в обществе… И вот я пишу роман – свой собственный роман». Трудно ли догадаться, что это сказал сам Уэллс, и не о ком-нибудь, а о себе? Он всегда писал «свой собственный роман» и при этом ставил себе целью «описать не более не менее, как самое жизнь». Что и говорить – непростая задача! Ведь рассказать нераздельно о себе и о жизни способен лишь человек, хоть сколько-нибудь соразмерный жизни. Мог ли такое сказать о себе Герберт Уэллс? Он этого не знал. Он писал о судьбах человечества, путях прогресса, законах мироздания, и он же – о «маленьком человеке». В те же годы – даже чуть раньше, – когда чаплинский Чарли, помахивая тросточкой и все чаще печально вглядываясь в глаза зрителя, зашагал своей нелепой походкой по экранам мира, отправился в свое велосипедное путешествие уэллсовский приказчик Хупдрайвер. Потом перед читателями явился нескладный и добрый Киппс, а еще спустя какое-то время взбунтовался против судьбы мистер Полли, пустил красного петуха – и не где-нибудь, а в собственной лавке – и пошел куда глаза глядят, получая наконец-то удовольствие от жизни. Ибо маленькие люди Уэллса – существа неспокойные. Нет, они не стремятся пробиться наверх, а когда случайно попадают в «хорошее общество», с облегчением возвращается в свой круг. Но им как-то не сидится на месте. Куда-то хочется вырваться.

Герберт Уэллс

Уэллсу хотелось того же. С той разницей, что возвращаться к старому он не собирался – разве что в собственном воображении, за письменным столом. Он упорно и целеустремленно прокладывал свой путь от книги к книге, от успеха к успеху, от известности к мировой славе. Бросить все и бродяжничать, как мистер Полли? Но у него было дело, требовавшее времени, отдачи всех сил, жизни устроенной и стабильной. Он никогда бы не поменялся местами с мистером Полли. Ко всему прочему, он умел ценить возможности, которые давало принесенное славой богатство. Что не мешало ему завидовать этому беглому лавочнику. Ведь благополучие всегда грозило обернуться рутиной. Позднее он написал, что в превосходном его кабинете ему не хватает лишь одного – чтобы пейзаж за окном все время менялся. Беспокойство, импульсивность, безотчетность порывов были свойственны ему не меньше, чем его героям. В литературе у него не было устойчивого амплуа. Он писал учебники, рецензии, бытовые очерки, потом прославился научной фантастикой и сразу задумал поскорее от нее отказаться, но и успех в области традиционного романа (правда, он и эту традицию, сколько мог, постарался нарушить) не успокоил его – он задумал преобразовать педагогику, а с ее помощью – не только мировые порядки, но и, если удастся, человеческое существо как таковое. С этой целью он выпустил «образовательную трилогию», которая должна была по-новому ориентировать умы всего человечества. Разумеется, ему было не с руки повторять мысль Клода Адриана Гельвеция (1715–1771), с которой спорил еще Дидро, о том, что в человеке все зависит только от воспитания. Он уже достаточно знал законы наследственности. Но с удовольствием забыл бы о них. Ему хотелось вмешаться в ход мировых событий самым непосредственным образом. Всех всему научить. Или даже, что, как известно, труднее, – переучить. Но едва лишь начинало казаться, что Уэллсхудожник куда-то ушел, он возвращался – то как романист, то как фантаст, то в новом для себя качестве сценариста. Это принято называть «приключениями мысли». Но Уэллсу и их не хватало… Среди полусотни книг, написанных об Уэллсе у нас, у него на родине, в США, Франции, Германии и других странах, одна удачно выделяется если не научным уровнем, то, по крайней мере, названием: «Герберт Уэллс: его бурное время и жизнь». Действительно, жизнь Уэллса была на редкость бурной, даже если выйти за пределы не только литературы, но и его весьма многообразной общественной деятельности. В любом из нас, должно быть, дремлет страсть к поучительству. Заведя разговор о писателе, так и тянет представить его образцом всех добродетелей. В разговоре об Уэллсе этой застрявшей в нас еще со школьной скамьи потребности лучше все-таки противостоять. Иначе грозит опасность сказать неправду. Но Уэллсу нетрудно отыскать оправдание. Все, что он делал в литературе и в жизни, было грандиозным экспериментом. И ценность этого эксперимента – так, во всяком случае, полагал Уэллс – необыкновенно возрастала из-за того, что он был поставлен на человеке выдающихся способностей, но при этом весьма заурядном. Или, если быть совсем уже точным, человек выдающихся способностей ставил эксперимент на человеке заурядном. Одном из многих. Уэллс всегда писал «свой собственный роман», но ему давно уже хотелось написать о себе без обиняков. Мешало одно обстоятельство. Как сообщил он в апреле 1930 года одному из своих издателей, любая правдивая его биография, написанная раньше, вызвала бы неудовольствие его жены: она хотела видеть его в лучшем свете. Но Энн Кэтрин (он называл ее Джейн) уже два года как умерла, и Уэллс теперь давал разрешение писать о себе, снабжал авторов материалами, а потом и сам обратился к этой как-никак весьма близкой ему теме. Мысль написать автобиографию подал ему учитель русского языка его детей С. С. Котелянский, имевший отношение к издательскому делу, и Уэллс сразу за нее ухватился. В январе 1933 года он писал Котелянскому, что уже занимается книгой, которая получила потом название «Опыт автобиографии». В ней предстояло прямиком рассказать о себе. Все как есть. О себе? Но, собственно говоря, о ком? Об объекте эксперимента или об экспериментаторе? Уэллс разделил эти задачи. Первую половину автобиографии он посвятил рассказу о том, как он выбивался в люди и какой человеческий опыт в результате приобрел. Временами он отсылал читателя к своим романам, где уже описал этот период своей жизни или какой-то ее эпизод. Что же касается второго тома, то он, по сути дела, отдан был теоретическим взглядам Уэллса. Оба эти тома вышли в конце 1934 года. Подзаголовком служили слова: «Открытия и заключения одного весьма ординарного ума, сделанные с 1866 года». Отсчет Уэллс повел с самого начала: в 1866 году он родился. Зато кончал он рассказ о себе 1900 годом. В письме Котелянскому он объяснял это тем, что живы еще многие люди, о которых хотелось бы написать. И никто не подозревал тогда, что он все-таки о них написал! Не обо всех, правда, – преимущественно о женщинах. Здесь ему было что рассказать (личная жизнь у него была весьма непростая), и он знал, для чего это стоило рассказывать. В поставленном эксперименте эта сторона жизни тоже играла немаловажную роль. Появление в 1984 году книги «Уэллс в любви» оказалось совершенной сенсацией. Архив Уэллса был продан после его смерти Иллинойсскому университету (США), и никто не подозревал, что у его сына Джорджа Уэллса хранится некий «Постскриптум к автобиографии». Уэллс завещал издать его, когда умрет последняя из упомянутых в нем женщин. Этой «последней 10 из упомянутых» была видная английская писательница и общественная деятельница Ребекка Уэст. Когда Ребекке показалось, что она навеки соединила свою судьбу с судьбой Уэллса, ей было двадцать лет, Уэллсу – сорок шесть. Умерла «дама Ребекка» (ей было присвоено звание «дамы», соответствующее для женщины званию рыцаря) девяноста лет от роду, пережив своего возлюбленного на тридцать семь лет. И все это время книга лежала под спудом. Что, впрочем, и сделало ее сенсационной. Дело в том, что, за единственным исключением, все женщины, отношения с которыми Уэллс не считал возможным предавать огласке, придерживались на этот счет иного мнения, и в опубликованной с такими предосторожностями книге не содержалось, по сути дела, ни одной новой фамилии. В 1974 году даже вышла отдельная, богато документированная и снабженная множеством иллюстраций книга «Уэллс и Ребекка Уэст», сведения для которой в основном дала сама Ребекка. В 1973 году появилась также первая книга, в которой были использованы материалы архива Уэллса, касающиеся его личной жизни, – «Путешественник по времени». Эта книга, кстати, не только ввела в научный обиход новые факты, но и позволила исправить целый ряд ошибок, содержащихся в автобиографии Уэллса. Перечитай он повнимательнее свои старые письма, как это сделали потом его биографы, он бы избежал подобных ошибок. Но ни «Уэллс и Ребекка Уэст», ни «Путешественник по времени» широкого распространения не получили. Про автора первой из этих книг, профессора Гордона Рэя, можно сказать, что он написал самую академичную историю любви, какую только можно вообразить; авторы второй, супруги Норманн и Джинн Маккензи, с самого начала ставили перед собой задачи академические, и их работа вообще осталась вне сферы внимания, тех, кого принято называть «читающей публикой». К 1984 году даже те, кто в свое время прочитал эти две книги, основательно их позабыли. И вдруг – «Уэллс в любви»! Книга, некогда тайно написанная самим Уэллсом! Третий том его знаменитого «Опыта автобиографии» – одной из тех немногих писательских автобиографий, которые мы вправе поставить вровень с прочими их книгами, а в ряде случаев даже выше! Так что Ребекка своим долголетием оказала немалую услугу человеку, с коим за шестьдесят с лишним лет до этого рассталась нельзя сказать что совсем по-хорошему. Когда в том же 1984 году появилась еще и апологетическая книга воспоминаний об Уэллсе его сына от Ребекки Уэст Энтони Уэста, где он спорил со своей матерью, наступило своего рода «Уэллсовское возрождение». Были переизданы первые два тома его автобиографии и огромное число других его книг, не обязательно самых лучших. О нем вновь стали говорить как о человеке, только что ушедшем. Конечно, сам Уэллс, как уже упоминалось, назвал свою будущую книгу гораздо скромнее: «Постскриптум к автобиографии». Заголовок «Уэллс в любви» придумал, скорее всего, его 11 сын, поставивший на титульном листе свое имя в качестве редактора, дополнивший ее рядом других материалов и снабдивший ее примечаниями. Думается, здесь сыграли известную роль соображения коммерческие, хотя нетрудно заметить и другое: для «постскриптума» книга великовата. Но не странно ли, что широкую публику так заинтересовали любовные дела писателя, умершего почти за сорок лет до того? Не вернее ли предположить, что новый интерес вызвала, скорее, сама его личность, раскрывшаяся еще с одной стороны? Ибо даже те факты, о которых все знали, осветились теперь по-новому. Все увидели, как они преломлялись в сознании Уэллса. А значит, появилась возможность еще раз заглянуть в это сознание. Слова «еще раз» следует здесь подчеркнуть. Сколько бы неизвестных сведений ни принесли нам биографические исследования, – даже те, что провел сам Уэллс, – главное он все же написал в своих книгах. И даже при том, как велик в них (с годами это выясняется все больше и больше) автобиографический элемент, есть в них и нечто очень важное от биографии современного мира, рассказанной так, словно это – тоже автобиография. И подобно тому, как с годами мы научаемся по-новому осмысливать события собственной жизни, сейчас, когда уже так близок конец столетия, людям – самым обычным людям – хочется окинуть взором прошедшее. Уэллс для них, для этих обычных людей, – незаменимый помощник, ибо он принадлежал своему времени, закреплял его приметы и далеко выходил за его пределы. Говорят, мертвые не стареют. Кроме тех, кто оставил по себе письменный след. Писатели стареют. Порой они отодвигаются в прошлое, чтобы потом снова на несколько шагов к нам приблизиться, но иногда прямо на глазах рассыпаются в прах. С Уэллсом этого не случилось. И не могло случиться. У истоков английского театра есть пьеса «Всякий человек». Уэллс и видел в себе этого извечного «всякого человека», которому довелось прожить последнюю треть прошлого и почти половину нашего столетия: «Я прожил не исключительную жизнь, а шаблонную; ее ценность – в ее типичности; благодаря этому она и сохраняет свой интерес», – заявил он в «Опыте автобиографии». В словах «открытия и заключения одного весьма ординарного ума, сделанные с 1866 года» не было никакого кокетства, и Уэллс приходил в ярость, если его в чем-то подобном подозревали. Излишней скромностью он не отличался и, когда его однажды назвали гением, ответил без лишних затей: «Да, я гениален». И своеобразие этой личности он вполне понимал, чему-то в себе радуясь, о чем-то жалея. Но свое место в мире видел именно в том, чтобы быть «всяким человеком», через ум и душу которого проходят веянья века. Только он хотел быть этим «всяким человеком» больше кого бы то ни было. Ни с кем не сравнимым. И конечно, как у любого «всякого человека», у него были начало, середина и конец. Но сперва еще – предыстория.

Предыстория

Уэллс считал, что историю всякого человека надо начинать с зарождения жизни на Земле. Но сам вынужден был держаться более скромных рамок. Его биограф – тем более. Все беды пошли с «чугунки». Сначала все ладилось. Сейчас уже трудно сказать, почему семейство Нилов перебралось из Северной Ирландии в Англию. Скорее всего, ими двигала та же мысль, что и тысячами других ирландских переселенцев: Англия – страна больших возможностей, в ней легче добиться успеха. А Ирландия – что? Ирландия – захолустье. И действительно, когда Нилы променяли ирландское захолустье на английское, им кое-что удалось. Сперва Нилы открыли придорожный трактир в богом забытом Чичестере, потом Джордж Нил, дед Уэллса, переселился поближе к Лондону, в Мидхерст. Он теперь жил-не тужил: трактирщик в небольшом городке – лицо заметное. Да и прикладываться к бутылке в собственном заведении куда дешевле, чем где-то на стороне. Разумеется, у трактирщика существуют и иные обязанности, но Джордж Нил, пусть с меньшей охотой, тоже их исполнял. Порой его даже охватывали приступы деловой активности. Так, следуя примеру отца, он завел почтовых лошадей. Но, конечно, не вовремя. Уже в 1825 году в Англии была проложена первая железнодорожная линия. Правда, связывала она два незначительных городка – Стоктон и Дарлингтон, длиной была всего в двадцать миль и поезда по ней ходили сперва на конной тяге. Но всегда полупьяный трактирщик из Мидхерста не обладал даром предвиденья, которым прославился его внук Герберт Джордж. Где ему было знать, что скоро сеть железных дорог покроет всю страну и английские инженеры-путейцы примутся за дело на континенте? Он и без того не раз оказывался на мели, а железные дороги совсем его доконали. Да и с лошадьми еще до этого вышла незадача. За кучера был его дядя. И вот как-то раз, в метель, дядя, возвращаясь из Лондона, прибегнул к своему обычному средству против простуды, но слегка перебрал и никак не мог въехать в город. Поразмыслив немного, он погнал лошадей прямо в пруд и там честно разделил их участь. Хорошо еще, что пассажиров в карете не было и никто больше не утонул. Но материального положения Джорджа Нила это, как легко понять, не улучшило. Когда в 1853 году он умер и наследники расплатились с долгами, каждому из двух выживших детей – Саре и ее младшему брату Джону – досталось по десять фунтов. Сара Нил, впрочем, была к этому времени особой самостоятельной. Однажды, лет за двадцать до этого, Джордж Нил оказался вдруг при деньгах: умер его прадедушка – и он, по совету соседей, решил дать дочери образование. В 1834 году, когда девочке исполнилось двенадцать лет, он определил ее на три года в чичестерскую школу «для молодых леди», где ее обучили чтению, письму (писала она с ошибками и без знаков препинания, но зато очень красивым почерком), счету и даже начаткам географии. Сара Нил назубок знала названия всех европейских государств, их столиц, английских графств, их главных городов и рек, на которых они стоят. Кроме того, она слыхала о четырех природных стихиях, семи чудесах света и кое-что о девяти музах, имена которых, правда, немного путала. И впрямь, в изящную словесность здесь не углублялись, а против романов даже предостерегали. Но от серьезного чтения не отвращали, и Сара Нил со временем нашла свою любимую книгу – «Английские королевы», написанную некоей миссис Стрикленд. Особенную ее любовь вызывала королева Виктория. Еще когда Сара училась в школе и до сведенья учениц и наставницы дошли слухи, что в Лондоне сомневаются, передавать ли престол принцессе Виктории, это вызвало их бурное негодование. Когда же пятнадцатилетняя дочь трактирщика прошла курс наук, а год спустя восемнадцатилетняя дочь герцога Кентского стала английской королевой, первая из них радовалась этому словно собственной победе. Она следила за всеми подробностями ее личной и общественной жизни, старалась увидеть, когда могла, ее торжественные выезды, одевалась по той же моде, и, как вспоминал ее сын, с годами эти две старушки – Сара и Виктория – делались все больше похожи друг на друга. Разве что жили по-разному… Но мы слишком уж забежали вперед. Сара пока еще в школе, и, если оборвать на этом рассказ о годах ее учения, читатель может получить неполное представление об уровне ее знаний. Ибо среди изучаемых предметов была еще история Англии. Молодые леди заучивали перечень английских королей и генеалогию царствующего дома. И конечно, юных пансионерок укрепляли в вере. Нилы были убежденные протестанты евангелического толка, но в конфликт с англиканством как таковым не вступали – просто причисляли себя к «низкой церкви». Взгляды мисс Рили, державшей школу, где училась Сара, во всем совпадали с вынесенными девочкой из дому, так что религиозных сомнений она не испытала. Как, впрочем, не испытывала их и на протяжении всей своей последующей жизни. Еще в школе преподавали французский, и девочка очень хотела его выучить, но отец воспротивился. За уроки французского полагалась дополнительная плата, и Джордж Нил счел этот предмет лишним. И, пожалуй, был прав. Догадаться, что французский Саре не понадобится, можно было, и не обладая даром предвидения. Смолоду она помогала по трактиру и дому – нацеживала и разносила пиво, накрывала на стол. Потом ее отдали на выучку к портнихе и дамскому парикмахеру. На это пошло несколько лет, хотя ни к той, ни к другой профессии ее не предназначали. Из нее готовили прислугу, которая всегда могла бы рассчитывать на место в хорошей семье. В двадцать лет ее устроили в такую семью, но три года спустя она оттуда ушла, поняв, что ее хозяева придерживаются иных религиозных взглядов. Стерпеть подобное было невозможно. Следующие три года Сара состояла при жене 15 некоего капитана Форда. С ней она побывала в Ирландии и многих городах Англии, но из-за болезни матери не могла с какого-то времени сопровождать миссис Форд в ее многочисленных поездках и вернулась домой. Два года спустя она нашла новое место. Было ей тогда без малого двадцать восемь (Сара Нил родилась 10 октября 1822 года), и день 7 сентября 1850 года, когда эта розовощекая миниатюрная девушка с наивными голубыми глазами и серьезным лицом вошла в ворота Ап-парка, до конца дней остался в ее памяти. Она, конечно, не могла тогда знать, сколь многое он определит в ее жизни. Ей просто нравилось, что, во-первых, новая служба находится не слишком далеко от дома. Если даже пешком, то всего три часа. Можно часто навещать родителей, а это очень важно – мама хворает. Во-вторых, – что дом знатный. В викторианские времена общественное положение слуг прямо определялось положением господ, а Ап-парк знали далеко за пределами графства Кент. Мисс Фанни Буллок, к которой она поступила в услужение, встретила ее хорошо. Вот, пожалуй, и все, что тогда запало в ее сознание. Постепенно она приобретала все больше сведений об этом доме и проникалась все большей преданностью хозяевам. Здесь все было ей по душе. И дом, и его история, и его обитатели. Ап-парк стоял на высоком, кончавшемся обрывом холме, окруженном лесами. Он смотрел фасадом на меловые скалы, подступающие к берегам Канала, как называют в Англии Ла-Манш, и не только архитектурой своей, но и образом жизни олицетворял XVIII век. Самое его начало. Дом построили вскоре после «Славной революции», начавшейся 5 ноября 1688 года, когда штатгальтер Нидерландов, Вильгельм III Оранский, приглашенный всеми английскими политическими партиями, высадился в бухте Торбей и, не встречая сопротивления, пошел со своей армией на Лондон. Единственная трудность, возникшая тогда перед Вильгельмом, состояла в том, чтобы Яков II Стюарт, которого он пришел свергнуть, подобру-поздорову убрался из Лондона. Яков был ему тестем, да и вообще не хотелось делать из него короля-мученика. 11 декабря Яков и впрямь пытался бежать на остров Шеппей, откуда его должны были переправить во Францию, но на побережье местные рыбаки приняли его за тайного иезуита и передали наместнику графства Кент, убедившему короля вернуться в столицу. Пришлось Вильгельму послать в Лондон кавалерийский разъезд, который и перевез Якова из Сент-Джеймского дворца в Рочестерский замок. Правда, крепость эта охранялась только с суши, а со стороны моря поставили хорошо снаряженную яхту. На то, чтобы Яков припомнил, что он – адмирал и владеет искусством кораблевождения, понадобилось около недели. Но 23 декабря он все же отплыл во Францию, и все вздохнули с облегчением. Нидерландский штатгальтер Вильгельм III стал в 1689 году английским королем Вильгельмом III, разделив престол со своей женой Марией, законной наследницей английской короны, и это событие подвело черту под бурными событиями уходящего века. Ибо «Славная революция» была не из тех революций, что потрясают основы, – она призвана была их укрепить. «Великий бунт» середины столетия, когда пришлось отрубить голову Карлу I, военная диктатура Кромвеля, Реставрация и вспышка реакции в годы правления дурака адмирала – все теперь было в прошлом. Устанавливался порядок. Самое время было строиться, обрастать имуществом. Или, смотря по наклонностям, его прокучивать. Меньше чем за полвека Ап-парк сменил шесть хозяев, но в 1747 году его купил за девять тысяч фунтов – сумма в ту пору немалая – сэр Мэтью Фетерстонхау, и с тех пор он оставался в этой семье. Сэр Мэтью был вольнодумец и философ. Слово это тогда значило многое. Сэр Мэтью ставил опыты с электричеством и магнетизмом и даже был выбран в Королевское общество. В своем доме он собрал (ему не дано было узнать, для кого он это делает) довольно эклектичную, но весьма обширную библиотеку. Затем дом и поместье перешли к еще одному вольнодумцу, его сыну сэру Гарри, собутыльнику принца-регента, впоследствии короля Георга IV. Времена регентства (1811–1820) не отличались строгостью нравов, и сэр Гарри хоть и пожил весело, но до седых волос остался холостяком. Он, правда, любил оказывать покровительство молодым особам женского пола, но они как-то не задерживались в его доме, хотя среди них была и такая примечательная личность, как Эмми Лайон. Попала она в Ап-парк шестнадцати лет, уже беременной, потом сменила много мест и фамилий, пока не стала леди Гамильтон – любовницей адмирала Нельсона. Когда сэру Гарри шло к семидесяти, он все-таки женился. В жены он взял двадцатилетнюю молочницу из своего поместья, по имени Мэри Энн Буллок, и отправил ее в Париж пообтесаться. Сказать, что сэр Гарри женился на склоне лет, было бы неверно: он прожил до девяноста двух, но детей от этого брака не было. Так и остался Ап-парк после его смерти в 1846 году на попечении двух женщин: леди Мэри Энн и ее младшей сестры Фрэнсис (или попросту Фанни) Буллок. Сэр Гарри долго выбирал, но женился удачно. Сестры Буллок его боготворили, а после его смерти чувствовали себя скорее домоправительницами, нежели хозяйками поместья. Их главной заботой было, чтобы «все оставалось, как при сэре Гарри». Ничто не менялось в доме. Почти ничего не менялось в семейном укладе. Так двадцативосьмилетняя камеристка Сара Нил вступила в восемнадцатый век, хотя, конечно, нельзя сказать с уверенностью, что до этого она жила в девятнадцатом. Потом, много лет спустя, тем же путем совершил свою короткую вылазку в прошлое ее младший сын Герберт Джордж Уэллс. Сестры Буллок были женщины неглупые. В деревне знали, каких они кровей, и они, в отличие от многих, не придумывали себе замысловатую родословную. Держались обе они хоть и с достоинством, но без спеси. Сара Нил скоро была уже не столько служанкой, сколько подругой своей ровесницы Фанни Буллок, отнюдь не превосходящей ее в образовании. Началась счастливейшая пора ее жизни. Она была в барском доме почти как своя. Конечно, она не возгордилась. Она знала: над нею господь бог, королева Виктория, хозяева. Их полагалось любить, и этой своей обязанностью она не пренебрегала – как и любой другой. Напротив, исполняла ее ревностно. Но все же пребывание в Ап-парке возвышало ее в собственных глазах и в глазах окружающих. Службы и зал для прислуги располагались в полуподвале, «под лестницей», как принято было говорить, комнаты для прислуги – под крышей (отдельно стоял еще домик садовника), но жилось здесь не только сытно, но и нескучно. В зале для прислуги по субботам под звуки скрипки и концертино танцевали популярные контрадансы прошлого века, такие, например, как «Сэр Роджер де Коверли». За обедом велись разговоры о генеалогии гостей, обсуждались светские новости, и никто не пренебрегал мнением камеристки, как-никак кончившей школу для молодых леди и обученной чтению, письму, счету, шитью, прическе и даже начаткам истории и географии. Из ста семнадцати окон этого розового кирпичного дома открывался вид на обширную и благоустроенную территорию парка – второго по величине в графстве. Парк был поистине прекрасен, и не только своей продуманной планировкой, но и множеством лесных полянок, лощин, овражков, где текли ручьи и пробивалась сквозь папоротники небольшая речка. Из зарослей время от времени выглядывали лани – их здесь было не перечесть. Но вся эта красота вряд ли глубоко трогала сердце Сары Нил, никогда не отличавшейся особой любовью к природе. Зато другой человек впитывал ее всей душой. Звали его Джозеф Уэллс, и был он на пять лет моложе Сары. Понять, кто из них стоял выше на социальной лестнице, сейчас практически невозможно: викторианское общество знало в этом смысле столько градаций, что современное сознание перед всем этим просто пасует. А с Джо дело обстояло совсем сложно. Часть его родни была из крестьян-арендаторов, часть относилась к кругу лиц, в низших сословиях высоко почитаемых: они были старшими господскими слугами. Сам он появился в Ап-парке в июне 1851 года в качестве садовника, а значит, принадлежал к категории «слуг вне дома», но, с другой стороны, его отец был старшим садовником в обширном, еще тюдоровских времен, поместье барона де Лисла в Пенхерсте. Отец и определил его по своей профессии. Сара, впрочем, не задалась тогда вопросом, кто из них перед кем должен драть нос. В середине прошлого века в Англии около сорока процентов женщин оставались незамужними, и, хотя Сара не была сведуща в статистике, она прекрасно знала это 18 из жизни. Ей же вот-вот должно было стукнуть двадцать девять, и она отнеслась к молодому садовнику с большим интересом. Она уже давно вела дневник и, когда ей представили мистера Уэллса, отметила там, что в нем есть что-то «особенное». Сделай она эту запись несколькими годами позже, она бы добавила: «и для меня неприемлемое». Не во всем, разумеется. Их сближало то, что оба они были люди грамотные (тогда это отнюдь не было общим правилом), он много читал, а ей нравилось записывать все, что случалось с ней и вокруг нее. Но положительность, сдержанность (недоброжелатели назвали бы ее чопорностью) и некоторая доля душевной сухости Сары Нил никак не гармонировали с открытым, беспокойным и, как выяснилось с годами, раздражительным характером молодого человека, которому посчастливилось привлечь к себе ее внимание. Он был, что называется, «хороший парень», – но и только. Растения он любил, но окапывал их лишь по обязанности. Что он и впрямь делал с энтузиазмом, так это играл в крикет. Надо сказать, это было немало. Крикет иногда называют просто английской лаптой, но в таком сравнении пропадает главное: крикет – это любимейшее развлечение англичан и ведущие крикетисты – почти что национальные герои. Эта медленная игра, способная усыпить любого иностранца (да и английским зрителям дающая возможность вздремнуть на солнышке), считается своеобразной приметой английского образа жизни, и самый малый уважающий себя город стремится иметь свой крикетный клуб. Соревнования между ними происходят по субботам и длятся по шесть часов, а между сборными графств – по три дня. А Джо обещал стать первоклассным крикетистом. Он был невелик ростом, но необычайно ловок, подвижен, изобретателен. Очевидно, это было семейное. Двоюродный брат его отца Тимоти Дьюк, которому еще предстояло возникнуть в дальнейшей жизни Джо, несколько лет подряд выступал за сборную Кента, а потом создал в Пенхерсте собственное дело по производству принадлежностей для крикета. Когда Джо получил свое первое место всего в миле пути от Пенхерста, он после работы бегом несся домой, чтобы до наступления сумерек успеть еще полчаса поиграть в крикет. С местом ему повезло. Он попал в имение Редлиф, славившееся своими садами. Хозяин этого поместья Уильям Уэллс был нельзя сказать что из больших бар. Он служил в свое время капитаном корабля, ходившего в Индию, потом стал судовладельцем, титулов не имел и единственно чем мог похвастаться, так это кличкой «тигр», приобретенной за лютость в обращении с подчиненными. Зато его садовник был человек знаменитый. Он создал первый в Англии «американский сад» – некую имитацию пейзажа, характерного для северо-западной части тихоокеанского побережья США, и этим положил начало новому стилю садоводства, быстро вошедшему в моду. Все, кто мог, принялись устраивать у себя «дикие» и «экзотические» сады. Он считался выдающимся мастером своего дела и даже удостоился статьи о себе в «Гарднерс мэгэзин». Звали его так же, как и мальчишку, поступившего в 1843 году к нему в помощники, и как отца этого мальчишки, так что когда старший садовник барона де Лисла (получившего, кстати говоря, свой титул за то, что женился на королевской любовнице) Джозеф Уэллс определил того из своих пяти сыновей, которого звали Джозеф Уэллс, к старшему садовнику из Редлифа Джозефу Уэллсу, состоявшему на службе у Уильяма Уэллса, такой чреде совпадений нельзя было не подивиться. Дед писателя, видимо, хотел вырастить из своего сына садовника самого высокого класса и в выборе места для него не ошибся. У садовника из Редлифа было чему учиться, и он любил учить. Он привязался к шустрому пареньку, давал ему читать книги по ботанике, учил зарисовывать растения и старался привить вкус к самообразованию. Каким-то путем он понял, что мальчишка этот – не без способностей. Так оно и было. Джо Уэллс любил задаваться вопросами. Много лет спустя он, к удивлению своего сына Герберта («Берти»), рассказывал ему, как часами глядел на звездное небо, пытаясь разгадать, что за тайны скрыты в этих неведомых мирах, и Берти про себя тотчас отметил, что его мать подобными вопросами наверняка не задавалась: она все знала про небесную твердь и про звезды, укрепленные на ней господом во славу свою. Да, Джо Уэллс был не без способностей. Но реализоваться им не было суждено. За четыре года, проведенные в Редлифе, он гораздо меньше перенял у своего наставника, чем можно было ожидать: очень уж отвлекал крикет. А в 1847 году «тигр» Уэллс помер, имение было продано, садовник, которому перевалило за семьдесят, ушел на покой и Джо остался без работы. То, что в этот период все вокруг были Уэллсы, привело к занятной путанице, которая потом сложилась в семейную легенду. Садовник Уэллс превратился в хозяина имения, и его отеческое отношение к младшему тезке и однофамильцу якобы заставило того думать, что добрый старик что-то «отпишет» и ему в завещании, но его ожидания не оправдались. Герберт Уэллс тоже верил в эту легенду. Ее он и изложил как чистую правду в своем «Опыте автобиографии». Как бы там ни было, а в 1847 году двадцатилетний младший садовник принялся искать себе новое место. Другого такого, как Редлиф, было не найти, и следующие четыре года – вплоть до поступления в Ап-парк – он нигде прочно осесть не мог. Вероятно, именно тогда его впервые посетила мысль, по временам к нему возвращавшаяся, – уехать куда-нибудь в Америку или, еще лучше, в Австралию рыть золото. Но ни в этот раз, ни в какой-либо другой он серьезных шагов к осуществлению этого смелого плана не предпринял. В Ап-парке же он ни о чем подобном, конечно, не думал: здесь у него зародились иные мечты. С Сарой Нил они встречались на субботних танцах, достаточно, следует думать, церемонных (никто из слуг в этом доме не 20 потерпел бы, разумеется, богопротивной фривольности, отличавшей мерзких папистов, живущих по ту сторону Канала), и еще по воскресеньям, когда вся дворня, растянувшись чуть ли не на сотню ярдов, шествовала в приходскую церковь. Джо, подавляя свою природную живость, вышагивал не менее солидно, чем остальные. С некоторых пор он удостоился чести нести молитвенник мисс Нил (такова была общепринятая форма ухаживания), и они рассуждали о серьезных предметах – например о первородном грехе. В голосе Сары все чаще появлялись теплые нотки. Если тот или иной вопрос оставался нерешенным, они обменивались письмами. Конечно, через почту они их не пересылали, такой нужды не было, но какое викторианское ухаживание обходилось без переписки? И все чаще Джо делился с «дражайшей Сарой» мечтами о том времени, когда они рядышком будут листать Священное писание у своего камелька. Если у нее зарождались сомнения в его религиозности, он опровергал их самым решительным образом. Немногим более года спустя после появления мистера Уэллса в Ап-парке они с мисс Нил уже знали, что их судьбы связаны навеки. Все было решено. И если свадьба задержалась, то не по их вине.