Buch lesen: «Все зависит от кошек»

Правильная музыка похожа на жизнь. А правильная жизнь – это всегда музыка.

Моцарт. Мысли.

Allegro con brio¹

Я успела вовремя. Не опоздала. Пожалуй, первый раз в своей жизни. Обычное мое состояние – догони поезд. А тут, надо же, проскочила. Город закрыли на полный карантин уже на следующий день после моего бегства. А все Леха. Все в моей жизни правильное – от Лехи. Прямо как Евангелие. Евангелие от Лехи.

Вот он мне звонит с этого своего Иерихона и орет. Ни здрасте, ничего такого, сразу орет:

– Танька, ты еще в городе?

– А где мне еще быть, – спокойно так отвечаю.

А он:

– Дура, съяб…ай оттуда немедленно!

Интересные дела, куда это мне съяб…ть?

А этот придурок знай орет, весь свой Израиль слюной забрызгал:

– Идиотка недоделанная, в Осинки вали! Быстро! Сегодня! Сейчас! Кошку хватай и съяб…ай!

И связь прервалась, не выдержала Лехиного напора.

Осинки? С какого перепугу Осинки? Это деревня такая брошенная, где-то на краю Псковщины. Меня туда Леха на охоту возил пять лет назад, еще до отъезда своего в земли праотцов. Тогда компания подобралась супер – пятеро мудаков… Мужиков – извините – и я. А я ж в мужском бизнесе, мне ж соответствовать надо. Правда, собственно на охоту мы один раз вышли, потом все больше квасили и на банки из-под пива охотились, но лично мне и одного выхода хватило. Посадил меня Леха на лужок и говорит: «Ща полетят гуси, готовьсь». И ушел куда-то. Сижу. Холодновато, апрель-месяц. Зеленка только-только вылезать стала. Кругом трава прошлогодняя пожухлая, потерявшая и цвет, и всяческую растительную силу. В дальней дали птички весенние заклички начали. Вдруг прямо надо мной гусь нарисовался. Летит. Низко. Толстый, как дирижабль. И лапки поджатые. Я так автоматически ружье вверх и целю ему прямо в пузо. И думаю: а вдруг попаду, неофитам везет, черт бы их побрал. Как жахну дробью, и разлетится это красивое пузо кровавыми ошметками. Опустила ружье. Смотрю, как он сквозит надо мной беззвучно. Леха откуда-то вынырнул: «Чего, дура, не стреляла?» – «Испугалась, – говорю, – вдруг попаду».

Это он мне в эти Осинки валить советует? С чего бы? В общем, я два дня томилась, как всегда, не зная, на что решиться. А на третий в полночь отрубился интернет, и сразу стало понятно, что навсегда. Как и почему, хрен знает, спросить не у кого, Алиса больше не принимает. Вырубился и все. Я с утра пришла в контору, сказала: «Всем спасибо, все свободны». Котлету налички из сейфа вытащила, всем сестрам по серьгам раздала. Вот опять же, сколько раз Леха мне говорил: «Не крохоборничай, чувырла, плати людя́м кэшем. Чё, обналичка денег стоит? Люди денег стоят». И Леха уже уехал, а я все зарплату наличкой плачу без всяких карточек. Вот кто знал, что сегодня это будет актуально? Кто? Может, Леха?

Метнулась по магазинам, все дикси-перекрестки, все закрыто, только возле дома на углу «петит узбек» открыт, им без кассы торговать не привыкать, записали в талмуд, чё почём: гречка, спички, водка, тушенка, вискас.

Частушки, помню, на Дне первокурсника пела:

 
Мы скупили гречку,
Сахар, водку, спички.
Не меняются у нас
Народные привычки.
 

Покидала все в машину, загрузила кошку в переноске и отчалила с милого севера в сторону южную.

А Город пустой!

Все беспилотники колом встали. А это ж девяносто процентов транспорта. Как удобно всем было! Самая распоследняя безмозглая курица на права сдавала с первого захода, ну максимум – со второго. Три кнопки, управление не сложней смартфона. А теперь все, каюк и смартфонам, и беспилотникам. Только самые крутые по улицам на механике носятся. Механика – штука дорогая, считай, каждая тачка по индпроекту собирается. Кузов из карбопластика на 3D-шке печатается. Мне ли не знать, я ж сама эти кузова десять лет отрисовывала. Короче, это только для тех, кто круче крутого яйца. Как я. У меня тачка – вообще монстр: кузов от Делореана из «Назад в будущее», такой весь прокопченный, подгорелый, слегка помятый. Вся прокопченность-помятость сразу в проект закладывалась. Я уж для себя, любимой, постаралась. Кузов вздыблен на раму внедорожника с 17-дюймовыми колесами, резина широченная, хошь по грязище мотайся, хошь главную магистраль Города дави. В общем, милашка, девчачий вариант.

По пустому Скоростному Диаметру я до последнего пропускного пункта мигом доскакала. Мужик в костюмчике химзащиты, желтом, как уточка для ванны, быстро мне в лоб из градусника стрельнул, рукой махнул, вали, мол, я даже не успела привычно пошутить: «А кошке?»

Как ехать, мне опять же Леха эмэмэску прислал, успел. А я на бумажку срисовала, мне с бумажки удобнее, чем по экрану пальцем водить: сначала будет поворот на Синюхино направо, на него пилюем, а за ним метров через триста незаметная такая отворотка туда же, вправо. Там старая булыжная дорога на бывшую, давно исчезнувшую усадьбу, от нее всего пара кирпичей осталась, все хозяйственные колхозники растащили. От этой пары кирпичей надо опять вправо забирать до просеки, там тракторная дорога должна быть. По просеке влево полкилометра, и вновь бери вправо по тропе, что черные следопыты проложили. А там через пару верст и Осинки. В хорошую погоду, в смысле если сухо, я на своем монстре везде пройду, до самых этих Осинок.

И я бы проехала, фигня, что апрель, вся зима была без снега, весна без дождей. До поворота на Синюхино я за семь часов от Города долетела, это, считайте, птицей. А дальше никакой отворотки нет. Устарели Лехины сведения. Здесь трассу расширяли-выравнивали, где-то поднимали, где-то, наоборот, холмы срезали. Все. Нету отворотки. Темнеть уже стало. Стремно как-то на дороге ночевать. И кошка в переноске с утра не пимши, не срамши, жалко скотину. Я атлас из бардачка вытащила. Он тоже старый, но не старей географии. Атлас показывает: еще двадцать километров и вправо поворот на Перепоево. То еще названьице. Большая деревня, домов пятьдесят, за ней еще дерёвка, называется Попадьино, маленькая, домов десяток от силы, тупиковая, дальше только поля. Там дорога пунктиром между двух озер обозначена. Туда, куда мне надо. Только кругалем. Ну и ладушки. Едем.

Через Перепоево рулю, темнота, ни одного фонаря, с двух сторон – заборы высоченные, зона прямо, и тихо, ни людей, ни собак не слыхать. Как вымерло все. Так в тишине и просвистела насквозь. Потом маленькая деревка слева на холмике, поворот в нее шлагбаумом самодельным перекрыт. Но мне не туда, мне чуть дальше и вправо, вот она, отворотка тракторная.

А это что? Колея уперлась в ручей. Нормально? Не проеду, у меня хоть и монстр, но таки не трактор. Я вылезла, походила туда-сюда, фонариком под ноги посветила. Без толку, нет дороги, ночевать придется здесь. Ну и хрен с ним. Спинки передние опустила, получился у меня шикарный сексодром. Спальник вытащила. Кофеварку в прикуриватель вторнула. Сейчас кофейку хлопну и спать. Ну кошку, понятное дело, накормила, напоила и в кустики выпустила на шлейке, чтоб не сбегла сдуру.

Спала я безмятежно. И снился мне Леха. Вроде как нам с ним лет по шесть, и сидит он высоко-высоко на дереве, а я смотрю на него снизу, а он в ветвях и в солнце, его не видно почти, и он орет оттуда с высоты мне: «Ну чё, лахудра? Не боись, лезь сюда, отсюда стратосферу видно!»

* * *

Леха – мой двоюродный брат. Мы с ним в один год родились, и даже в один месяц. В городе мы редко виделись, зато на лето родители спихивали нас бабушке в маленький белорусский городок на берегу спокойной речки. Сонный такой городишко, полный лопуховых зарослей, немощеных дорог и чужих садов. И там Леха самозабвенно помыкал мною. Он гонял меня за мороженым, чупиками или семечками, учил делать настоящие индейские луки, плести мифриловые кольчуги из спертой у деда проволоки и бить гарпуном нарвала, живущего в затоне. И всегда орал на меня: «Идиотка недоделанная, дурища колхозная, чувырла болотная, барбандия, лахудра». Я не обижалась. С Лехой было интересно. И он не позволял никому лезть ко мне.

Нам было по девять лет. Леха послал меня за мороженым. Планировалось, что я принесу четыре стаканчика, и мы сожрем их с вишневым бабушкиным вареньем, литровую банку которого Леха увел из погреба и предусмотрительно спрятал за поленницей у сарая. Намечался великий праздник. Но на наш двор я явилась без вожделенного мороженого, зато с разбитым носом и ссадиной под левым глазом. Меня подкараулили наши вечные летние враги, двойняшки Петренки, здоровые двенадцатилетние лбы, наваляли мне по-быстрому и мороженое отобрали. Глянув на мою перекошенную физиономию, измазанную юшкой, слезами и грязью, Леха заорал: «Дура колхозная, лахудра, надо ж думать, кому позволять себя бить! Сиди тут, не вылазь!» – и умчался.

Через пять минут мимо нашего забора пронеслась тетка Зина, мамаша Петренок. Она отчаянно пылила, загребая толстыми ножищами, и приговаривала: «Ой, лишенько… Ой, лишенько…» За ней рысили еще какие-то тетки. Потом промчался дядька Саша, Петренко-старший, а еще через пятнадцать минут туда же проехала буханка-скорая. И тут же метнулась обратно. Леха свесился с забора, вид у него был удовлетворенный. Оказалось, он побежал к тетке Зине на работу, в бухгалтерию нашего раймага, и с порога завопил, вытаращив глаза: «Теть Зин, беда. Ой беда! Таньку нашу в больницу забрали. Она прям изблевалась вся и лежит – не дышит. Она с вашими счас мороженое лопала, налопалась и траванулась. Ее скорая забрала! Ой, помрет Танька! А я к вам побежал! Стучал, стучал, не открывают Колька с Вовкой. И в доме тихо так, как в могиле. Может, они уже того…» Тут кто-то из баб возьми да и булькни: «Ботулизм». И тетка Зина подхватилась. Остальные – за ней. Перепуганные вусмерть Петренки огребли за отбитое у меня мороженое экстренное промывание желудков, слабительное и срочную госпитализацию.

Я оканчивала школу, до выпускных оставалась пара недель. И тут к нам домой заявился Леха. И как всегда зазвучала тема Судьбы.

– Куда поступать собралась, барбандия?

Я, гордо выпятив губу, заявила:

– В Штиглица, в Академию.

– Неплохо, самое место для таких колхозниц. Научишься табуретки проектировать. Понесешь масскультуру в массы.

И дальше он прочел мне связную лекцию об ожидаемом скором витке автомобилестроения, о том, что уже пошла тенденция возврата к механике. Что эти повсеместные беспилотники лишают настоящих мужиков возможности управлять движением, а значит, управлять своей жизнью и судьбой. Что настоящую механику сейчас хрен найдешь, все давно погнило-поржавело, а значит, есть перспектива первыми впендюриться в эту нишу. Короче, пойдешь, лахудра, вместе со мной на автомобилестроительный в политех.

Чего, думаете, я не пошла? Пошла. И уже на третьем курсе мы открыли мастерскую по сборке автошек с механической коробкой и любым вариантом кузова, распечатанного на 3D-шке. И поперло. У нас очередь стояла. Получив дипломы, мы вложились в новую технику, это была уже роботизированная линия, завод, можно сказать. Не слишком большой. Товар все-таки штучный. Не массовое производство.

А три года назад Леха в землю обетованную укатил. Насовсем. А мне свою кошку оставил. Чего вдруг у него в черепушке перевернулось, не знаю, а только он кипу напялил и бороду отрастил. Правоверным иудеем заделался. Мы по бабушке, у которой летом тусовались, оба с ним евреи, только дальше он по маме, а я по отцу. И выходит, что он, Алексей Егорович Воронин – еврей, а я, Татьяна Марковна Ройзман – русская.

А за Лехой по осени потянулись клином наши родители, и Ройзманы, и Воронины. Новые гнезда вить на древней родине. Осталась я одна в Городе. Ну и ладно. Простору больше.

* * *

Я проснулась оттого, что солнце усиленно тыкало мне в глаз своим лучом-соломинкой. Опустила стекло и высунула голову наружу. Тепло, птички какие-то чирикают, насекомыши мимо носа летают. Благодать. Прямо передо мной на берегу ручья стояла девочка лет двенадцати. Худенькая, в какой-то обвисшей коричневой кофте с подвернутыми рукавами, в камуфляжных вылинявших штанцах, заправленных в ярко-желтые резиновые сапоги. На голове красная бейсболка козырьком назад. Из-под нее – две белобрысые тонкие косички. Она помахала мне рукой.

Я вылезла, метнулась в кустики. Стала собирать манатки. В голове у меня заполошными курами метались мысли: что делать с тачкой, где взять трактор, чтоб перепереть ее на тот берег, что там в этих Осинках, может, лучше остаться здесь, в маленькой деревне на пригорке, вдруг пустят. Девочка не уходила. Она села у ручья на камушек. Возле ее желтых сапог отиралась моя кошка. Чего она тут, девчонка эта?

– Эй, девочка, ты чего тут? Ты из деревни? Из, как его, из Попадьина?

Он встала и подошла ко мне:

– Нет, я из Осинок. Я тебя жду.

– Зачем?

– Дорогу покажу. Ты не найдешь.

Ладно. Провожатый у меня есть, уже плюс. И люди, значит, в Осинках водятся. Тоже плюс. Два плюса с утра. Жизнь налаживается. Честно говоря, кто там в этих Осинках жил, я сквозь винно-водочный туман плохо помню. Тетка какая-то крутилась, пожрать нам что-то притащила, картошки, что ли. Да, и еще самогона. Точно. У нас водка кончилась на третий день, не хватило, ехать некому, все косые, мужики пошли к местным. Тетка принесла. Леха сказал, убойный. Я не пробовала, у меня бутылка хванчкары была в загашнике. Еще вроде пацан какой-то крутился под ногами.

– Ну пошли. Тебя как зовут?

– Леся Гулькина.

– Ну пошли, Леся Гулькина. А меня…

– Я знаю. Ты Танька.

Нормально? Пигалица, еще сиськи не проклюнулись, меня, девушку предпоследней молодости, этак фамильярно: Танька. Кому Танька, а кому и Татьяна Марковна. Но я решила не усугублять. Дойдем до ваших Осинок, там посмотрим…

Я взвалила на плечи рюкзак с самым необходимым. Необходимого было килограмм двадцать плюс ружье в чехле. А кошку-то куда?

– Кисель, давай сюда, – я вытащила из багажника переноску.

– Не надо, я ее на руки возьму.

– А если сдрыснет? Как мы ее по лесу ловить будем?

– Нет. Не сдрыснет.

И правда, кошка Лехина, а теперь уже моя строптивая кошка, не переносящая на дух людей, меня-то терпящая с трудом, только потому, что кто-то должен открывать пакеты с вискасом, устроилась на девчоночьих руках и заурчала. Даже обидно. Я ей три года служу верой и правдой, а эту пацанку она первый раз видит, и на тебе – любовь с первого взгляда.

Девчонка полезла в прибрежный тростник, высоченный, выше головы. Там обнаружился мостик. В прибрежную болотистую жижу по обоим берегам были вбиты бревнышки вертикально, на них положена доска шириной сантиметров тридцать.

– Я не пройду. Я упаду, – стопарю перед доской, мало того, что узкая, так еще и перил ни намека нет.

Точно не пройду, у меня с равновесием и так не особо, а когда рюкзак перевешивает, вообще труба.

– Слегу возьми, вон воткнута, – ответила девчонка, не обернувшись.

Я пошарила вокруг глазами: точно, вон длинная палка торчит, в тростнике сразу и не углядишь. Теперь другое дело, потихонечку, приставными шажочками я эту «бездну» одолела. Леся ждала меня, поглаживая кошкину спинку.

– Доску за собой вытяни.

– Чего?

Ишь раскомандовалась, мелочь, тебя бы доской вытянуть по заднице.

– Доску, по которой шли, на этот берег затянуть надо. Она тяжелая, мне никак.

– А зачем ее сюда?

– Так.

Это у них кордон, что ли? Водная преграда. Враг не пройдет. Я сбросила рюкзак на траву. Потащила доску на себя. Тяжелая зараза, это верно. Интересно, а когда пацанка пришла, доска уже лежала? Или ей кто-то помог ее водрузить? Вот я справилась в одиночку, я – молодец.

До Осинок мы быстро добрались, всего за пару часов, Леся впереди бодро вышагивала, я сзади ковыляла, норовя об каждую корягу спотыкнуться, в каждой ямке ногу подвернуть. Хорошо, палку с переправы с собой прихватила. Мы все шли-шли по тропе, и вдруг раз, деревья расступились, нарисовалась полянка с кошкин лоб, а на ней четыре дома разной степени запущенности. Возле каждой избы, раскорячив узловатые ветки, стражами застыли яблони. Из трубы одного, того, что слева притулился под высоченным деревом, курился дымок. Не в этом ли мы и базировались пять лет назад на той приснопамятной охоте? Небольшая такая избенка, насупленная, два окошка, сверху крыша нахлобучена, черная, какой-то древней фигней крытая, толем, что ли, или рубероидом. Листики на дереве свежие, юные, легким флером этот домик покрывают.

Заходим. Первое, что вижу, большая печка, огромный объем, свежепобеленная, теплая. И стол. За столом люди. Тетка, мужик и мальчик. Тетке я б лет сорок дала, такой незамысловатый деревенский бабец: старый бодлончик, жилетка из искусственной неопределимой зверушки, волосы стриженые, каштановой масти, крашеные, наверняка. Мужик – вообще отстой, бороденка жиденькая, на башке шапочка-петушок, синяя с надписью «карелия», доисторическая такая шапка. Ватник еще. Он так в ватнике и шапке за столом и сидит, хотя в избе тепло. От дядьки этого ощутимо тянуло перегаром, сизым духом перегоревшего спирта. Пацан белобрысый, на Лесю похож, брат, судя по всему. Все какие-то однотипные. Глаза, что ли, одинаковые, пятаками круглыми, только голубенькими, как знойное июльское небо. Худощавенькие, ростика одного, невеликого, но тут не мне с моими ста пятьюдесятью пятью сэмэ выпендриваться.

И все на меня смотрят.

Тетка говорит:

– О! Танька прибягла. От апатичной немании бегит. Спасаеца. Затварица ат миру хатит. Садися, Танька. Аладушак бяри.

Тетка откровенно не то что акала – якала, такой вот местный говорок. Мы еще в тот раз, во время охоты, ржали: «Ня знаю, ня буду».

Мужик и мальчик молча лопали оладьи.

Так я познакомилась с Гулькиными.

Бросила рюкзак и ружье в уголок, присела с краешка у стола. Потом вскочила опять, надо ж чего своего на стол выложить. Пошурудила в своем сидоре, достала банку шпрот и хлеб. Банка была мгновенно открыта.

– Ты ешь, Танька, ешь. У нас яшшо сявонни делов многа.

Ага, «делов много у нас», у меня, значит, тоже. За гостеприимство надо платить. Ладно. Я подвинула к себе миску и навалила в нее оладьев с горкой. Жрать после марш-броска по лесу хотелось страсть.

«Танька, поставь свои боты у печки, пусть сохнут, на вот тебе галоши, в них ходи», «Танька, бери ведро, воды надо принести с родника, Леся покажет», «Танька, дров принеси до печи, Леся покажет», «Танька, посуду вымой, вон тазик», Танька то, Танька это. Тетка гоняла меня как вшивого котенка по бане часа три. Миску оладушек я оплатила сполна.

Все время, пока я вихрем носилась по избе и по улице, мужик лежал под деревом на своем ватнике, уставя в синее небо штырь сивой бороденки, играл на гармошке «Прощание славянки» и пел:

 
В жопу клюнул жареный петух!
Не целуй ты меня по подмышкам,
Дай ты мышцам моим отдохнуть.
Не клади свои потные ноги
На мою волосатую грудь!!!
 

Проигрыш: трамп-па-пам-пам- тара-тара-та и опять:

 
В жопу клюнул жареный петух!
 

Тетка периодически вставала над ним:

– Не аташел яшшо? Чяво ж ты такой пьянушший?

А он ей:

– Дак эта самае, банки ж заряжал! Вадьке ж ехать. Куда ж он без банки. Ня знаю. Поляжу яшшо.

– Ну, поляжи, – говорила тетка и отходила прочь.

И снова звучало:

 
В жопу клюнул жареный петух!
 

В этом диалоге я не поняла ничегошеньки. И такого выражения «банки заряжать» не слыхала никогда. А я много чего слыхала на тему напиться: «трубы смазать», «горло промочить», «за воротник залить», «хлебнуть лишку», «хватить через край», «залить зенки или шары» и даже «накукарекаться» и «накидаться». Но не «банки заряжать». Это ново, это надо в копилку.

Я носилась по двору то с ведром, то с поленьями, Леся ходила за мной, тетка располагалась на крыльце, мужик лежал под деревом. Пацан куда-то тихо слился.

Наконец я села на лавку у печки, свесив руки между колен. Приказов не последовало.

– Ладна, Танька, мы пашли, – сказала тетка, они с Лесей стояли в дверях хаты.

– Куда, – подхватилась я, полагая, что нужно куда-то двигать на новый хозяйственный подвиг.

– Дак куда. Дамой пашли.

Я продолжала не понимать:

– Куда домой? А это?

– К сябе дамой, а ета твой дом.

Тетка порылась в кармане кофты, вытащила маленькую лампочку:

– На вот, в таршер вставь. Вечярам тямно будет. Другова свету нету.

Я взяла у нее из руки лампочку:

– Она ж перегорелая, – разорванная спираль болталась внутри стеклянной колбочки.

– Ну дак чяво, перегоремши, а ты вкрути.

Они ушли.

А я осталась сидеть у теплой печки с перегоревшей лампочкой в руке. И тут ко мне мысль в черепушку постучалась: за все это время никто мне не представился, и никто ни о чем меня не спросил: ни как меня звать-величать, ни откуда, ни зачем сюда заявилась. Тетку все называли Авдоша, мужика Дедом, дети, одинаковые, как два беленьких херувимчика в обносках, – Леся и Вадька. Ну то, что они своего отца звали Дедом, меня не особо удивило. Всяко бывает, знавала я одну семейку, там большой уже пацан, лет пятнадцати, маму свою звал мамой, бабушку – бабушкой, а деда – папой. Ну не срослось у него с настоящим отцом, не было никогда, и он с детства глубокого привык дедушку называть папой. Дежурная шутка «как это быть женатым на бабушке» у них с языка не слезала. Ну а уж звать родителей по именам, это в наши дни вообще расхожий вариант.

А вот мое имя им было известно. Откуда? «Я знаю, ты Танька», – сказала мне девочка на берегу ручья. Но тогда, наверное, с устатку я никаких выводов из этого не сделала. Просто отметила про себя и все.

А напрасно.

Допотопный торшер с маленькой треугольной столешницей и широким тряпочным выцветшим колпаком стоял в углу между хорошо просиженным диваном и желтым трюмо от гарнитура пятидесятых годов прошлого века. Светильник был похож на жирафа в сомбреро. Я вкрутила в него лампочку, что дала мне Авдоша. Дернула засаленный шнурочек с пластиковой пимпочкой на конце. Лампочка зажглась. Я тупо посмотрела на сочащийся сквозь колпак свет. Дернула шнурок еще раз – лампочка потухла. Сунула голову под абажур; нить накаливания была разорвана. Дернула шнурок. Лампочка зажглась, резанув светом по глазам. Я заглянула под столик, из которого поднималась шея жирафа, там на полу стоял старый автомобильный аккумулятор, к его клеммам подсоединялся провод торшера, лишенный штепселя и разделенный на две жилы.

Надо оглядеть свое новое хозяйство. Кроме печи, стола, трюмо, дивана и торшера, я стала обладательницей полки с мисками, явно самодельной, из доски, вырубленной топором, древнего шкафа, каркас которого был из бруса, а стенки, двери и продавленная крыша из оргалита, крашенного коричневой краской, плетеного кресла-качалки и сундука. Сундук, вот что привлекло мое внимание. Огромный, в него две меня легко улягутся. Обитый по краям черным железом. Сам потемневший от времени до темно-коричневого цвета перестоялого чая. Конечно, я сразу сунулась к нему и подняла тяжелую крышку. Разочарование. Он был пуст. Только в уголке лежала пыльная тирольская шляпа с обглоданным перышком. Я вытащила ее, стерла пыль рукавом и водрузила на голову. Глянула на себя в мутное зеркало трюмо. Оттуда на меня уставилась ошалелая лахудра. Ну да, по-другому и не скажешь.

А где кошка? За всеми этими метаниями я совершенно о ней забыла. Покискискала, но в избе ее не было: ни в шкафу, ни на печке, ни под диваном, ни на веранде. Выскользнула на улицу, когда дверь была открыта. Я накинула куртец и пошла «по деревне». На улице никого не было, даже Дед убрался из-под дерева.

Повторю, кроме моего дома, самого пригожего, были здесь еще три избы, застывшие на разных стадиях разрухи. Одна была уже и не изба, а сруб без крыши, вторая лихо покосилась на один бок, а третья была еще ничего, только крытая опять же каким-то доисторическим рубероидом крыша просела посередке, вызывая стойкую ассоциацию с продавленной спиной мосластого Росинанта. Сквозь мутные стекла окошек угадывались занавесочки, значит жилая, я решила, что это ихняя изба, этих самых Гулькиных.

Вокруг Гулькинского дома сидели кошки. Их было штук двадцать, наверное. Всякой масти: серые, рыжие, белые и пятнистые. Они сидели кру́гом и все смотрели на избушку. И среди них моя Кисельда.

У Лехиной кошки, когда она была Лехиной, имени не было. Она жила у него пятнадцать лет, но никакой клички так и не получила. Он говорил: «Зачем? Она у меня одна, я ее ни с кем не перепутаю. А ей все равно, как назовешь: Барсиком или Муркой». У Лехи вообще по поводу кошек была завиральнейшая теория, он сам придумал. Но об этом чуть позже. Сейчас о кошке. Я стала звать ее Кисель, Киселина или Кисельда, по-моему, самое подходящее имя для существа, проводящего большую часть жизни, растекаясь по какой-нибудь подходящей поверхности, дивану, подоконнику или просто по полу.

– Кисель, ты чего тут? Пошли домой. А то волки съедят. – Я, правда, побаивалась, что эта дурища уйдет куда-нибудь в лес и там пропадет, она ж городская, квартирная, ее никто на улице не выгуливал.

Кошки повернули головы ко мне. Все. Представляете? Вот так разом молча повернули бо́шки свои ушастые и уставились на меня. А потом раз, и все пошли прочь. Строем. Друг за другом. Как по сигналу. Ушли куда-то в заросли и пропали. Только моя осталась. Я ее под пузо взяла и в дом потащила. Но не успела в дверь войти, как из-за деревьев выкатил трактор, к нему жлыгой была подцеплена моя машина. Трактор подкатил к моей хате и остановился. Дверь открылась, и из кабины выпрыгнул Вадька, Гулькинский пацан. Ничего себе, ему лет двенадцать, а он уже тракторист. Хотя гоняют же деревенские пацаны на мотоциклах. А у этого вместо мотоцикла – трактор. Подумаешь… Он отцепил жлыгу, помахал мне рукой, забирай, мол, свою таратайку, и снова забрался в кабину. Трактор завелся тихонько и уехал мимо дома Гулькиных обратно в лес. Я даже спасибо не успела сказать. Ну и ладно. Пойду лучше кошке задам корма. Потом повытащу шмотки из багажника и разложусь для деревенского житья.

Только вечером, намаявшись за свой первый день как раб на галерах, вытянув, наконец, ноги на диване, устроившись с Книгой при свете перегоревшей лампочки, я поймала за хвост мысль, что вертелась у меня в голове: когда трактор ехал по деревне, из его уставленной в небо выхлопной трубы не валил дым, и сгоревшей солярой, как это должно быть, от трактора не воняло.

* * *

Вот теперь можно про Лехину кошачью теорию.

Леха считает, что кошки даны человечеству не просто так. Кошки за нами присматривают. Когда-то давным-давно, так давно, что воспоминания об этом превратились в мифы и сказки, на полупустую Землю, едва-едва занятую группками первобытных человечков, прилетели инопланетяне. Зачем или почему они сюда явились, неважно, к кошкам это отношения не имеет. Леха склоняется к тому, что заявившиеся чужие несколько подкорректировали человечество. Опять же, в каких далеко идущих целях – нам без разницы. Они поковырялись в нашем генотипе, возможно, подшили туда что-то свое, здесь подрихтовали, там пообточили, в общем, довели модель до ума. И свалили восвояси. А чтобы следить за дальнейшим ходом развития хомо модернизированного, дали человечеству кошку, такого биоробота-наблюдателя. И не просто наблюдателя. Они куда-то передают картинку, которую видят. Где-то есть «операторы», что эти картинки принимают. Кошки – это пушистые шпионы, нет, даже не шпионы, видеокамеры, станции слежения.

В качестве доказательств знатный футуролог Леха ссылается на то, что кошки, в отличие от собак, например, очень устойчивы к селекции, и сколько человечество ни билось над созданием кошачьих пород, в результате получается все та же кошка, различия минимальны. А собаки? Сравни, чувырла, мопса с овчаркой или карликового пинчера с ньюфаундлендом. Это ж разные звери! Ни разу не похожи.

Ну и кроме того исторический аспект – культ кошек в Древнем Египте в частности и на Востоке вообще. Возможно, как раз с протоегиптянами и поработали товарищи из космоса. И Египет первым получил партию кошек и инструкцию по их применению.

А манера спать по восемнадцать часов, особенно если объекта наблюдения нет рядом? Она же просто перезаряжается.

А любопытство? То самое, что кошку сгубило. Стоит только человеку заняться чем-то необычным, нестандартным, не тем, что он делает каждый день, кошка обязательно придет на это посмотреть. Леха мне демонстрировал:

– Смотри, колхозница. Я дома не танцую, я вообще не танцую, ты знаешь.

Мы с ним уходили на кухню, закрывали дверь, и Леха начинал «танцевать». Без кавычек этим словом пользоваться нельзя. Вряд ли кто-нибудь, кроме затерянных в джунглях, забытых богами дикарей, способен назвать эти дерганые телодвижения танцем. Но это фигня. Важно, что это редкое для Лехи времяпровождение. И уже через три минуты кошка, только что мирно почивавшая на открытом ноуте в комнате, начинает скрестись в кухонную дверь и требовать, чтоб ее допустили до этого веселья. Кстати, когда Леха пел дома, кошка и ухом не вела. Потому что пел он постоянно.

Дальше. Мамаши-кошки пристраивают своих котят в добрые руки, подбрасывают их к дверям квартир, приносят к домам в деревнях. Он даже утверждал, что видел, как кошка привела двух своих детенышей на рынок и устроилась с ними возле мясной лавки. И всем позволяла их гладить: «Забирайте, вон какие они у меня славные». То есть программа «Кошка – в каждый дом» работает до сих пор.

А зашкаливающий уровень милоты, которую запростяцкий серенький комочек транслирует в окружающий мир? Это что, просто так? Мы же все любим котиков.

Все это, по мнению моего кузена, встроено в кошек, ну и в нас, соответственно, теми самыми кураторами, что когда-то доводили человечество до ума.

Были еще какие-то тезисы, но я не помню. В общем, теперь, за неимением перед носом Лехи, уже в течение трех лет кошка следит за мной и транслирует кому-то мою личную жизнь, вернее, полное ее, этой самой личной жизни, отсутствие. Утешает, что, возможно, цивилизация наших кураторов давно рассыпалась в пыль, мало ли какие беды могли им встретиться на их высокотехнологичном пути, и кошки передают свои послания в пустоту. И так будет до скончания века. Аминь.