Buch lesen: "Жизнь как мгновение"

Schriftart:

Часть 1

Успеть запомнить
(Вместо предисловия)

В детстве я мало интересовался историей своей семьи. Мама с папой ничего не рассказывали о нашей родословной. А теперь, когда я с радостью изучал бы её, спросить уже некого. После смерти мамы я спрятал ее документы, и они лежали десятилетия, а я в них не заглядывал. Но однажды вынул и начал рассматривать.

В старых документах всё особенное – чернила, почерк. Просто держать их в руках – уже удовольствие. И потом, это же не просто какие-то бумажки – они касаются лично тебя. У всех, кто писал документы, чудный почерк. В прежние времена это первое, что требовалось от письмоводителя.

Родня мамы, Александры Григорьевны, была из-под Пензы, из города Нижний Ломов. Они, Звонарёвы, были настоящими, крепкими крестьянами. Дед по маминой линии дожил до 90 лет. Вот, собственно, и всё, что я знаю о них. Когда стал взрослым, хотел узнать больше, ездил в Нижний Ломов, но не нашел никаких следов.

Мне известно только об одной маминой сестре, Наде. Как и многие молодые женщины в то время, она увлекалась авиацией, парашютным спортом, сама водила аэропланы. Из-за болезни сердца ей всё это не разрешалось, но она игнорировала запреты. Надя умерла в Ленинграде во время очередных соревнований – сердце не выдержало. Других братьев и сестер у мамы вроде бы не было. А ведь она из крестьянской семьи, обычно такие семьи бывали многодетными. Может, их раскулачили, и остальные братья-сестры сгинули где-то? Неизвестно, тогда о таком не рассказывали.

Неясно, как мама оказалась в Казахстане. Не исключено, что всю ее семью туда выселили – они были довольно зажиточными людьми. В Казахстане она работала на самой низкой бухгалтерской должности – счетоводом. Неизвестно, как и зачем она из Казахстана переехала в Череповец. Но именно в этом городе отец с матерью и познакомились. В Череповце мама окончила курсы и стала работать бухгалтером. Каким образом родители попали в Ленинград, я не знаю.

И биографию отца, Федора Дмитриевича, я тоже не знаю. Известно только, что он из города Бологое, и вся его родня – железнодорожники. Как-то мы с сыном Мишей заехали в Бологое, чтобы узнать о родне. Однако выяснить ничего не удалось. Но тогда мне было некогда вести поиски, да и не особенно было нужно. А сейчас – нужно. Я бы всё выяснил и даже записал для внуков и правнуков.

К сожалению, слишком поздно я понял, что надо успевать расспросить близких о своей семье, пока они живы. Это большое упущение с моей стороны. Но, наверное, многие дети так поступают. Мой сын и внуки меня тоже не особо расспрашивают. Я сижу живой – и этого вполне достаточно. Пока достаточно…

Детство

От бабушки к бабушке

Почему меня назвали Юрием, я не знаю. Вроде бы среди родственников не было человека с таким именем, чтобы назвать меня в его часть. А крестили меня Георгием где-то в пригороде Ленинграда. Сказали, что Юрий и Георгий – почти одно и то же.

Родители много работали, и меня передавали то одной, то другой бабушке. Самые первые мои воспоминания связаны с городом Бологое, куда меня до шести лет часто привозили к бабушке и дедушке, родителям отца. Помимо меня, у них там было много других родственников. Я общался со всеми, но не помню уже ни имен, ни кто кем мне приходился. Знаю лишь, что все они носили фамилию Константиновы.

Дети барака

Я родился 16 сентября 1935 года в Ленинграде. Мы жили на Морском проспекте – там для сотрудников хлебозавода, где работал отец, построили четырехэтажные бараки. Возводили их очень быстро, «на живую нитку». Питеру нужна была рабочая сила, а рабочей силе надо было где-то жить. Это был такой коммунальный дом: длинный коридор, по обе его стороны – малюсенькие квартирки. Все друг друга знали. И взрослые, и дети разного возраста жили очень дружно, помогали друг другу. Мальчики к девочкам относились уважительно – так нас воспитывала советская власть. Квартиры почти никогда не закрывались: замков не было, ключей не было. Уходя, накидывали крючок, – и всё. Да и какой смысл запирать? Брать у людей было нечего. Ни душа, ни ванных тоже не было. Раз в неделю ходили в баню на Барочную. Белье сушили в кухне, а не во дворах, как в Москве.

В бараке у нас было две малюсенькие комнаты на втором этаже. Мать часто огорчалась, живя в этой квартире: было очень тесно. Дело в том, что отец был то ли директором, то ли заместителем директора хлебозавода. А для руководства построили отдельный хороший каменный дом, и отец мог бы выбрать там любую квартиру. Но он взял самую маленькую в самом плохом бараке, потому что был коммунистом до мозга костей и романтиком.

Внизу, под окнами барака, была красота: палисаднички, цветы, огурцы, помидоры. Жильцы первого этажа всё это сажали для себя. Сейчас там построены огромные дома, они почти примыкают к забитой машинами дороге. Дома хорошие, дорогие, но мне очень жаль, что того красивого ландшафта больше нет.

Наш барак был крайний, а за окном – огромный парк. Мне он казался настоящим лесом. Я постоянно туда бегал – да, меня, шестилетнего, отпускали одного. И не только меня. В то время родители детьми вообще не занимались. Встаешь утром – тебя ждет бутылка молока, батон хлеба, ешь и уходишь на целый день. Никому ничего не запрещали. Всех детей воспитывала улица. И, кстати, мне кажется, это было совсем неплохо – мы хорошо освоили искусство дружбы, взаимовыручки и самостоятельности.

Когда кончилось лето 41‑го года

Сознательная жизнь для меня фактически началась летом 41‑го года. Именно с этого момента воспоминания стали более четкими и осмысленными.

У отца была бронь. И должность, и возраст позволяли ему остаться в тылу. Но ведь папа был коммунистом… В первый же день войны он ушел добровольцем на фронт. Служил в чине капитана. Его отряд обеспечивал питанием бойцов первой линии фронта. Приготовленную еду надо было под охраной везти на передовую, а потом возвращаться обратно. Отряд постоянно попадал под бомбежки, в результате чего отец получил много ранений.

Начало войны застало меня в городе Бологое. Как обычно, я гостил у бабушки, и мать приехала забрать меня – ей для этого дали двухдневный отпуск. Тогда пассажирский транспорт уже не ходил, и в Питер мы возвращались в теплушке. Вагон был битком набит ребятней и родителями – в первые дни войны все забирали детей из пионерских лагерей.

Помню, едем мы в этой теплушке как сельди в бочке – и вдруг состав резко останавливается. Оказалось, что перед нами разбомбили поезд, в котором точно так же везли детей… Сам Ленинград тогда еще не трогали, но немецкие самолеты уже бомбили пригороды.

Наш поезд тоже попал под бомбежку. Все выскочили, бросились врассыпную. Лес далеко, поэтому взрослые искали хоть какие-то канавы и ложились в них, закрывая собою детей. А сверху летели бомбы. Мама схватила меня в охапку, пихнула в яму и легла сверху. А я из-под нее выглянул и увидел летчика. У меня такие детские воспоминания об этом остались, будто он на бреющем полете прямо руками берет бомбу и кидает в нас. И улыбается при этом. Я до сих пор помню лицо этого летчика, его усмешку.

Не могу сказать, что я испугался – я был слишком маленький. Мне было скорее интересно, чем страшно. Поезд остался цел, и все мы остались целы. Когда бомбежка закончилась, наш состав пошел дальше. Нам повезло – наверное, это было первое большое везение в моей жизни.

На три месяца, не больше

А вскоре началась эвакуация. Никто не хотел уезжать. Но деваться некуда. Многих людей вывозили против воли. Маму, например, просто взяли и уволили с работы. Она не хотела уезжать, потому что с нами жила тяжело болевшая бабушка, Анастасия Дмитриевна. Она постоянно лежала и могла дойти только до туалета…

И всех успокаивали: «Вы же едете максимум на три месяца, чего нервничать-то? Зачем вам теплая одежда? К осени же вернетесь». Мы ничего и не взяли. Побросали кое-какие вещи в два чемодана, которые можно в руках унести, закрыли дверь в квартиру на крючок и отправились – на три месяца ведь, не больше.

На вокзале нас посадили в такие же открытые теплушки, без дверей по бокам. Посередине, правда, стояла печка – но ее не топили, поначалу тепло было. Едем день, второй… Становится всё холоднее. Сперва были какие-то населенные пункты, там в магазинчиках можно было купить еду. А потом уже никаких магазинов, только столы вдоль перрона, и местные жители на них выставляют молоко, хлеб. Но им не нужны были деньги – в обмен на продукты они требовали одежду, ведь в деревнях людям нечего было носить. И практически все свои вещи мы отдали – есть-то надо. Чем дальше ехали – тем холоднее становилось и тем меньше одежды оставалось. Приехали вечером на какой-то полустанок под Молотов (сейчас – Пермь), все раздетые – а вокруг снег. Выгрузили нас из теплушек на платформу – и поезд ушел.

Жизнь на соломе

Из деревень на полустанок подъезжали руководители колхозов, разговаривали с людьми. Кого-то забирали, кто-то оставался ждать дальше. Матери повезло: приехал директор крупного колхоза и, узнав, что она бухгалтер, сразу взял к себе. Посадили нас на телегу, прикрыли меня, дрожавшего от холода, каким-то тулупом, – и увезли.

Как потом выяснилось, в тех местах в бухгалтерии никто толком не разбирался, а отчеты нужно было делать постоянно. Колхоз был богатый – деньги председатель считать умел. Но из-за плохой отчетности у него были постоянные проблемы с властями. Так что мама ему очень пригодилась, она навела порядок в бумагах.

Беженцев никто из местных не хотел брать к себе в дом. Поэтому нас поселили на скотном дворе. Он был огромный, крытый, посреди стояли телеги. На первом ярусе – лошади, коровы, на втором – мелочь: куры, козлята. У козлят был загон, разделенный на два помещения. Так вот председатель освободил одно для нас – «уплотнил» козлят. Выкинули старую солому, настелили новую, бросили на нее что-то типа попоны, дали пару полотенец – вот и всё, живите и радуйтесь, что есть крыша над головой. Никаких столов, стульев – так и жили на соломе.

В первое утро просыпаюсь – а рядом стоят два беленьких козленка, разглядывают меня. Я с ними сразу подружился, они приходили ко мне каждый день, лежали рядом, а вечером я провожал их в загон… Для меня стало страшной трагедией, когда одного из них зарезали.

Конечно, плохо, что мы жили вместе с козами. Но к этому привыкаешь, и мне даже было интересно. Зато с питанием у нас было всё в порядке, в отличие от многих людей, голодавших в эвакуации. Всё рядом – мясо, молоко, масло. Шубы, тулупы нам тоже дали, так что я не чувствовал себя несчастным или обделенным.

Интересно, что в домах книг не было, но Библия имелась у всех. Несмотря на советское богоборчество, все были верующими, включая председателя колхоза. У мамы на работе, в правлении, не было даже обязательных для того времени собраний сочинений Сталина и Ленина – а Библия была. Но народ там был скрытным, не откровенничал, ничего о себе не рассказывал.

По волчьей тропинке

Школы в колхозе не было, учиться ходили в соседнее село. Идти приходилось километра два по тропинке через тайгу. Уроков на дом не задавали. Ведь учительница знала, что дома ребенка тут же заставят помогать по хозяйству. Поэтому мы всё делали в школе и возвращались уже в темноте. Идешь по дорожке лесом, а по краям сверкают зеленые глаза – это волки сопровождают с двух сторон. Волки идут, и мы идем, в темноте. И так каждый день. А куда деваться? Но волки нас почему-то не трогали, просто шли рядом. А мы к ним так привыкли, что по дороге на полянке останавливались и при свете луны «чистили» дневники. Если была двойка – аккуратненько листочек этот из дневника вырезали, прятали в снег и шли дальше. Домой все возвращались только с отличными оценками. Иногда председатель давал лошадь, и мама везла всех нас в повозке.

Тетради, ручки, учебники и даже портфель в школе выдавали бесплатно, в деревне ничего такого нельзя было купить. А вот форму мамы и бабушки шили сами, тогда все женщины умели кроить и шить. Мне, например, форму перешили из отцовского кителя.

Классы были набиты битком, ведь в нашу школу ходили дети со всех окрестных деревень. В отличие от городских школ, у нас мальчики и девочки учились вместе. Учительница была очень хорошая. К сожалению, ее имени-отчества не помню, но фотография у меня сохранилась. У нее было главное для учителя качество – желание учить. Она любила и математику, и литературу, и произведения, о которых рассказывала. И старалась, чтобы мы тоже всё это полюбили.

Я был очень активным ребенком и вел себя в школе не очень хорошо. Пригласили маму, и она в щелочку двери смотрела, как я на уроке дергаю за косички девочек за партой передо мной. Дома мама ничего мне не сказала. Но я понимал, что она всё знает, и видел, как она расстроена. Больше девочек за косички я никогда не дергал.

Die kostenlose Leseprobe ist beendet.