Buch lesen: «Лицо наизнанку»

Тристан Тцара

Schriftart:

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПАМЯТНИКИ

Tristan Tzara

La face Interieure

Тристан Тцара. 1952 г.

Издание подготовил Н. Л. СУХАЧЕВ

Лица наизнанку

I

à la racine du village au centre de la durée de pierre
j’ai vu la mélancolie tricoter la pierre
tout autour des nids de clartés sauvages
les lèvres de la peur mêlées au sommeil du seigle

amour dans ta forêt amour à tes sentiers
la chute d’une hirondelle jeunesse de terre battue
tu recueilles les brisures fines brisures d’arbuste
soir après soir noircissent les feuilles

qu’as-tu fait de nous hommes aux mémoires de verre
tombées des horloges comme des coups de poignards
polies sous les nuages par les midis à têtes d’épingles
à peine effleurant nos glissantes paroles de talus

у корня жилья в средоточии времени камня
видел я, как тоска пряжей свивала камень;
ближе к гнездовьям в тиши диких зарниц
страха шепот примешан к дреме хлебов1;

в твоих лесах любовь, твоим любовь тропинкам! —
паденье ласточки, паренье пашни сжатой;
сгребаешь сухостой, сухой отстой порубок;
из ночи в ночь плотнее тьма в листве;

что сотворила ты с нами, людьми, с памятью-склянкой,
с курантов стекающей под удары кинжалов2,
отточенных полднем о лбы тернистые туч,
легко обрывая нашей речи скольженье о склоны3;

tu nous tiens à une égale distance de la douceur de vivre
et de l’angoisse
à perdre dans le sable les jours et les jardins
j’ai mis dans l’eau des nuits le sens amer du trèfle
sous l’aile de l’oiseau pliant la taille finie

mes années de fièvre les mouettes ont frôlé leurs garrigues
que reste-t-il d’amour des jours de cendre dans la bouche
tournent sans pouvoir gagner le port d’attache
les cordages de la lumière ont pourri dans l’attente

je me souviens c’était le feu de bois sec
dans la chambre empruntée à d’autres souvenirs
et l’amitié gardait encore sa manière d’être
défigurée vivante aux roseaux du mot trahi

je me souviens dans la crypte aux séjours de Mélusines
le passé se dissout plus vite que le noir ciment de la haine
jusqu’aux cintres où s’arrime la déception de la légende
la main tendue en vain morte d’avoir rompu les ponts

je ne plains pas je ne juge
(—)

ты держишь нас на полпути меж сладостью бытия
и тревогой,
заносит песками наши дни и сады:
слов моих с горечью клевера смысл в потоке ночей —
под птичьим крылом податлив изгиб острия;

лет моих лихорадка! – чайки прочертили гарриги4;
что осталось еще от былой любви, вкуса пепла во рту?—
отплыли, не ведая порта приписки:
в искрах призрачный такелаж истлел в ожидании5;

припоминаю пламень в прошлом сухих поленьев
в каморке съемной, у иных воспоминаний,
когда еще дружба хранила свое естество,
искаженное вживе в заросли преданных слов.

припоминаю у крипты угрюмой времена Мелюзины6,
рассыпается прошлое проще черной злобы раствора,
свернулись под сводами чары досужих легенд:
повисла рука в пустоте, мосты оборвав, замерла;

не жалею ничуть, не виню никого:

tout est là assis dans l’enfance
le voyageur pressé voyageur de fumée
laisse tomber le repos étoilé de peu de sous
tu peux tendre la main amère sur les routes
les oiseaux ont déserté leur innocence

tout est là assis dans l’enfance couronnée
la surprise à chaque tournant

l’aube passe passe l’amitié comme l’aube
sur la solitude de l’île fondée en moi-même c’est l’amour
seul au feu de la solitude perceptible seul à seul
parlant à l’inconnu par la voix des miroirs

que chacun s’y reconnaisse et personne ne se retrouve
tel la subtile fumée des vallées tu cours la campagne
couvrant d’une certitude atroce le caillou de l’année
que je suis planté au milieu du pays lourd de mousse

trop de mort amassée sur le parcours de nos patiences
autour de nous matin tu déposais tes oeufs secrets
désespoir ou ravissement qu’importe faim joyeuse
(—)

все там, уселось в детстве,
странник, в погоне за грезами странник,
пусть рухнет покой твой созвездьем грошовым:
можешь в горечи руки дорогам вослед протянуть,
их безлюдью наивному в щебете птиц7;

все там, уселось в детстве в венце из цветов8:
изумление с каждым возвратом;

угасает заря, за нею дружба проходит,
затерян во мне одиночества остров, и только любовь
одна-одиношенька у очага в своей одинокости
с кем-то беседует голосом темных зеркал;

пусть каждый себя узнаёт и никто не узнáет! —
так легкая дымка вползает в долины, поля обегая,
туман зримой жутью опутал булыжники лет:
пусть окажусь я в краю том пены гнетущей;

много мертвого в нас накопилось с годами терпенья,
снова утро привносит смутных надежд посев —
безразличье, восторг ли? – неважно: священная
жажда! —

voulaient-ils vivre ceux que la mort a jetés nus
en tas écorchés parmi les épluchures de l’espace
elle m’a laissé hors de son cercle étroit
toutes les raisons de m’enfoncer dans l’acier de son flanc
étaient près de moi comme du gibier frappé par la lune

à force de serrer de broyer d’user
la vie m’est apparue radieuse
l’ami est mort
la maison déserte
qui chante sous les briques entassées où un coeur de braise
vit de pierre en pierre
le vent n’y passe plus

une femme m’a parlé tendre et violente
la vie vint à passer de nouveau devant mes lèvres
avec son goût de pureté avec l’oubli du temps

alors le feu partit entre les hommes
Espagne mère de tous ceux que la terre n’a pas cessé de
mordre
depuis que dans la mort ils ont cherché la cruauté de vivre
la for ce du soleil aux poutres des vieux pains

жаждали выжить ли те, кого сплюнула смерть
грудой ободранных тел, шелухой по полям? —
я из этого выпал порочного круга,
хотя угрожало вплотную жало стальное:
дичь, пронзенная насквозь сиянием лунным;

в силу давленья, мельченья, привычки
была для меня искрометною жизнь:
друг умер,
очаг опустел;
чья звучит песнь среди груды камней, где угольев пульс
трепет от камня к камню,
где ветер замер?

настойчив был и нежен голос женский —
вновь дуновение жизни ловлю губами,
привкус ее чистоты и времен забвение;

но снова лица опаляет пламень:
Испания – мать всех, кого от века гложет земная
твердь9,
с тех пор, как смерть взыскуя, жизнь жестокой стала;
ярость солнца в хлеба черствой корке;

il n’y a pas de sourire qui n’ait fondu en sang
les cloches se sont tues les yeux écarquillés
ce sont des poupées d’horreur qui mettent les enfants au lit
l’homme s’est dépouillé de la misère des mots

les champs montrent leurs crocs les maisons éteintes
celles restées debout dont les linceuls sèchent au soleil
disparaissez images de pitié sous les dents dénudées
les bêtes font sonner la monnaie des traîtres

que la ronce hideuse du sabre entre dans la ville
et il n’y a plus de rire qui ne soit une roue de feu
les pleurs ont effacé la pudeur des femmes
avec des feuilles de lierre avec l’éclat des morts

silence soeur de lait silence à la mort
silence fait de silence dans le berceau des bras
partout le vide des yeux que personne ne sache
la tendresse tourne en rond autour d’un bloc de lèvres

tel fut le sort de l’homme je l’ai vu plus pâle
à la tombée du jour qu’un fruit tombé à terre
(—)

не стало смеха, рожи малюет щедро кровь,
колокола молчат, немеют взоры —
гримасой жуткой куклы10 баюкают детей,
предсмертный ужас обнажил словес бессилье;

поля – владенье крыс, мертвы глазницы окон,
и тех, кто выстоял, на солнце сохнет саван;
скорбь сострадания скрыло зубов оскалом —
ботала стад звенят серебреников звоном;

скребущий звук штыков пускай пронзает город;
не слышно смеха – всё в огненном кольце,
орошена слезами жен стыдливость:
могильный плющ и всплески эха смерти;

молчание, молочная сестра молчанью смерти,
молчание родит молчанье в колыбели рук;
сплошь пустота в глазах – что в них, никто не знает;
нежность кругами стынет у сжатых губ;

такой была судьба людей – я видел самый бледный
лик их на склоне дня: так бьется о землю плод;

et j’ai mêlé ma voix aux flammes éparses et dures
dont souffle après souffle on élevait dans l’ombre
un mur pour protéger le silence de marbre

pasteurs venant des blancs troupeaux de signes éternels
vieillards recroquevillés dans les langes des sillons
enfants ivres de mer
l’amour et la beauté autant que grains de sable
bâtisseurs de vergers de champs de visions
porteurs de fardeaux légère est la peine
qu’importe la douleur dont on connaît le nom
quand le sens brille plus fort que l’éclat de la vie même
pétri d’amour de fuites insensées
la toile d’araignée laisse échapper son fruit

bâtisseurs de villes millénaires
venus des libres étendues de la marée des enfants

l’homme se souvient encore des pas de feuilles mortes
devant le taureau de minuit agitant Je foin des violentes
croyances
le mépris sur la corolle gaînée de sa dalle
sous le sceau des orties et des loques de printemps

свой голос я смешал с дыханием палящим,
чтоб вздох за вздохом поднималась тенью
стена покоем мраморным молчанью;

пастыри стад белорунных11 – знамения вещие,
старцы седые в долгих морщинах рыхлых борозд,
опьяненные морем дети,
красота и любовь, и крупицы песка,
искусники садов, манящих миражей,
носители легкого груза и тяжкого бремени,
что значит печаль, когда ее знаешь в лицо,
когда смысл опаляет страшнее, чем жизни проблеск;
окаменев из любви к бессмыслице бега,
паутина печали упустила свой плод12;

строители древних селений,
пришедшие с вольных просторов детства приливов;

человек еще помнит поступь мертвой травы,
развороченной топотом бычим, необузданной веры
ростки,
презрение к хрупкому хрусту стеблей,
лоскутья весны на крапивных полях;

les nuages caillés au rebours des troupeaux
et déjà ton langage de plomb déshabille le monde
nef du soleil coupant les draperies de la pluie
ma force aveugle m’a porté loin

j’aurais eu la clarté pour moi
sur la route de Joigny au soleil enlacé
que suis-je à l’abri d’une apparence en marche
onze ans de mort ont passé sur moi
et la bruyère n’a pas attendu le prix de sa fougue

n’a pas attendu la récompense de son calme
pour signifier à la vie les pompes du renouvellement
tandis que rêche écorce montagne de rafales
j’ai dépassé en course l’immortalité de l’illusion

folie de l’attente au faîte de ce qui fut
et qui jamais ne fut jamais d’acier jamais de vent
rien ne bouge hurlez questions plus dures que les attentes
les portes sont des murs

défaites-vous lisses crêtes glissez le long des givres
(—)

но густеют уже облака встречь стадам,
вот и капели свинцовая речь обнажает природу,
солнечный свод отсекает завесу дождя —
далеко увела меня сила слепая;

я еще не успел осознать до конца
на пути в Жуани13 в путах ясного солнца,
как я мог под опекою случая выжить:
смерть одиннадцать лет была рядом со мной,
но вереск не принял цены ее страсти,

награды не принял за долготерпенье,
чтоб жизни доверить восторг обновления,
пока на шершавом от шквалов скосе скалы
я оставлял, уходя, бессмертье иллюзий;

безумие – ждать появленья былого,
чему не бывать никогда; ни стали, ни ветру
не стронуть ничто: вой вопросов сильней ожиданий;
врата стали стенами;

склоны, лощенные льдом, к чему вам скользить
в лощину:

il n’y a qu’une transparence la nudité de la douleur
et tu es là visible dans l’enfance couronnée
la solitude à chaque tournant

ce ne sont plus des châteaux d’Espagne
que les enfants arrachent au pouvoir des pentes
mais les os collés à la terre d’Espagne
précoce qui remplace la douceur maternelle

j’ai embrassé le moellon natal à la limite de la vie
Madrid fleur entre la fleur des éternelles

douleur jamais plus ton nom ne devrait être prononcé
tu as pris sur les berges de l’être l’air sauvage
de l’indignité du couteau sur la gorge
qu’est donc le chant pleureur
qui empourpre les couches livides des amants séparés
mort dont on a payé le temps
servante de la roche affamée

je viens du haut des sources incompréhensibles
avec de disparates mémoires traînant après moi
(—)

там лишь одна очевидность этой боли нагой;
зримо там все, словно в детстве в венце из цветов —
одиночество с каждым возвратом.

нет, не испанские замки отныне
детворе отрывать вдоль песчаных склонов14,
но костяки, что прильнули к земле испанской
до срока – нет им иной материнской ласки;

к родимому припал известняку и я на склоне лет15,
Мадрид – среди цветов цветок нетленный;

боль! твое имя не вправе звучать никогда;
над обрывом крутым бытия ты вобрала дикий порыв
унижения, к горлу приставленной стали;
что несет причитаний надрыв,
обагряющих ложе пустое разлученных влюбленных? —
они своей кровью омыли час
смерти под алчущим камнем;

я иду от истоков невзрачных, с верховий,
влача за спиной клочья рваные памяти,

humides et verdâtres sorties d’une eau misérable
lointaine dont on a perdu la trace de raison

je viens des merveilleuses eaux merveilleuses
leur tumulte départageait le vin et la montagne
par grands fonds circulait la conscience vaincue
l’ordre n’avait plus besoin de la paix des choses

je descendais les hauteurs de l’absence des choses

alors tout à coup il se fit une trouée de lumière
la croisée des chemins me prit dans la vigueur de ses bras
d’un bond de fauve délivré des servitudes
un pont me traversa en pleine poitrine

une fine main traçait l’invisible écriture
et courant de l’un à l’autre découvrait des veilleuses d’amitié
les êtres fidèles à leur herbe première
sur les ponts invisibles qui reliaient les poitrines

j’ai compris la présence des hommes dans leur grandeur
terrestre
(—)

влажной от плесени ржавой далеких и мутных
источников преданных здравого смысла;

я иду от волшебной воды, где волшебный
поток, сочетая высокую силу вина и нагорий,
стекает в глубины ущелья; рассудок, повергший
порядок, не ищет отныне покоя вещей;

я нисходил с высот, где отсутствуют вещи;

но внезапно прорезался рваный просвет,
перекресток дорог подхватил меня живо в объятья;
ржавым стержнем, не знающим лживости лести,
мост навстреч пронзил мою грудь;

легкий жест начертал незримую надпись16,
приоткрыв между строк старой дружбы морщины
тех, кто были верны первым хрупким травинкам:
на мостах-невидимках замирало дыханье17;

так проник я в итог бытия, человека земное величье

la sourde audace grignotant aux astres de leurs têtes
la souffrance tacite des siècles d’épaules
et perdue la rare mélodie comme d’une fleur de montagne
l’issue solitaire ne sachant où donner de la tête

j’ai vu la misère à toutes les fenêtres

mais la peur ne s’est brisée contre le mur de silence
que déjà la trahison aux frontières de sang
reconnaissait les bornes de ses masques
la soif féroce inassouvie

trahison j’ai touché aussi au dégoût du frère
la plaie de l’oubli s’est fermée sur sa porte

j’ai vu la misère à toutes les portes

j’ai vu la honte de l’homme se faire passer pour l’homme
j’ai vu de près la cruauté faite homme
l’indicible laideur de l’homme devant ses objets de proie
embrouillée dans la sécheresse de se savoir murée
(—)

и отваги слепой, пожирающей звезды глазами,
немого страдания плеч под ношей веков,
и утратил мелодию, редкую, словно горный цветок
одинокий, не зная, где главу преклонить;

я видел беду за каждым окном;

но страх не разбился тотчас о стену молчания18,
ведь уже у кровавых пределов измена
опознала гримасы своей отраженье,
жажды хищную зависть;

измена! знавал я презрение братства,
уязвленье забвением за дверными засовами;

я видел беду за каждою дверью;

я видел позор человека в желании быть человеком,
видел вплотную жестокость в ее человечьем обличье,
обезображенный лик человека в гордыне, что ведал
о жаре сухом посреди замурованных знания стен:

vanité de toutes les vanités

j’ai· vu la misère à toutes les fenêtres

plus loin j’ai vu des yeux clairs
des yeux clairs de bâtisseurs de villes
bâtisseurs d’intarissables villes
ils donnaient leurs vies et leurs morts comme le blé
la substance même dont resplendit la chair de l’homme
la joie venait toujours fleurir dans leurs mains pleines

comment croire à la perfection à la friable dentelle
trahison mensonge de la faiblesse sables mouvants
n’êtes-vous apparus lorsque se dressait la confiance entière
fleur offerte où pouvait reposer la paix en sa raison de fer

tant ne se posait plus de question à la fleur offerte
que la sécurité semblait planer
pareille au duvet de la prunelle dérobée à sa chair
dans l’air qui n’aurait été rien autre que la tendresse
d’homme à homme
comme seuls peuvent en respirer ceux qui ont charge de
poésie sans
défaillir

все суета и ловля ветра19;

я видел беду за каждым окном;

за ними я видел и светлые взоры,
светлые взоры строителей града,
строителей неразрушимого града:
они сеяли жизнь своей смертью, как зерна,
мертвой плотью плодя человечности поросль,
распускающей радости полные горсти;

как верить еще совершенству, хрусту кружев,
предательству, лжи, подвоху зыбучих песков? —
это вы расползались, пока здесь ковалось доверие,
щедрый цветок, на котором мог прочно покоиться
разум.

настолько сомнений тот щедрый цветок не питал,
что безопасность, казалось, парила
пушинкой, что с кожей оторвана терном от плоти,
где, явно же, воздух настоен на нежности к людям
людей:
дышать им могли только те, кто послушны поэзии без
малодушья;

nous savons la bête bouscule l’homme en son choix à la
racine
la détresse durcit sa peau
tant va le sort à la défaite nous en savons bien davantage
et pourtant je n’ai pas cessé de voir en bâtissant les vertus
enfantines des yeux clairs à venir

tels je vous ai vu tels vous êtes venus
tel je m’en irai rejoindre la cachette de la cigale
à l’aube venue je le sais ce sera dans la clarté
les aigles des mots connaissent la dévastation de l’abîme
d’où surgit la fournaise au berceau des chantiers arables

d’autres graines peuvent chercher leur nourriture de sable
en moi-même brillent toujours des yeux des yeux la
vivante liberté
de la découverte
trop tard a dit une voix serrée dans des mâchoires de glace
c’était hier à peine museau fleuri de la fraîcheur dernière
aujourd’hui flaire de nouvelles récoltes

tu m’as appris dédain de la candeur ma joie ma joie des
morts
sur les genoux j’en porte les marques l’insolence de la
faillite
et tu es toujours là enfance couronnée
la surprise à chaque tournant

мы знаем, в поисках сути скотина сбивает с пути
человека,
его кожа грубеет от бед,
судьбы неизбежно крушенье, – мы загодя знаем:
и все же, я все еще видел по честности детской
строителей светлые взоры в грядущем;

я видел вас, такими вы предстали,
таким и я вернусь искать в траве цикад
на утренней заре – уверен, ясной;
словам-стервятникам знакомо опустошенье бездны
над пеплом, тлеющим у колыбели пашен;

другие зерна пусть в песке находят пищу —
во мне самом всегда сияет взор, глаза
живой свободы
видеть в мире все!
но поздно! – из-под кляпа льда пробрался голос глухо;
еще вчера проснулись рыльца и уткнулись в холод,
и вот дождались ныне жатвы щедрой;

наивно ты врасплох меня застала, радость —
радость смерти;
коленки в ссадинах – хвастливые следы моих
падений,
и ты со мной повсюду, детство в венце из цветов —
изумление с каждым возвратом;

ainsi passent les ans les rires et les socs
passent les amours l’angoisse de leur survivre
passez chapelets d’informes animaux
fleurs beautés maîtresses de la terre

passez mortes mémoires au son des tambourins de grêle
qui parlent de tristesse qu’ils parlent des bonheurs
les enfants ont grandi d’autres pas viennent sur la neige
coudre pas à pas l’amour à l’allégresse

bâtisseurs de villes immémoriales
hautes frondaisons vous bâtisseurs d’été
rayonnantes figures aux fronts de plénitude
comme les fruits intacts de l’humaine mesure

invraisemblables présences des quatre coins du monde
bâtisseurs de silence au recommencement du monde
vous êtes là quatre points cardinaux de la vérité du feu
transparences retrouvées aux sources du romarin

et sous la robe des fêtes cachette de la cigale
tu es là tu marches avec la forêt humaine
(—)

так годы проходят и смех, и лемех плуга,
проходит любовь вопреки желанию выжить;
проходят пусть скотов немыслимые рыла,
цветы и красота – любовницы земные;

проходит пусть мертвая память под дробь барабанную
градин,
кто говорит о печали, пусть говорит о добре! —
выросли дети: другие по снегу шаги
стежки вышивают из любви к ликованию;

строители града извечного,
кроны высокие – вы, строители лета,
блики лучей на челе изобилия,
зрелых плодов человечности мера;

невероятна реальность четырех сторон света;
строители тишины при обновлении мира20,
вы здесь, четыре опоры правдивой силы огня21;
прозрачность истоков у корней розмарина;

под праздничной фатой – укрытье стрекозы,
ступаешь ты, скользишь людского леса вдоль22

à la cadence des faits dont nous sommes les maîtres
chaque face jaillissant au détour de l’éclair
soudée à la joie qui tient lieu de mémoire

or soeurs égarées soeurs attendues les myrtilles
vont aux champs secouer des brises acides

к мелодии вершин – мы одолели их;
и каждый лик, искрясь при вспышке молний,
как слиток радости, что подменила память;

только напрасно сестры, сестры черникой мчатся,
чтобы резвиться в поле, где хлещет ветер