Как приручить тигра

Сэм хмурится, все еще ожидая, что я уйду, но я продолжаю сидеть на кровати.

– Здесь как-то странно, тебе не кажется? – я перебираю в руках покрывало и стараюсь не смотреть на нее. – Бабушка пропала, проход в подвал завален вещами, и… какое-то странное ощущение. Как будто что-то не так…

– Во-первых, бабушка не пропала. Просто куда-то вышла. Не драматизируй. Во-вторых, да. Ощущение странное. Но в бабушкином доме всегда так, – телефон Сэм рядом с ней оживает и начинает загружаться, словно потягиваясь после пробуждения от недолгого сна. Она хватает его и смотрит на светящийся экран, уделяя мне лишь половину своего внимания. – Ты помнишь, когда мы последний раз сюда переезжали?

– Немного.

Мы жили здесь три года после смерти папы. Я родилась в Калифорнии, но мои первые воспоминания связаны с этим домом.

Сэм просматривает сообщения, я не жду от нее ответа, но тут она откладывает телефон и поднимает глаза.

– Поначалу здесь было здорово, бабушка заботилась о нас, когда нам было грустно, и помогала маме. Но она всегда занималась какими-то странными вещами безо всяких объяснений. Хальмони полна тайн. И этот дом полон тайн.

Я закусываю губу.

– Каких например?

Сэм закатывает глаза.

– Не знаю. Дело не в этом. А в том, что мы здесь, а не в Калифорнии, и это ужасно. Ненавижу это.

Слова Сэм настолько грубы, что я вздрагиваю.

– Не говори так.

Насколько я помню, нам с Сэм нравилось здесь жить. Конечно, мы горевали о папе, но было и хорошее. Мы прятались в мансарде и подолгу болтали, ели рисовые лепешки на кухне, создавали воображаемые миры в подвале. Мы были вместе.

Мне хочется спросить ее: «Помнишь?»

Но Сэм продолжает.

– Это просто несправедливо, Лили. Мама хотела переехать поближе к бабушке, это очень мило и все такое. Но нас даже не спросили. Нам даже не дали попрощаться. Неужели ты нисколько не сердишься?

Если честно, то, наверное, я немного сержусь. Но при этом я счастлива быть здесь.

Я вздыхаю.

– Мне кажется, может… тебе надо быть чуть добрее к маме.

Мои ладошки потеют. Это опасная территория. Обычно я не спорю с Сэм. Мы сестры, а сестры всегда должны быть на одной стороне.

Сэм закатывает глаза.

– Серьезно, Лили? Не могу поверить, что ты ее защищаешь.

– Я просто… – я не могу забыть выражение лица мамы.

Там, внизу, когда она искала бабушку, она казалась такой хрупкой. Мамы не должны быть такими. Я не знаю, как Сэм этого не заметила.

– Ты просто?.. – Сэм пристально смотрит на меня, и, когда я не отвечаю, она вздыхает: – Говори же, Лили! Не будь все время такой тихой и противной. Ты ведешь себя как ТАД.

ТАД – это сокращение Сэм для «тихой азиатской девушки». Есть такой стереотип.

Сама же Сэм так старается избежать этого стереотипа, что красит губы черной помадой, выбелила прядь волос и говорит все, что приходит ей голову.

Я уверяю: «Я просто пытаюсь помочь». Я спрашиваю: «Разве ты не видишь, как мама старается?» Я недоумеваю: «Я не знаю, почему ты так злишься на меня».

На самом деле я молчу. Слова застревают у меня в горле. Сэм постоянно злится, ее раздражает всё, что бы я ни сказала.

Она снова закатывает глаза.

– Ладно, проехали. Ты всегда делаешь из меня монстра только потому, что я говорю то, что думаю. Знаешь, не надо бояться раскачивать лодку.

Но Сэм не понимает, что она уже раскачала нашу лодку. И если я помогу ей, то лодка перевернется. Мы пойдем ко дну.

Я слушаю, как дождь стучит по крыше, и поглаживаю одеяло.

– Ты должна быть счастлива. Ты же любишь бабушку.

Ну по крайней мере я так думаю. В последнее время мне кажется, что Сэм никого и ничего не любит, кроме своего телефона.

Она пожимает плечами.

– Я просто хочу сказать, что жить здесь без друзей, только с мамой и бабушкой… Это чересчур.

– И с сестрой, – говорю я так тихо, что едва слышу собственный голос. Тихо, как тихая азиатская девушка. – Я тоже здесь.

Я вижу, что Сэм готова вспылить. Но мои слова останавливают ее, напряжение уходит.

– Да.

Всего одно маленькое слово, она произносит его мягко, и мое сердце раскрывается, переполняется теплом, которое разливается по всему телу, от кончиков ног до кончиков пальцев на руках.

– Да, – вторю я. И уже почти готова рассказать ей о тигре, который мне то ли приснился, то ли привиделся.

В это мгновение внизу распахивается входная дверь. Бабушка вернулась.

4

Хальмони шумно отворяет дверь: «Здравствуйте, мои девочки! Мои девочки приехали проведать меня!»

Ее голос разносится по всему дому и долетает до нашей спальни, и я с грохотом бегу вниз по старой лестнице к ней навстречу.

Бабушка тоньше, чем была, когда я видела ее в последний раз. Ее пестрая шелковая туника и белые штаны висят на ней свободнее, чем обычно. Ее кулон с жемчужиной лежит в U-образной ямке между ключицами глубже, чем раньше.

Но выглядит она, как всегда, эффектно: ярко-красные губы, черные как смоль завитые волосы. Она несет четыре больших пакета, доверху набитых продуктами.

Мама в бабушкиной пижаме уже ворчит у двери:

– Почему тебя не было дома? Почему ты не брала трубку? Помнишь, я сказала тебе, что мы будем к шести? Мы торчали под дверью! И зачем ты накупила столько еды? Слишком много еды!

Бабушка смеется.

– Ой, дочка, какая ты любопытная! – говорит она, вручая маме сумки с продуктами и свою сумочку, поддельный Louis Vuitton, словно мама ее дворецкий.

Мама хмурится, но прежде, чем успевает возразить, бабушка замечает меня и раскрывает объятия.

– Лили Бин!

Хальмони вся светится, я даже не знала, что кто-то может радоваться чему-то так сильно. Я бегу по коридору и падаю в ее объятия, впитывая ее любовь.

– Осторожно, – мама ставит бабушкины сумки на кухонный стол. – Не свали свою бабушку.

Бабушка крепко прижимает меня к себе и успокаивает маму через мою голову.

– Тише, юная леди. По крайней мере, Лили любит меня.

Мама вздыхает.

– Я тебя люблю. Поэтому мы здесь.

Бабушка игнорирует ее слова. Она берет меня за плечи и отстраняется, чтобы рассмотреть, расплываясь в улыбке, когда замечает свою пижаму.

– Ты только взгляни на себя. Ты – моя маленькая копия! Такая хорошенькая. Такая яркая.

Я смеюсь.

– Яркая? – это Сэм, а не я, взяла себе пижаму с блестками.

– Как солнышко, – подмигивает бабушка. Бабушка – единственный человек на земле, на которого моя невидимость не действует. Она всегда смотрит мне прямо в сердце.

– Хальмони, – говорю я, и сердце ёкает при мысли о тигре, – мне надо кое-что тебе рассказать.

Но появляется Сэм, она беззвучно спускается по скрипучей лестнице и останавливается в дверях кухни.

– И моя луна, – говорит бабушка, подходя к Сэм, чтобы обнять ее.

Сэм застывает в объятиях бабушки, но через мгновение расслабляется, приникая к ней, вдыхая ее аромат. Бабушке невозможно сопротивляться. Все равно как силе притяжения Земли.

Бабушка отступает назад и проводит рукой по белой пряди Сэм.

– Какие у тебя красивые волосы.

– Нет, – говорит мама. – Пожалуйста, не поощряй ее. Это неестественно.

Сэм злобно смотрит на маму, а бабушка крутит прядь в руках.

– В нашей семье такое бывает. Как у меня в детстве, – говорит она, подмигивая мне и Сэм.

В мамином голосе слышится напряжение.

– Выбеленная прядь не генетическая особенность.

Бабушка даже не смотрит на нее.

– И такая модная. Сэм похожа на рок-звезду.

Сэм расплывается в улыбке. Мама тяжко вздыхает.

Она ненавидит эту белую прядь, но Сэм отказывается что-то с ней делать. Она утверждает, что ни в чем не виновата, что это как раз естественный цвет ее волос.

Целая история.

Бабушка поворачивается к маме и хмурится.

– Почему у девочек такие мокрые волосы?

Мама откашливается, раскладывая бабушкины покупки.

– Я пыталась рассказать… Они мокрые, потому что мы торчали у двери под дождем. Было бы здорово, если бы ты была дома, как и обещала. Мне пришлось по старинке воспользоваться окном. И это на глазах у дочерей!

– Всегда через окно, – бабушка смотрит на нас с Сэм и цокает языком. – И уходила, и возвращалась. Она вылезала даже через мансардное окно. Ваша мать была хитрющей девчонкой. Сплошные неприятности.

Мама возмущается, а мы с Сэм переглядываемся. Не знаю, как мама могла вылезать через мансардное окно, оно очень высоко, но бабушка любит преувеличивать, да и представлять это забавно.

Сэм с трудом сдерживает улыбку, а я – смех.

– Да, и, кстати, тебе больше не следует садиться за руль. Особенно в такой дождь, – продолжает мама. – Если нужно было купить продукты, могла дождаться меня. Надо быть осторожней. Надо…

– Тс-с, – шикает бабушка, прижимая к губам указательный палец.

Когда-то мы с Сэм смотрели передачу о дрессировщике собак, который усмирял их сердитым шипением. Вот это точно такой же звук.

Мама стискивает зубы, потом переключается на другую тему.

– А что здесь делают все эти вещи? Почему ты живешь посреди такой разрухи? – она указывает на груду коробок и сундуков перед подвалом.

Бабушка поводит плечом.

– Подвал затопило, поэтому вещи здесь.

Сэм удивляется.

– Ты все это вытащила сама?

Бабушка оборачивается и подмигивает, что для нее типично. Она не считает, что обязана отвечать на вопросы, и я ничего не имею против.

Мама, напротив, имеет.

– Нет, серьезно. Неужели ты тащила все это вверх по лестнице одна? Ты же знаешь, что могла надорваться. Ты… – она останавливается. – И где же я буду спать?

Когда мы жили здесь раньше, мама спала в подвале, среди бабушкиных вещей.

– Будешь спать в гостиной, на кушетке, – отвечает бабушка, как будто в этом нет ничего особенного.

Я жду, что мама начнет спорить, но она идет к «баррикаде».

– Ладно, хорошо, дай мне хотя бы передвинуть все это. И я спущусь вниз, посмотрю, что там после наводнения. Сэм, поможешь?

Сэм, нахмурившись, пристально смотрит на нее.

Мама вздыхает.

– Лили?

Я делаю шаг, но бабушка хватает меня за запястье и оттаскивает назад.

– Нет, нет. Не надо ничего передвигать.

Мама раздражена.

– Они мешают.

Бабушка машет перед собой руками, словно отгоняя мамино раздражение.

– Нет, нет. Только не сегодня. Сегодня – неблагоприятный день. Когда я вытаскивала коробки, был удачный день. Но сегодня опасный день, из-за духов. Передвинем в другой раз.

Опасный день. Я должна остаться с бабушкой наедине, чтобы спросить ее о духе тигра.

– Передвигать вещи в неудачные дни – очень опасно. А уж если сломаешь… – бабушка закрывает глаза и содрогается, словно не может даже представить этого. – Если ты что-то сломаешь… О, это будет ужасно.

Мама в бешенстве и готова буквально рвать на себе волосы.

Сэм делает большие глаза, типа «Ну началось», и уходит.

Это не впервой. Маму всегда раздражают бабушкины суеверия.

Мама произносит, стиснув зубы:

– Это просто смешно. Что…

Но бабушка грозит маме пальцем, прерывая ее на полуслове.

– Ты не мать. Мать – я. Ты больше не задаешь никаких вопросов. И идешь переодеваться. И вообще, почему ты в пижаме?

Мама хочет что-то сказать в свое оправдание, но бабушка хлопает в ладоши.

– Сейчас я собираю ужин. И мне поможет Лили.

Я, конечно, не вызывалась в помощники, но бабушка умеет выстраивать реальность под себя. Я и не возражаю.

Я иду за ней к кухонной стойке, а мама оставляет затею с коробками. Она хватает бабушкин дождевик и бежит к машине за нашими чемоданами.

Стоя в дверях, Сэм покашливает, и я оглядываюсь. Она колеблется, словно чего-то ждет, и я говорю одними губами: «Все в порядке. Иди наверх».

Мне неловко, что я как бы прогоняю ее, но Сэм действительно не любит готовить или накрывать на стол, да и вообще заниматься домашними делами, а мне надо побыть с бабушкой наедине.

Сэм хмурится и разворачивается, бормоча что-то о своих друзьях, пока поднимается обратно в мансарду.

Когда она уходит, я шепчу: «Хальмони, кое-что произошло».

Она убирает прядь волос мне за ухо и целует в лоб.

– Да, малышка, я с удовольствием тебя выслушаю, но прежде всего совершим коса^[2].