Золото. Том 3

Глава 2. Жертва

День за днём, собравшиеся на Солнечном холме, разбив палатки и шатры, ожидали возвращения царицы и Верховного жреца. Первый день сидели и ждали так, жгли костры, варили похлёбку из круп, прошлогоднюю капусту и репу, к которым я так и не могу привыкнуть, пили мёд и вино, ели лепёшки, мясо. Вкусные ароматы плавали над полем, вызывая аппетит. Когда стало ясно, что к ночи Великий жрец и царица не вернуться, разбили палатки, собранные было перед обрядом.

Я, как оставшийся единственным представителем царской власти здесь, приказал пригнать овец, привезти ещё круп, муки, сыра, яиц и прочего, а также вина и мёда. В окрестные леса отправились охотники, к ручьям и рекам

рыбаки. Сколько нам придётся ожидать, никто теперь не знал.

Лай-Дон всё время возле, он первый предложил отправить по домам хотя бы мамаш с детьми:

– Все сведущие говорят, что до ночи никогда не задерживалось это действо, но ничто не указывает, что вот-вот всё закончится, Медведь, – сказал он мне вполголоса, после того, как после заката, бродил среди людей. – Я думаю, лучше нам приготовиться ждать, – он выразительно посмотрел на меня.

Вот тогда мы и приготовились к ожиданию, как выяснилось, не напрасно. Мы с Лай-Доном обсуждали происходящее, уже произошедшее, и то, что ещё предполагается каждый день. После того, как я каждое утро и каждый вечер с верными ратниками, которых я намерен был в ближайшее время сделать воеводами, обходил весь наш обширный лагерь, настоящий временный город, такой, как нам, сколотам было привычно иметь, когда мы вставали в степи, иногда на несколько месяцев, иногда недель, а бывало, что и на пару лет, пока не истощались пастбища, ближние леса и речки. Это нам, сколотам было привычно, и мы с радостью делились с северянами умением жить в палатках, готовить на кострах и тому подобным. К счастью, значительная часть людей разъехались по домам, пожалуй три четверти, но и оставшиеся – это много, очень много людей.

– Почему земля-то трясётся, я не пойму, Яван? Ты же, умный, ты понимаешь? – спросил Лай-Дон, в конце третьего или четвёртого дня.

Я посмотрел на моего главного друга:

– Мы тут не для понимания, Лай-Дон. Это вера. Происходит то, во что ты веришь.

Он помолчал, немного почесал лохматую красноволосую голову:

– Ладно… но почему трясёт землю?

Я засмеялся. Мы шли с ним от берега океана, куда спустились сегодня, к квадратным скалам, посмотреть на прибой, на волны, но спустившись, пожалели о своей затее: вблизи волны оказались громадными, а полоска берега совсем узкой. Поэтому, намочив ноги до колен, мы поспешили обратно, карабкаясь и поскальзываясь на камнях, имеющих такие странные очертания, что казались искусственно созданными, они и обламывались плоскими пластинами, обнажая скрытый внутри посверкивающий иней.

Но от воды, казавшейся такой неприветливой льдисто-синей, шёл тёплый дух, куда теплее, чем от окружающих камней, и мелкие брызги, которыми был наполнен воздух, пахли остро и солёно. Казалось, я чувствую вкус морской воды во рту… Сверху так тепло, на солнце, а здесь настоящее царство холода…

– Земля и Небо неотделимы, Лай-Дон, что-то происходит на земле, отражается в небе. А если в Небе, то и на Земле… нет одного без другого.

Лай-Дон засмеялся, довольный моим ответом. Ткнул даже меня кулаком в плечо.

И пока мы не поднялись на самый верх и оставались тут одни, он спросил ещё:

– Ты… всё же с Явором? Ты хочешь… неужели, ты всё же против Ориксая? Из-за Онеги? Думаешь тогда…

– Я не предатель, Доня, – мне приятно было называть Лай-Дона прозвищем, данным ему Онегой. Будто всё как раньше, это грело мне сердце.

И добавил:

– Как бы ни верилось, что смогу и воспользуюсь удачей…

Я посмотрел на моего хозяина и друга и испытал прилив любви к нему. Всё же я ошибался, опасаясь, что он может оказаться таким близоруким и подлым к тому же и примкнуть к заговору брата. Нет, Яван Медведь и, правда, мерзавцем никогда не был.

– Но тогда ты в двойной опасности, Яван, – тихо сказал я, сжав ему плечо рукой.

Он засмеялся, отцепляя мои пальцы:

– Ты что меня как девку щупаешь? Не боись, Доня, друг, Бог… – я кивнул в небо, – не выдаст, свинья не съест, – похлопал меня по ладони.

Смеётся ещё, весело ему. Чего веселится? На лезвие меча жизнь повесил и веселится…

К концу седмицы, когда все оставшиеся ещё на этом холме, стали беспокоиться, что Великий Белогор и царица уже никогда не выйдут из солнечного диска, когда уже привыкли к содроганиям земли и не хватались за неё при очередном толчке, наконец, с солнцем стало происходить нечто: оно потемнело, его закрыла чёрная тень, подул внезапно пронизывающий, холодный ветер, хотя до сих пор было очень тепло и безветренно и даже облаков не было, завыли дальние собаки, заржали и забеспокоились кони.

– Затмение! Затмение…

Люди забеспокоились, как и животные. Хотя мы знали, что затмение вскоре должно было случиться. Но переживать затмение Солнца без Верховного жреца – это впервые и это пугало.

Мало этого, непонятно откуда, ведь облаков не было, будто на небе опрокинули ведро, полил дождь, ливень, целый потоп, разгоняя тех, кто, задрав головы, смотрел на небо, по палаткам и шатрам, кто-то побежал с плато прочь, к селению под горой. Шум стоял от дождя такой, что мы не слышали возгласов друг друга, будто камни сыпались с неба.

Но и на этом все чудеса не закончились: начавшись так же внезапно, как дождь, повалил снег, всё гуще и сильнее, скрывая и холм и всё плато и обрыв к океану, в конце-концов и само небо, мы уже не видели из-за бурана даже соседних палаток, когда вдруг в этом белом верчении появился, будто сгустившись из вьющихся снежинок и хлопьев, сначала неясный силуэт, даже не понять было человек это или…

Но, приблизившись почти вплотную, странная фигура неожиданно превратилась в Белогора, держащего на руках, завёрнутую в одеяло из меха белой лисы царицу, ветер трепал ему волосы, забивая в них снег, вырывал из рук его ношу, но он крепко держал её, даже, когда я бросился на помощь, он не захотел отдать её мне. И только, споткнувшись и теряя равновесие, уступил, иначе упал бы вместе с ней…

Я крикнул:

– На помощь! Великому жрецу помогите!

Излишним было звать, люди уже и так бежали нам на помощь, превозмогая пургу. Когда мы все ввалились, наконец, в шатёр, выяснилось, что Белогор бос, на нём только длинная, ниже колен рубаха, обессиленный, еле живой, он, задыхаясь, без голоса, с оттаивающими волосами, почти упал на скамью, но указывая на куль, что я держу в руках. Я знаю, что внутри Онега, Онега, кто ещё, тем более, что её-то я в своих руках не спутаю ни с кем, я не хочу потерять даже миг из этого потерянного мной счастья – прикасаться к ней…

– Разверни… она задохнётся… – просипел Белогор, подняв плечи, он оперся на лавку подрагивающими от напряжения ладонями, ещё задыхаясь.

Нет, она и не думает задыхаться, она забилась в моих руках, и мне пришлось опустить её на топчан, служивший ложем в эти дни мне и Вее, отказавшейся уехать вместе с детьми обратно в Солнцеград. Моя жена теперь не отходит от меня ни на шаг…

Растрёпанная немного, и тяжело, и быстро дышащая, Онега выпросталась из одеяла. И на ней такая же рубаха, как и на Белогоре, только на ней она болтается, в то время, как его плечи и грудь обтянула тесно. Изумлённо Онега посмотрела на меня, отодвинув рукой, потому что я навис над ней:

– Ваня?!.. ты как… – и, приподнявшись, закашлялась…

Я замер от ужаса, увидев кровь у неё на губах…

Лай-Дон, вертевшийся рядом, увидал то же и, найдясь раньше меня, заорал, бросившись к Великому жрецу и лекарю:

– Кровь!.. Кровь у царицы, Великий Белогор! Горлом кровь!..

Я обернулся тоже, напуганный и растерянный, в поисках помощи, Белогор, спотыкаясь, бросился к ложу, отталкивая меня, к ней:

– Ава… нет! – он зажал ей рот рукой и вскричал, срывая окончательно голос, хотя, казалось, был уже охрипшим: – Разойдитесь!.. Все вон! Вон!

И снова обернулся к ней, пытается остановить кашель, который, очевидно, разрывает что-то в её груди… Мы и вышли бы вон, но за качающимися от неистового ветра стеной шатра, валил снег, завихряясь, мотаясь сразу во всех направлениях, он не выпустил нас, поэтому мы все стали свидетелями того, что произошло дальше, того, что обычно Верховные жрецы стараются совершать тайно…

Белогор, чьи волосы и рубаха стали совершенно мокрыми, от растаявшего снега, весь страшный и бледный и будто постаревший на сорок лет, с треском рванул рубашку на плечах Онеги, обнажив её до пояса, и прижал ладонь к левому боку, прямо под грудью…

Его лицо изменилось непостижимым образом, когда он опрокинул её опять спиной на ложе, продолжая держать руку на её груди, он смотрит ей в лицо:

– Ш-ш-ш, тише, тише… не бойся… Слышишь, не бойся, Авуша, я всё… всё исправлю сейчас! Не бойся, погоди, не дыши так… не кашляй… Ш-ш-ш… Не бойся! Только не бойся… я сейчас!

И повернув к нам перекошенное страхом лицо, крикнул:

– Льда! Снега соберите и на грудь ей!.. Силу потерял… потерял… – а сам бросился в раскрытый полог шатра и исчез в белой мешанине…

Этого я не ожидал… Никак не ждал такого поворота, не должно было быть такого, я уверен, что полностью исцелил её рану, не могло открыться кровотечение.

– Господь! Солнце! Останови Смерть!.. – заорал я, зная, что Он услышит меня.

Он захохотал в высоте и глубине неба, ударяя в моей голове, как молотами изнутри:

– Волю взял, говорить со Мной! – зло смеясь, произнёс Он. – Никто после закрытия Спирали не мог!.. Не мог и не смел! Что орёшь, сердце рвёшь? Думал отделаться засохшей кровью со стрелы? Наглец! Верхогляд! Мальчишка!

– Останови! – прокричал я, превозмогая его смех.

– Нет! – вдруг разъярился Он. – Она нужна Мне! Я заберу Себе, Ей не место среди вас!

– Нет! Только не её! Не её!.. Бери, что хочешь! – кричу я, разрывая сердце…

И Он зарычал строго огромнейшим голосом, куда больше, чем до того:

– Ты мало получил?! – грохочет Он. – Никто не входил ко мне так нахально, как Ты, желая брать! ЗНАТЬ, понимать, увидеть, желая подняться над всем родом человеческим! Все шли, исполняя долг, принося в себя жертву своей золотой крови! Но Ты думал о другом!!! Ты пришёл с желаниями! И тебе мало было удовлетворить свой ненасытный ум, Ты захотел и Её!

Он зашумел злобным ветром вокруг меня, мотая и почти срывая рубаху и волосы, превращая в толстый от снега плащ… но мне всё равно, я не чувствую ничего из того, что испытывает моё тело…

– Разве мало Ты получил?! Мало Её страсти, Её вожделения, Её тела?! Мало выпил с Её губ Её наслаждения?! Столько дней Она была Твоя…

– Верни! Верни её! Не смей забирать!

– Ты мне говоришь «не смей»?! – загремело Небо. – Это Твоя жертва! Ты забыл, что этот обряд – это жертва?! Жертва! Ты хотел только получить и ничего не заплатить?!

– Меня возьми!

– Нет! Не Твоё время!

– Возьми, что хочешь! Что хочешь, Господь, только верни!

Вой ветра и ничего… Отчаяние ослепило и оглушило меня.

– Верни! Верни!

Он заговорил без прежней злобы:

– Ты пожалеешь! Она даже не Твоя! На Твоих глазах другого любить будет!

– Верни!

Долгая пауза свистела метелью вокруг меня. А потом совсем тихо:

– Вот она, ваша любовь, глупцы… слепцы, идиоты! Живёте мгновением…. На что тратите такую короткую жизнь… мучиться будешь, я избавить Тебя хотел…

Шумит и воет ветром вокруг меня, сечёт мелкими льдинками… я замер, ожидая, чувствуя, что превозмог…

– Иди, принимай в объятия, исцеляй Её снова… всё Твоё, и радость и боль… Пей полную чашу! Не можете радостью одной жить, без муки вам и счастье не сладко…

Онега задыхалась от кашля и крови, всё обильнее вытекающей у неё изо рта… Кто-то заплакал от страха, зажимая ладонями рот.

– Никогда так не было…

– Никогда, чтобы…

– Чтобы царица…

– И чтобы столько времени они не выходили…

– Может, последние времена настают?..

Я обернулся на говоривших, я весь уже перепачкался в крови, Лай-Дон весь мокрый и с забитыми снегом волосами, прижал очередной тающий ком к её груди…

И вдруг… Буран стих так же внезапно, как и возник. Белогор, на этот раз не только совершенно мокрый от растаявшего на нём снега, но и взявшегося льдом внутри метели, влетел в шатёр, опять оттолкнув нас от Онеги сильными злыми руками, обнял её, совсем потерявшую уже силы. Она припала к нему бессильно…

В шатёр заглянуло яркое, будто умытое солнце… На полу следы мокрых ног Белогора…

Глава 3. Золото

Удивительным приключением обернулось для меня это путешествие по Великому Северу, в который мы влились некогда всем своим многочисленный народом. Но северян было куда больше. И всё же они приняли нас, не отторгая. Прививкой от ненависти к нам стали сколоты Колоксая, прошедшие гребёнкой насилия по всем городам и селениям. Поэтому нас, разбивших Колоксая, приняли уже почти как избавителей. Поэтому завоевать Север не составило труда.

И в отношении к моим сколотам не было уже отторжения, по крайней мере, никто не показывал этого. Всё это я замечал, ещё царевичем проезжая по стране и тогда же обдумал. Теперь же находил только новые подтверждения этому. Меня принимали как царя, встречая с радостными возгласами, песнями, обильными пирами и весёлыми танцами.

Конечно, сейчас играло роль то, что мы везли в каждый город золото, что собирали в открытых мне пещерах. Но кроме всего этого, люди хотели, ждали от меня, как от нового царя, спокойствия, которое способствует процветанию как ничто.

Пещеры… Я не знал, ни, где мне искать их, ни, как входить, ни, что я там увижу, никто не сказал мне этого заранее, будто я давно и много раз это делал и делаю, и повторяться с объяснениями незачем.

Поэтому, когда седой и серьёзный старик-северянин оказался моим проводником, я обрадовался. Мне сразу стало спокойно и надёжно на душе.

Первая пещера была совсем недалеко от Солнечного холма, на побережье океана. Если бы я был взволнован меньше, я полнее сумел бы оценить необыкновенную красоту окрестностей пещеры. Убегающий в туман горизонт, закругление по правую руку, будто незаконченная Творцом бухта, куда спускается язык ледника между заснеженной горой и приподнятым плато, похожим на то, что сейчас осталось запруженное людьми, где все в священном восторге смотрят на небо, куда ушли Великий жрец и царица…

Царица. Ладо… Подумав о ней я понял то, что ещё не успел себе дать осознать: я не чувствую себя больше одиноким. Я был одинок всю жизнь.

Родители были отдельно, в царской семье не принято сюсюкать с сыновьями. Я всегда был отдельно и над всеми. Ни один человек не вставал вровень и тем более рядом со мной. Только она. Я не один теперь. Никто так не был близок, ни от кого я не чувствовал тепла как от неё. Я едва успел поцеловать её, но она вошла в меня и растворилась в моей душе, в моей крови и мне не страшно и не холодно теперь. Я не один. Теперь мы вместе.

Мне опять стало тоскливо и не по себе о воспоминания, о том, как не хотелось, чтобы она всё же входила туда…

– Скажи, старик, бывало такое, что не возвращалась царица… оттуда? – спросил я у старика.

Он поглядел на меня, улыбнулся, собрав в добрые морщины небольшое загорелое лицо:

– Не боись, царь-осударь, вернётся супружница. Никада не бывало, чтобы делась кудай-то. Повертятся тама, в Спирали етой, и придут назад. А ты… – сам он смотрит куда-то, мне непонятно пока, – вона, глянь-кась, вишь, щель промеж скал?

Я посмотрел по направлению его взгляда. Ничего я там не видел, что он-то там углядел, не пойму.

– Лучше гляди, Ориксай, да не глазами, сердцем, царская кровь золотая подскажет тебе… – тихо добавил он, наклоняясь ко мне.

Я тут же и увидел. Действительно, вход и правильной аркой почти, не какая-то там щель. Обрадованно я гикнул и поехал к стене. Но почувствовал, что никто не едет за мной. Я обернулся: весь мой довольно многочисленный отряд, в том числе Явор, стояли, не понимая, куда это меня несёт. Довольным и всё понявшим выглядел только старик-северянин.

– Ты входи, царь, тада и они узрят. Ты как ключ между стен, – сказал старик, надо имя мне его узнать, такой толковый… Интересно, почему, он говорит «между стен»?

Я спешился, оставив коня на подоспевшего и казавшегося слепым ратника, так бессмысленно он смотрел на открытую мне арку. Вход в пещеру высокий, дальше темно, но я не боюсь, мне не страшно почему-то, будто в свою горницу вхожу…

Я обернулся, у моих спутников почти животный страх на лицах, и кони даже пятятся и прядают ушами, тараща глаза и раздувая ноздри, а северный мой чудесный старик усмехается:

– Настоящий царь. Никто войти не может, кроме царя Великого Севера.

– Вы чего стоите-то, за мной! – махнул я.

Но они глядят, будто происходит что-то страшное. И тогда я вошёл сам. Причём пошёл, не вспомнив про факел, в полную темноту, поначалу от входа, освещённую солнцем, но когда должен был начаться мрак, воздух, будто сам засветился и я увидел лежащие вдоль стен груды мелких золотых самородков. Размером с лесной орех, до голубиного яйца…

Никто не мог войти за мной, но все видели меня в глубине пещеры, пока я, принуждённый сам насыпать золото в мешки, занимался этим. Умаявшись, я решил оставить это занятие, мешочки небольшие, но такие тяжёлые, что вынести из пещеры их было непросто. Двадцать два вышло, на большее меня не хватило.

– Всё? – спросил Явор, когда я, сбросив уже и кафтан и шапку, вытирал лоб и лицо рукавом, отдувался возле своего коня, отвязывая флягу с кобыльим молоком.

Я посмотрел на него, и увидел и удивлённый взгляд старика-северянина, который не заметил Явор, стоящий к нему спиной.

– Где ж всё, чтобы «всё», думаю, тут месяц трудиться надо, а то год. Кто знает, насколько глубока пещера-то.

– Так может, с одной и собрали бы всё и дело с концом? Чего мудрить, по всей стране колесить? – сказал Явор, которому было явно не по себе от всего происходящего.

– Баба за девять месяцев ребёнка вынашиват, ты её не торопи, не то не ребёнок, а неведомый зверёнок выйдет, – сказал мудрый старик. – Всему свой черёд, Явор Мудрый, и порядок свой, – звучит назидательно и Явор не смеет возражать чудному старику. – Нельзя по-твоему-то, надо по-царски, все объехать, что успеешь и отовсюду малую толику положенную взять. Как мёд из сотов, так, чтобы пчёлы не подохли от голоду и с тоски.

Вот так и пошли наши дела. Пришлось мне работать в прямом смысле не покладая рук, самому своими руками добывать золото, открывая приоткрытые для меня моей царицей и Белогором пещеры. Мы везли золото до ближайшего города от пещеры, оставляя половину здесь, вторую отправляя специальным обозом в Солнцеград в царскую сокровищницу, чёткий учёт вели мы вместе с Явором. Он записывал, я запоминал, твёрдо решив под любым предлогом забрать у него все эти записки, едва мы вернёмся в столицу.

Поначалу меня впечатлял и забавлял процесс открывания каждой пещеры, потом стал обыденным, как и всё удивительное поначалу потом перестаёт производить сильное впечатление.

– Почему вы не входите за мной? – спросил я Явора, возле очередной пещеры.

Он побледнел немного от моего вопроса. А старик ответил за него:

– Дак не могут они, осударь! Никто не может без разрыву жизненной жилы, окромя царя. И страх одолеват такой, будто за жилу ту уже рука Смерти схватилася.

Явор посмотрел на Веселина, а именно так зовут старика: «Люблю пошутить и повеселиться», сказал он мне на вопрос, почему именно так назвали его. И верно засмеялся при этом так, что нельзя было не улыбнуться.

– Так что придётся тебе самому трудиться, царь-осударь. У кажного в ентом дели своя цена, своя работа и антирес тожа свой…

Я вижу как у Явора от злости на ничтожного, казалось бы, старика побелели обычно румяные суховатые щёки. Но Веселин знай, посмеивается.

Довольно скоро, больше пещер, которые, в общем, ничем не отличались друг от друга, меня стали занимать города, которые мы проезжали. Я был здесь лет пять, а где-то шесть назад, когда мы только пришли на Север. Многое переменилось в радостную для меня сторону: много сколотов осели в городах, многие почти не отличались уже от местных жителей, занимались мирными делами, не как в самом начале: только в рати служили. И женаты уже многие были на северянках.

В городах неизменно устраивали пиры для нас, ещё бы: каждый город получал подарок от царя, на который сильно улучшит благосостояние: отремонтирует дома и улицы, построит кузни новые. Солнечный двор в каждом городе получил по несколько мешков – половину всей городской доли: за Солнечными дворами много общественных обязанностей. Со мной ездили и два жреца с Солнечного двора Белогора, проверить, как идут дела на всех прочих дворах Солнца и Луны. Они же следили и за нашим здоровьем в этом походе. Впрочем, никто не хворал.

– Не тоскуешь по жене-то молодой, расстались-то так скоро после свадьбы? – спросил Явор, когда мы по дороге в очередной город, охотились в начавшем уже зеленеть лесу. Почки ещё не раскрылись на деревьях, но стояли так, что брызни на них дожди и они полыхнут свежей зеленью своей, покроют все ветви и стебли, задышат, зашелестят, заговорят нежным языком своим вместо жестокого, делового зимнего…

Я посмотрел на него, поправляя привязанную у луки седла добычу: несколько уток, болтались ещё не остывшими мягонькими мешочками.

– А тебе что за печаль? По своим соскучился, поди?

– Да я что, я старый и жёны мои старые, а тот Ориксай, какого я знаю, уж сорок раз развлёкся бы, по стольким городам проехались… Что, такая сладкая Авилла, что другие и не по вкусу теперь? Так это только кажется, все одинаковые… Или так умаялся с золотодобычей этой?

– Может и умаялся, что ж я, двужильный тебе?… – сердито проговорил я.

Но в душу мне слова его запали.

Что и говорить, к аскезе я не привык, все об этом знали, и переносить воздержание становилось с каждым днём, а тем более с каждой седмицей, всё сложнее. Но мне так хотелось вернуться к моей царице с тем, с чем я ушёл, с тем горячим, даже восторженным чувством, что я и не думал о том, чтобы развлечься с какой-нибудь из местных девиц. Тем более, что на каждом празднике красавиц было в изобилии, все они были веселы, пели и танцевали зазывно и были, конечно, доступны для меня.

Но вот эти слова Явора и его же ухмылки в последующие недели дело своё сделали.

Однако едва я в городишке Вокхом девицу себе на ночь взял, как в ту же ночь разразилась гроза, пошёл такой ливень и град, что страшно было, не проломит ли крышу. Будто моя благоверная негодовала и топотала по небу. Мне всю ночь это мерещилось. Утром я отправил девицу, богато одарив её, как перед тем её отца, позволившего мне пригласить её к себе на ложе. Но дождь шёл такой, что выехать нечего было и думать.

Веселин поглядев на небо, потом на меня почему-то сказал, опять усмехаясь:

– Ну, усё, молодец, теперича отдыхай, – он сверкнул яркими молодыми глазами на меня. – Осерчали небеса, долгонько дальше не пустют. А до того как золото иссякнет не больше десьти дён. Так что, думаю, всё ты исделал, што мог. Отдохни маненько и поедем в столицу, править.

Вот так мы и застряли в Вокхом. Не доехав до нескольких городов. Не доехав до Ганеша, который особенно хотелось посетить, поглядеть как поднялся он после пожара и… и посмотреть, где же жила Авилла до того как приехала ко мне…

Но нельзя думать о ней. Тоска сковала сердце разом так, что в пору было запить. Пока мы скакали от города к городу, от пещеры к пещере, я двигался как будто всё время к ней, торопясь и не унывая, солнце светило каждый день не было ни одного пасмурного дня, дороги – сухи, люди сообразительны и проворны, а на душе у меня светло и вольно. Но едва пошёл этот дождь, всё изменилось…

Когда ты жена такого мужчины как Яван Медведь, да ещё не признанная, а только принятая из милости, поневоле становишься очень мудрой и чуткой женщиной. Ум развивается не по дням, а по часам, способность видеть, чувствовать, просчитывать, использовать все возможности, чтобы удержаться на своём высоком, но таком неустойчивом стуле, превращается в твоё основное качество.

Вот такой принуждена стать Вея, дочь сколота, которую Яван некогда страстно полюбил, а потом, за лёгкий, как ему казалось, и незлобивый нрав оставил при себе, признал её сыновей и жил с нею в тереме царей, как живут только с настоящими жёнами.

Каково было мне, Вее, все эти годы наблюдать бесконечные вереницы женщин, которыми всё время увлекался мой муж, постоянно открытый поиску и приключениям этого рода. И я вела себя так, чтобы он всегда знал и видел: никого лучше, милее, добрее, чище меня он не найдёт. Никто не станет ему такой преданной женой, никто не станет терпеть то, что безропотно сношу я.

Но, когда, находясь в Ганеше, он… я не знаю, как назвать то, что произошло с ним, потому что влюблялся он по восьми раз на седмицу, там же, видимо наваждение нашло на него, ведьма какая, не иначе, окрутила моего Явана, вот тогда я почти впала в отчаяние. Перебраться в другой дом, быть вышвырнутой не только из жизни Явана, но и из терема, где я была свободна от чёрной работы, от необходимости самой распоряжаться золотом, думать не только о присмотре за детьми, приготовлении пищи, но и о дровах, крупе, молоке, припасах, о том, сколько платить челяди, и ещё сотне мелочей, которые делали за меня в тереме как за царицей, в царском тереме не разделяют. Я привыкла к тому, что я жила, по сути, как царская сноха, совсем без забот, вдруг начать жить самостоятельно – это напугало меня до смерти.

Поэтому, когда Яван приехал хоронить Великсая, я дышать боялась, не то, что упрекать его в чём-то. Тем более что он проявил удивительную для него холодность ко мне, сохраняя, очевидно, верность той самой ведьме, молить о лютой смерти, для которой я не уставала с первого же дня, как поняла, что она существует. Тем более удивительно, что спустя совсем небольшое время он вдруг примчался назад в Солцеград и остался здесь, и даже вернул меня в терем.

Но радоваться и успокаиваться я не торопилась: ясно стало, что Яван глубоко уязвлён в самое сердце. Наверное, именно такие как он, кто, кажется неспособен на глубокие чувства и привязанности, и оказываются неожиданно поражены в самое сердце. Как наказание Небес от Папая и Апи.

Пьянство не самое неприятное, что стало происходить с ним, тем более что спьяну он не дрался и не буянил, а тоскливо засыпал. Но то, что он звал во сне какую-то Негу, и меня называл также, когда погасив весь свет в спальне, принимался ласкать, это было неприятнее. Тем более что после этих ласк становился ещё мрачнее и неразговорчивее.

Он и раньше не имел обыкновения много беседовать со мной, находя для себя друзей вне дома, даже если и принимался что-то рассказывать, я могла только слушать, мало что понимая, и думая только о том, чтобы красиво сидеть и чтобы он не заметил, до чего мне хочется зевнуть.

Теперь мне надо было понять, почему же он вернулся? Что вытолкнуло его из Ганеша? Может, проклятая всё же умерла? Поначалу я так и решила, тем более что ничто другое не могло так подействовать на него. И я стала успокаиваться. Тем более что теперь Яван никуда не стремился, даже за юбками не бегал.

Но в один момент всё моё спокойствие испарилось как лужа в жаркий день. Когда завершился этот их северный обряд, поразивший и напугавший меня до глубины души, когда помогая Великому Белогору, Яван взял из его рук царицу, завёрнутую в одеяло. Сердце замерло во мне. Так не носят цариц, так держат только самое дорогое и милое, что имеют, так прижимая к груди, так бережно опускают на постель… так смотрят нежно и обеспокоенно в лицо… Я даже не подозревала, что он вообще может так смотреть. И довершением, окончательным подтверждением моих подозрений её удивлённый возглас, когда она назвала его как-то странно, как никто его не зовёт…

Пока все испуганно и сочувственно следили, как Великий Белогор спасает её, истекающую кровью, я торжествовала, особенно, видя отчаяние на лице моего мужа. Не знаю, были ли здесь ещё те, кто молил не о спасении для царицы, но я умоляла, чтобы вся её проклятая «золотая» кровь вытекла из неё.

Конечно, Боги не услышали меня. Редко когда простая молитва справедливо обиженной женщины превозмогает царей. Проклятая разлучница выжила. Царь в отъезде. А Яван в Солнцеграде и всего в одном этаже от своей любовницы. Мне нужны союзники в борьбе против ведьмы.

Я быстро нашла их. Вернее её – Агню, любимую жену Ориксая. Кто ещё, как не она заинтересован в падении, а лучше гибели Авиллы? И ведь царицу-то погубить просто, доказать только её неверность, и всё – голова долой. Тем более что все в тереме знали, что молодые супруги не очень-то ладят. Думаю теперь, после открытия золота царь с радостью избавится от неё.

Агня встретила меня высокомерно, как и всегда, хотя до недавнего времени она ничем не была выше меня, но я решила простить ей это, лишь бы она была мне полезна.

– Вея? Хто ты есь? Я не знаю тебя, – сказала толстая-претолстая от бремени Агня, не утратившая, впрочем, ни капли своей всеми признанной красоты, за которую её так ценит Ориксай.

Она сидела на широкой лавке, покрытой ковром, перед нею стоял столик с угощением: засахаренными орехами, и сушёными ягодами, клюквой в сахаре, морошкой, ежевикой, маленькими лепёшками на меду и прочими предметами мечтаний любой сладкоежки.

Что ж, я решила сразу взять быка за рога:

– Я жена любовника нашей царицы. И мне думается, прекрасная Агня, наши с тобой враги превратились в одного. Вернее в одну.

Но она хмыкнула только:

– У меня врагов нету-ть. Что мне эта костлявая ледыха? Ориксай ко мне от неё, молодой жены, ходит, а что до того, что с ей спит твой муж, так мне тока выгодно, пусь спит! Лучше он, чем царь! – она облизала сахарные крупинки с полных розовых пальчиков с длинными блестящими ногтями. – Так што твои враги – только твои.

– Но она родит ему наследников, и ты останешься, как и прочие твои предшественницы забытой в «царёвых сотах» вековухой.

– Дак я не вековуха уж, второго царю рожаю, – удовлетворённо погладив огромный живот, проговорила Агня. – А ета пущай затяжелет ишшо, кожа да кости, да всё болеет. Вообче, не жилица знать.

Агня выпрямилась, рыгнув, усмехнулась и закончила:

– Иди ты, Вея по добру по здорову. Потерпи, пока соперница твоя сама не загнётся, долго ждать не придётся. Говорят, весь Солнечный холм кровью заплескала, так што долго точно не протянет, сколько бы её Белогор Великий не тянул.

Я начала злиться, тем паче что Агня, чёрт её дери, была права, и пока Ориксай не интересуется царицей, а интересуется Агней, ей помогать мне резона нет. Напротив, сейчас и мы соперницы с ней. Тем более что с моим мужем у этой мерзавки всё как раз было и, конечно, есть, а это и, правда, выгодно Агне.