Пациентка

Посвящаю с любовью моим учителям

В далекие те времена, когда над миром сотворенным

Царило око мудрости и чистоты,

Был мир единым, полным, необремененным

Сознанием отдельности, где «я» и «ты».

В невинности был прожит целый век.

Но не растет в теплице человек.

Движенье жизни не направить вспять.

Должно сознание само себя узнать.

Так был ли грех? Предательство, измена?

Да, был. Нет, не было. К чему слова теперь?

Ушел в исканье блудный сын, но в переменах

Пространства-времени ему открыта дверь

В свой отчий дом, где ждут всегда с любовью,

Каким бы ни был ты и сколько б ни прошел.

И если змей, чей яд бежит по венам с кровью,

Вдруг укусил себя за хвост, то значит – ты нашел!

И Ева, сбросив кожу старую навеки,

Марией чистою предстала в человеке.

Пролог

«А чем вы занимаетесь?» – спросил я.

«Как и вся наука, – сказал горбоносый. – Счастьем человеческим».

А. и Б. Стругацкие. Понедельник начинается в субботу

Алеона листала «Хроники», написанные светом по свету. Дойдя до середины страницы, она вдруг почувствовала мягкое обволакивающее тепло, которое не спутала бы ни с чем. Тао приблизился.

– Как ты, душа моя? Готовишься?

– Да, просматриваю материалы. Ар хорошо поработал. Все четко, как в «Откровении»¹. Сейчас время, когда становится понятно, кто есть кто. Кто хранит свет, а кто верит лжи и поддается навязанному хаосу. Ар еще и пандемию эту во время моей жизни раздует. Ход банальный, все уже было. И саранча, и отравленная вода. Но как же он это подать умеет, не придерешься! Каждый раз в новую обложку заворачивает. Сознание человечества засыпает, наступают они всегда на те же грабли. Это извечная слабость людская – леность и гордыня. Их, людей, без конца нужно будить. А теперь, – и она сосредоточенно перелистнула светоносную книгу, – люди и вовсе не знают, чему верить. И боятся. Очень. Посмотри сам.

– Да… Гигантскую темную сеть вокруг планеты он сотворил. Действительно, постарался. Тебе нелегко будет, любимая. Но я всегда буду с тобой! Только ты об этом забудешь… – он вздохнул.

А потом добавил:

– Я верю в тебя. Моя вера будет тебя оберегать.

– Так и есть, мой родной. – Она улыбнулась, и он почувствовал сияние ее сердца. Оно звенело воодушевлением. – Даже если я буду очень низко и ты потеряешь меня из виду, мы оба будем знать, что так и есть. Что мы вместе и твоя вера хранит меня.

Они пристально смотрели друг на друга. Мерцающий свет омывал их.

– Прими мою поддержку.

– Принимаю. Прими мое служение.

– Принимаю.

Они стали единым. Светящиеся энергии, взаимно перетекая, усиливались многократно и волнами расходились в бесконечное пространство.

– Ты же знаешь, – через мгновенье произнесла она, – я не могу не пойти. Не могу видеть эту возможность и не воспользоваться ею. Такой редкий случай, когда можно помочь Ей своим присутствием.

Они плавно перевели взгляд на Землю. В разряженном пространстве света вспыхивали яркие точки, потом взрывались и превращались в искрящиеся золотые облака, которые окутывали Землю легкой прозрачной пеленой. Одновременно появлялись темные пятна и расползались по поверхности планеты. Облака теснили их на периферию, словно стремясь выдавить за пределы Земли. Борьба теней и светоносных облаков была постоянной, гармоничной и привычной взгляду. Но что-то было не так…

– Тао, посмотри, как он хитро придумал. Видишь? Он зашивает ложь в духовные знания, и она начинает разъедать их изнутри. Одна маленькая ложь, и все переворачивается с ног на голову. Как ложка дегтя, ложка лжи… Внешне все выглядит благостно, но внутри уже есть червоточина, это значит, что знание пусто, больше не содержит в себе истины.

К тому же люди начинают продавать за деньги то, что бесценно и не принадлежит материальному миру. Умно. Даже гениально. Он соединил два потока – свой, мирской, управителем которого он является, и высший, и перемешал их. Получилась продажная духовность. Человек платит за обучение и считает, что он что-то получил, чего-то достиг в духовном мире, ведь он уже «знает»! И больше ему не надо ничего делать.

Но это такой самообман! Интеллектуальное знание не дает освобождения. Не пройдя путь своими ногами, не получив собственный опыт, выходящий за пределы мира Земли, человеческое дитя не может прикоснуться к нашему миру. Оно остается в сфере пустых измышлений и несет дальше свои искаженные представления, передавая их своим так называемым ученикам. Сколько же там развелось проповедников и учителей, ты только посмотри! Помнишь, ты посылал через Матфея: «Берегитесь лжепророков, они приходят в овечьей шкуре, а внутри они – хищные волки»². Вот оно. Ар создает фантастическую путаницу в мыслях. Впрочем, он каждый раз перед сменой эпох торжествует и триумфально покоряет умы человечества.

Ведь многие из так называемых вестников истины реально верят в то, что им открылось нечто сокровенное. А истинных учителей так мало, и они не видны на фоне «популярного эзотеризма», особенно в эту пору. – Она сосредоточенно посмотрела в «Хронику». «Две тысячи двадцатый по Земле» – высветилось огненными знаками в эфире.

– Как же красиво и изящно он всех запутал! – Она вспыхнула прозрачным оранжевым светом, с восхищением и даже с изумлением глядя в открывшееся ей окно. – Ну что ж, значит, прежние методы не работают. Духовные учения требуют обновления. Великий Учитель Любви сделал сакральные знания открытыми для всех, а Ар гениально их обесценил. Теперь всякий Нерон может провозгласить себя посвященным. А спящие верят всему.

Видишь, под золотым облаком целая пелена темной тени. Она пока не видна, но стоит Земле вздрогнуть от страха, эта пелена поднимется, станет прочнее любого металла и скует планету жестким каркасом невежества. Золотой парчи духовной мудрости может не хватить, чтобы противостоять этому. Слишком много силы сейчас у Ара. Он скоро достигнет вершины своего могущества.

– Душа моя… – Тао снова приблизился к Алеоне, обволакивая ее своей заботливой силой. – Задача глубокая, требует полного погружения в человеческое. Как у Него тогда.

– Человеческое?

Она тут же приняла облик кокетливой светловолосой девушки:

– Скажи еще, что ты будешь тосковать, надеяться и как там еще? Ждать?

– Ждать, – сказал он тихо и даже торжественно, – надеяться и верить. Понимаешь, ты давно уже не была на Земле. Там сейчас тяжело. Тебе будет тяжело. Ты забудешь, кто ты.

– Зато я не забуду, кто ты-ы-ы! – Она взлетела и взмахнула руками, как бабочка крыльями. – И пока я это буду помнить, мне сам Ар не стра-а-шен! – звонко пропела она.

– Все смеешься. – Он принял облик высокого бородатого мужчины. Глаза его были сочного цвета каштана, но, когда он еще раз взглянул на порхающую в свете девушку, радужная оболочка начала изменяться. Подобно кольцам на срезе дерева, информационные кольца одно за другим накладывались на радужку, пока не произошла полная сонастройка с Алеоной в ее физическом облике. Глаза Тао стали темно-синими.

– Ты и меня забудешь. – Он тоже взлетел и завис рядом с ней. – Посмотри, какой сейчас уровень вибрации на планете. Когда ты начнешь двигаться вниз, ты постепенно потеряешь доступ к Библиотеке. Ты не сможешь проконсультироваться с Хранителями. Ты не будешь чувствовать меня.

– Но ведь это невозможно! В прошлый раз…

– В прошлый раз мы были вместе. Пойми же ты! Ты идешь одна. Я останусь здесь. Ты станешь простым человеком. Более того – женщиной. Земной. Ты будешь чувствовать себя чужой в том мире, будешь искать своих, будешь искать любовь, будешь отдавать ее всем, будешь светить. Но там мир двойственности. Зло будет сопротивляться, ты узнаешь боль и предательство, много предательства. Тебе будет казаться, что ты одна. Что ты брошена. Что ты потеряла связь с Отцом. Что твоя жизнь бессмысленна.

Помнишь, Ар показывал нам, как он это делает? Одна маленькая мысль о своей смертности, и все. Человек живет в страхе и унынии. Ты забудешь, что бессмертна. Я знаю, что Совет утвердил твою кандидатуру. Но это сложная работа. – Он протянул ей руку и серьезно посмотрел в глаза.

– Пойми и ты, милый, дорогой мой, я не могу! – Она взяла его руку и прижала к сердцу. – Я не могу не пойти! Я сотворяла на этой планете океаны. Я столько труда уже вложила в ее красоту. Я ее люблю! И это шанс. Она же не может перейти на новый уровень, не превзойдя свою инертность и ограничения. Я покажу, как это сделать. Как справляться с тенью. Как жить по-настоящему, как быть Человеком. Я научу их! Все будет хорошо. – Она еще раз глянула в пространство, и перед ее взором пробежали сначала страшные, а потом радостно-цветные картины.

– Все будет хорошо! – еще раз с убежденностью произнесла она. – Я буду любить!

В это время в зал просмотров в Библиотеке вошел, а вернее, вплыл, зеленоокий красавец Ар. Его чешуйчатое тело также отливало изумрудно-зеленым, а в середине каждой чешуйки сияло золотой монеткой маленькое солнце. Золотой же была и грива роскошных волос, стекающих с головы на гибкую спину. Весь его вид приводил в восхищение.

– Алеона, все хорошеешь. Привет, Тао! – поприветствовал он влюбленных. – Симпатичное платьице. Розовенькое. Почем материальчик? Где достала? – Из изумрудного тела вытянулась клешня и схватила краешек подола.

– А тебе к лицу зеленый. – Алеона хлопнула ладонью по клешне и одернула платье. – Неужели ты в этом пойдешь? Смело.

– Благодарю, – он тряхнул гривой. – Я еще не решил. Но ты запиши свой комплимент в «Хрониках», а то ж забудешь на Земле. Тут некоторые, – он покосился на Тао, – тебя уж так напугали, что я аж-ж с-сам вес-с-сь дрожу, – ехидно просвистел он.

– А ты откуда знаешь? – спросила Алеона, подыгрывая.

– Ну как же. Подслушивал, – буднично ответил он.

Алеона засмеялась.

Способности Ара слышать все мысли, человеческие и космические, и оказываться в любой момент в любой точке любого измерения были известны. Поэтому подслушивать исподтишка было нелепо. Это же по-человечески. Ару, чтобы получить какую-то информацию в ее земном понимании, нужно было просто сконцентрироваться и сонастроиться: он смотрел и видел, слушал и слышал.

Ар одарил всех ослепительной манящей улыбкой.

Вокруг сразу разлилась энергия сладкой и тягучей неги.

«Ох, умеет же. Еву можно понять, хотя, конечно, переврали многое», – подумала Алеона. Ее мысли были перехвачены обоими мужчинами, и они дружно засмеялись. Ар вспыхнул теплыми разноцветными искрами.

– Ну почему ты выбрала этого книгочея? Ты же из Любящих. И я тоже. Мы бы творили такие миры страсти… Это была бы Высшая Тантра, м-м-м… Я своей эротикой, а ты своим сердцем. Вся Вселенная бы пела. – Эфир вокруг него раскалился и пошел алыми всполохами. И вдруг погас и потускнел. – А теперь мне приходится порождать любовь только на уровне каких-то мелких страстишек и делать всю черную работу на Земле.

– Ты опять за свое! Не начинай! – Все трое снова засмеялись. С этого ритуала разворачивалось любое их общение. Алеона и Ар росли и воспитывались вместе, их главной силой была Любовь. Но была она очень разной: у него – полная сладострастного упоения, у нее – сердечная и самоотверженная.

– Алеона, тебе тяжело придется, – посерьезнел Ар. – Я уплотнил завесу, закрыл все доступы к нашему миру, практически не оставил никаких ходов. Нет, они есть, конечно, но тебе, чтобы преобразовать тьму, нужно будет пройти через…

– Да знаю, знаю, – нетерпеливо прервала его Алеона. – Ну, ты сам слышал. Тао меня пугает полной потерей памяти. И что я даже его забуду и буду страдать. Или как правильно?

– Страдать, да. Это когда Свет сокрыт для тебя, и ты блуждаешь во тьме, как слепая. Даже я не смогу помочь тебе. Я не смогу уменьшить твои страдания.

– О чем ты говоришь! И даже не вздумай! В этом же и суть! Как иначе я наработаю энергопотенциал? Мне же нужно преобразовать боль в свет. Боли должно быть много. Да вы не переживайте, мои любимые. А то я сама уже начинаю переживать. – Она засмеялась, и словно нежный небесный колокольчик тряхнул своей головкой и хрустально зазвенел.

– Ну ладно. Прощайтесь. – Ар засиял игривыми красками. – А то меня так и тянет устроить вам семейную сцену. Тем более, вы в телах.

Алеона обняла Тао. Они соприкоснулись сердцами, и он излил в ее сердце всю силу своей веры и надежды.

Через мгновение он остался один.

Глава 1

Дом

Все имена вымышлены,

Все совпадения случайны,

Все остальное – правда.

Сергей Борисович устало снял очки и бросил их на стол. Они упали золотыми дужками вверх, словно жук, поднявший свои лапки и застывший в недоумении, не в силах перевернуться. Сергей Борисович зажмурился и с силой размял лицо. Основаниями ладоней подвигал кожу на лбу, вверх-вниз, как будто желая стереть мысли, которые выбрались на поверхность из глубоких чертогов мозга. Захлопнул крышку ноутбука и поднялся из-за стола.

С наслаждением потянулся. Покрутил головой. Шея болела нещадно, а когда он поворачивал голову влево, то еще и поскрипывала, словно заржавелая велосипедная цепь, которую надо бы срочно смазать. В последнее время он много работал за компьютером: у аспирантов скоро предзащита, да и свои научные статьи он предпочитал сдавать, не дожидаясь «мертвой линии», которую он про себя называл «мертвой петлей». При слове дедлайн перед его глазами появлялся детский рисунок виселицы, на которой в образе человечка-головонога болтался он, профессор всея Руси.

Он помассировал шею и подошел к огромному, во всю стену, окну. Кабинет располагался на втором этаже особняка, и из него открывался просторный вид на дальние поля. Весна в этом году была ранняя, и апрельское солнце уже согрело землю. На поле мирно паслась маленькая рыжая лошадка.

Сергей Борисович перевел взгляд на березовую рощу, зеленеющую молодой листвой, и двор с аккуратно подстриженными кустарниками, альпийской горкой, на которой пурпурным нарядом хвасталась примула, и с парой белых скамеек. Контуры скамеек и альпийской горки размывались в глазах Сергея Борисовича, словно их присыпали пудрой. Еще ближе, на поверхности стекла, он увидел свое совсем расплывчатое отражение: высокая худощавая фигура, темные волосы с проседью. Кашемировый свитер модного в этом сезоне темно-синего оттенка в отражении потерял свою синь, растекся бледным пятном по стеклу и слился с облачными пятнами над полями.

Свитера покупала жена. Она следила за внешним видом Сергея Борисовича. И за своим. Женственная фигура, медные волосы, безупречный маникюр. Богиня Диана, да и только. «Ноблесс оближ»³, – сказала она ему однажды, давным-давно, когда он, заработавшись над докторской, совсем выпал из реальности и забыл, что они собирались в магазин. В бути́к, точнее говоря. Жена, в умопомрачительной шляпе с широкими полями, в сапогах на каблуке сантиметров десяти, не меньше («Маленький каблук не комильфо»), и в длинном пальто песочного цвета, возникла перед ним, как царевна Лебедь из пучины морской. Он недоуменно воззрился на нее. Потом, все вспомнив, нехотя встал из-за стола и попытался отыграть обратно:

– А может, ты без меня съездишь? Купи себе что хочешь.

Именно тогда жена произнесла свою сакраментальную фразу про «ноблесс», и он смирился. Действительно, положение обязывает. В те дни он был кандидат наук, а сейчас уже доктор и профессор. Слава богу, одежду теперь можно заказывать по интернету.

А тогда… пришлось ехать.

– Для меня шопинг – это выход в свет, пойми, – говорила жена и готовилась к «операции» по захвату в плен модных кутюрье и их рукотворных шедевров.

В бутиках она бросалась, как голодная львица на антилопу, на самые яркие костюмы и исчезала в примерочной.

Сергей Борисович присаживался на краешек несуразной конструкции, отдаленно напоминающей предмет для сидения.

– Располагайтесь, пожалуйста, – елейным голосом приглашала продавщица. Обязательно блондинка.

Сергей Борисович сидел на чуде дизайнерской мысли и ждал. В голове крутились обрывки идей, недописанные страницы начатой докторской.

И вот…

Занавес с шумом распахивался, и оттуда с победным видом вылетала жена в творении заморского «высокого» портного с непроизносимой фамилией. В этот момент у Сергея Борисовича неизменно выпадал из рук телефон.

– Ч-черт, – он наклонялся за ним, лихорадочно соображая, что сказать. Осторожно пытал счастья. Но кроме пораженческого: «Давай подумаем, отложим на часик», – ничего в голову не приходило.

– Мы заложников не берем, – гордо отвечала жена, воспринимая его гримасу, как та Верочка из «Служебного романа». «Хорошие сапоги, надо брать».

– Заверните, – командовала она. Продавщица восторженно кивала. А он уныло плелся на кассу, доставая из внутреннего кармана портмоне.

Жене хотелось блистать. Но Сергей был все время занят и не сопровождал ее ни в театры, ни на выставки. Поэтому, когда ей удавалось заполучить его в полное, но, увы, очень кратковременное пользование, она выжимала из этих походов максимум. Это было действо, спектакль, бенефис. И только она сама милостиво определяла меру и количество необходимой ей энергии почитания. «Королевская чета» обходила свои «владения» раз в месяц, заканчивая пиршеством в лучшей ресторации города.

Они были красивой парой. Она – рыжеволосое пламя. Стройная, с высокой грудью и царственной походкой. Синеоким взглядом чиркнет, как саблей. И голова твоя с плеч. Так Сергей и потерял голову. Это было неизбежно и предсказуемо, как смена светил на небосклоне в урочный час.

Почему она выбрала его?

Он был ей под стать. Высокий кареглазый красавец благородством черт и сдержанными манерами производил впечатление аристократа.

«Хороший мальчик из хорошей семьи», – поговаривали профессора на кафедре, а вахтерши, эксперты в психологии человеческих душ благодаря опыту наблюдения, вздыхали за его спиной: «В каком же огороде такое сокровище выросло?» И, безошибочно улавливая тенденцию: «Достанется же какой-нибудь вертихвостке. Охмурит, окрутит. К рукам приберет».

Никто, кроме его супервизора и психотерапевта, не знал, что Сергей Борисович, который с такой внешностью вполне мог бы стать личным адъютантом императора, родись он на век раньше, вырос в маленьком городке в Смоленской области, в простой семье рабочих полимерного завода. Родители его развелись, едва Сергею исполнилось двенадцать лет. Отец уехал искать счастья в Москву да там и сгинул, а мать осталась одна с тремя детьми.

Не сразу старший сын понял, что с мамой что-то не так. Истерила она ужасно. Кричала, срывалась на мелких, с какой-то неженской силой шлепала их, да так, что синяки не исчезали месяцами. А потом раздражение как-то незаметно для Сергея перетекло в апатию и слезливость. Еще через какое-то время она перестала ходить на работу, не было сил встать с кровати. Только изредка она доползала до кухни, держась за стенки. Потом возвращалась в комнату, ложилась и плакала. Так продолжалось изо дня в день. Сережа вызвал участкового врача. Тот не сумел диагностировать гипостеническую неврастению⁴. «Переутомляемость, стресс», – равнодушно сказал он и посоветовал больше двигаться и бывать на свежем воздухе. Мать угасала быстро. В ней как-то разом иссякла воля к жизни. И даже дети не могли привязать ее к этому миру. Она ушла через несколько месяцев.

Только на второй год личной терапии, обязательной для студентов его специализации, Сергей смог заговорить об этом.

Давясь, как будто его душили, и заставляя себя с каждым словом проглатывать жесткий ком в горле, он рассказал психотерапевту, как вернулся из школы (младшие оставались на продленке) и нашел мать на полу в кухне. Она лежала на животе. Ее цветастый халат еле прикрывал ноги чуть повыше колен. Ноги тонкими палочками были раскинуты в стороны. В последнее время она почти ничего не ела.

– Мама! – крикнул он и тронул ее за плечо. Перевернул, приподнял и посмотрел в стеклянные глаза. Отшатнулся. Руки мелко затряслись, а внутри все покрылось острой ледяной коркой нестерпимого ужаса.

Официальная причина смерти – сердечная недостаточность. Долго еще ему виделось ее алебастровое лицо с острым носом.

Жене он сказал, что родители умерли.

Подробностей она не спрашивала, и он был ей за это благодарен.

Сергей Борисович еще раз посмотрел на кудрявые облака, прикрыл глаза и прислонился лбом к стеклу. Голова заболела, и противно задергалось левое веко. Последние три недели это случалось всякий раз, когда он вспоминал о разводе. Жене он оставил все: и дом, и квартиру. А сам переехал жить сюда. Тут у него был просторный кабинет и небольшая уютная спальня. Ему хватало. Работать, работать! Работа спасала от тягостных мыслей и невыносимых чувств. Он бросался в нее, как в бездонный океан. Работать и не думать. Не чувствовать, чтобы не мучить себя.

Он побарабанил по оконному стеклу. Рука его, если бы ее вылепил скульптор, стала бы произведением искусства, настолько ладной она была. Под кожей расходились и сходились ровные голубые веточки вен. Ладонь широкая, а пальцы тонкие и длинные, как у пианиста, берущего две октавы. Или как у хирурга. Сергей Борисович был врачом. Но не хирургом. На безымянном пальце поблескивало обручальное кольцо. Он тяжело вздохнул, снял его и положил в карман. Все. Эта страница его книги жизни прочитана и перелистнута. Работать! Спасаться от боли. И от удушающей ненависти к себе.

Он рассеянно посмотрел в окно. По гравийной дорожке, как обычно ровно в девять утра, уже вышагивал в резиновых сапогах сморщенный старичок. Его седые волосы торчали во все стороны, как у Эйнштейна. Утренний ветерок шевелил серебристый пух, и старичок машинально приглаживал его дрожащей узловатой рукой.

Он шел и вслух считал шаги.

– Раз, два, три, четыре… – бормотал он, ставя ноги ровно-ровно, одну за другой, подобно ребенку, который нарисовал себе линию мелком на асфальте.

Двести шагов. Дойдя до калитки, он прикасался к ручке, как пловец к бортику, разворачивался и шагал обратно, начиная считать заново. Раз, два, три… И так весь час, отведенный на прогулку.

«Ходит. Молодец, Нисон Гершевич», – подумал Сергей Борисович и снова вздохнул.

Нисон Гершевич в прошлом был знаменитым химиком. Доктор наук, автор нескольких серьезных патентов на изобретения, ныне он не мог связать и двух слов.

– Э-э-э, там, там, – он тыкал пальцем в высокое небо, – там. Кружок. – И потрясал руками, встречая недоумевающие взгляды собеседников.

В словах он переставлял слоги, так что понять его было невозможно, своих родственников не узнавал, и через какое-то время они перестали приезжать.

Сергей Борисович по-человечески их не осуждал. С этим действительно тяжело смириться. Воистину, кого Бог хочет наказать, того лишает разума. Уборщица Валентина плакалась Сергею Борисовичу, что она боится заходить в палату к старику. У него была болезнь Альцгеймера⁵. Иногда, приходя убирать утром, она испытывала тошноту и отвращение – все стены и прикроватная тумбочка были обмазаны фекалиями.

Куча могла лежать и на полу, прямо у входа, и Валентина научилась открывать дверь со всеми предосторожностями. Вот и сегодня.

– Нисон Гершевич, вы опять! – Огромные серые глаза уборщицы наполнились слезами.

– Он! – страшным шепотом прошелестел старик. – Он! Терь не. – И довольно покивал.

Валентина вывела старика на прогулку и вернулась в его комнату. Поправила платок, прикрывающий длинную, почти до пояса, косу. Надела резиновые перчатки. «А что ты хотела, – сказала сама себе. – Такое вот послушание».

У Нисона Гершевича был один фетиш – его резиновые сапоги. С ними он не расставался. В любую погоду, в жару и в мороз, он надевал только их. При попытке забрать сапоги страшно трясся, брызгаясь слюной и злобно ругаясь. Ругательства были невнятные, но впечатляющие. Он впадал в ярость, кусался и бросался с кулаками на медперсонал в городской психиатрической лечебнице при любой попытке отобрать сапоги, и в конце концов санитары решили с ним не бороться и оставили ему его драгоценное сокровище.

Когда больного несколько лет назад перевели в частную клинику к Сергею Борисовичу, врача предупредили об особом отношении пациента к сапогам. Каждое утро старик, приходя с прогулки, клал их в раковину и с нежностью матери любовно намывал мылом и вытирал чистым полотенцем. Затем аккуратно расстилал газетку и ставил на нее сапоги, справа у двери. Всегда в одно и то же место. В этой фанатичной ритуальности Сергею Борисовичу виделась отчаянная попытка сохранить остатки тлеющего разума, найти островок постоянства в океане окружающей переменчивости. В остальном Нисон Гершевич был человеком мирным и неагрессивным. Главное, чтобы сапоги были при нем.

Болезнь Альцгеймера не лечится, поэтому пациенту оказывалась только поддерживающая терапия. В последнее время Нисон Гершевич вел себя хорошо. Сергей Борисович был доволен его ровным состоянием.

А вот Милена его беспокоила. Девушка двадцати семи лет. Биполярное расстройство личности⁶. В юности суицидальная попытка. Хорошенькая хрупкая блондиночка с пятнадцати лет красила волосы в черный цвет, таким же был и лак для ногтей. А также вся одежда. Полное отрицание своей женственности, глубокие и затяжные депрессии и отсутствие желания жить чередовались с внезапными вспышками неудержимой активности, во время которых она могла «разгружать вагоны угля» по двадцать четыре часа в сутки и не уставать. В эти моменты у нее притуплялось ощущение холода, голода и усталости.

А через пару недель она падала без сил и лежала как полумертвая.

Мужчины ее обожали.

Нерешительных интеллигентов привлекала ее страстность и бешеная энергия, а сильных уверенных мужчин она покоряла своей хрупкостью и уязвимостью.

Виктимность, меланхоличность и таинственность… – Сергей Борисович и сам ощутил очарование этой женщины-ребенка. Хотелось защитить, порадовать, сделать счастливой. Однако он быстро опомнился. «Профессионализм не пропьешь», – усмехался он про себя.

К сожалению, в этот приезд у нее явное ухудшение. Сидит, молчит. Постоянно чем-то недовольна, о чем-то тяжело думает.

В клинику Милена приезжала, когда у нее случались обострения депрессии. Ее родители, самые успешные рестораторы города, подарили ей пару заведений, и Милена с огромной энергией и воодушевлением взялась за дело. Она продумывала все, начиная от дизайна и заканчивая меню. Сама набирала команду, причем упор делала не на профессионализм и опыт работы, а на энтузиазм, креативность и открытость новому. Ее рестораны процветали, родители были счастливы. До очередного обострения.

Когда Милена вдруг начинала хандрить, говорить об отсутствии смысла жизни и расставаться с текущим кавалером, отец, затаив печаль в глазах, привозил ее сюда, в реабилитационный центр «Дом надежды», как официально именовалось учреждение. Сотрудники и постоянные пациенты называли его коротко, просто «Дом». Будучи «в миру», Милена получала небольшие дозы антидепрессантов, которые помогали адаптироваться и вести обычный образ жизни.

Когда она приезжала в «Дом», Сергей Борисович назначал ей нейролептики и рекомендовал физическую нагрузку – полчаса в бассейне, три раза в неделю. И флоатинг – ей необходимо было учиться расслабляться. Но с бассейном часто не получалось. Ирина, медсестра, не могла уговорить пациентку, когда та, свернувшись калачиком в кресле и полностью зарывшись в плед, как в кокон, тихонько и монотонно выла.

В этот приезд два дня Милена почти не вылезала из своего «гнезда» в кресле. Она притащила туда чашку с чаем, чипсы, конфеты. Когда чипсы и конфеты были съедены, фантики она не удосужилась убрать. Грязная чашка валялась тут же, рядом с носками. Целыми днями она рисовала в блокноте человеческие головы, а потом замулевывала их черной ручкой, вырывала листы и бросала на пол.

Когда она стала мочиться под себя, Сергей Борисович велел Ирине надеть на нее памперс и записал себе: «апато-абулический синдром»⁷ со знаком вопроса. Этого только не хватало. Плохо. И очень странно. Нетипично. У Милены не было шизофрении, признак которой – такое поведение. Что же произошло, почему так поменялись ее реакции? Надо понаблюдать.

Одновременно в клинике могли находиться только десять пациентов. Большинство из них проживали здесь постоянно. У каждого была своя комната, которую на ночь закрывали на ключ. Буйнопомешанных среди них не было, так что жизнь текла более-менее однообразно и предсказуемо. Утренняя зарядка, завтрак, беседа с врачом, прогулка, процедуры, обед, процедуры, прогулка, ужин. Вечером для желающих Ирина обычно читала какую-нибудь книгу. Затем сон. Такая монотонность любого здорового человека свела бы с ума, но для душевнобольного она была необходима, как для младенца безопасная и стабильная среда.

В связи с пандемией клиника опустела. Многих, не тяжелых, пациентов забрали домой. Остались только те, у кого было весеннее обострение болезни, и те, кто находился здесь пожизненно.

Вместе с ними заложниками странной ситуации локдауна стали сотрудники клиники: сам заведующий и одновременно главврач, медсестра, уборщица и садовник. Их жизнь перевернулась с ног на голову.

Чтобы поддерживать порядок и привычный образ жизни в клинике, уборщице приходилось быть еще и кухаркой. Между уборкой и стиркой Валентина бегала на кухню и варила кашу и компоты. Обеды, слава богу, привозили доставкой из ближайшего кафе в тридцати километрах.

Повариха и охранник отпросились домой: у охранника Саши было двое детей, а у Веры Рустамовны, любительницы печь пироги по-аджарски, были уже и внуки. И к тому же ревнивый муж.

– Мнэ жэна дома нужна, – грозно говорил он в трубку. – Иначе у мэня самого дурдом будэт. Жэна должна дома ночевать, так, да?

– Да, – смиренно отвечал Сергей Борисович, перебирая в уме возможные контраргументы. Ни один из них не перевешивал железную логику. Жена должна дома ночевать, с этим не поспоришь.

– Вот. Я всэгда гаварил, что ты хароший доктор, – завершил беседу муж. – Кагда все кончится, звони, да?

– Непременно. – Завклиникой положил трубку и пошел разговаривать с Валентиной. И с Ириной. У той тоже был муж.

Сергею Борисовичу было сорок девять лет, и он по праву гордился своим детищем. Его клиника была лучшей. В России точно, да и в Европе он мог бы составить конкуренцию самым престижным психиатрическим заведениям.

Он отвоевал у муниципальных властей огромную территорию для прогулок. Она была огорожена высоким забором, и везде по периметру, скрываясь в листве деревьев, были установлены камеры. Никакой охраны в зоне видимости, никакого контроля. У постояльцев и посетителей клиники создавалось впечатление, что они находятся на территории дорогого и симпатичного отеля.

Здесь был бассейн с комнатой для флоатинга, тренажерный зал, хорошая библиотека. Садом занимался недавно приглашенный садовник Пал Евгеньевич, который с разрешения главврача организовал несколько грядок для «жильцов». При желании любой из них мог прийти и покопаться в земле, прополоть сорняки или полить свои цветочки. Как дома, как у себя на участке.