Buch lesen: «Аналогичный мир. Том второй. Прах и пепел», Seite 67
Кто-то тронул дверь, и Ив сразу закрыл глаза. Наверное, это Тедди, нет, Фё-дор, надо привыкать называть всех по-русски и вообще… учить русский. Легенда хорошая. Угнали ребёнком, ничего не помнит, дальнейшее… продумано и проверяемо. Пока сработало. А дальше… Нет, когда Грег бросил, что Приз – лагерная собака, всё висело на волоске. Но обошлось. Приз – молодец, умница. Интересно, конечно, откуда Грег знает про лагерных собак, но спрашивать – это опять же выдать себя. Чтобы твоими тайнами не интересовались, не лезь в чужие. Вопрос привлекает внимание к спрашивающему, а не к отвечающему. Вот и держись этого.
Фёдор, кряхтя, тяжело лёг и захрапел. Эркин вздохнул во сне, перекатил с боку на бок по подушке голову. Повернулся набок, скрипнув кроватью, Роман, обхватил подушку руками и вздохнул, как всхлипнул. Грег открыл глаза и, не вставая, нашарил на тумбочке сигареты и зажигалку, закурил. Запах дыма поплыл по комнате.
– Накроет тебя комендант, – пробурчал, не отрываясь от подушки, Роман.
– Волков бояться, в лес не ходить, – ответил Грег.
– Это когда ружьё есть, – подал голос Фёдор. – А на двуногих автомат хорош. Русский «калач».
– Наслышан, – согласился Грег.
– За курево визу не отнимут, – вступил Эркин. – Это не выпивка же, а так… Пустяки, я думаю.
– Ещё б комендант так думал, – хмыкнул Роман.
Не открывая глаз, Ив жадно слушал непонятную речь. Русский. Почему его не учили русскому языку? Говорят, трудный язык, но вот индеец же научился, свободно говорит, не запинаясь, он же не глупее…
…Чёрное беззвёздное небо, чёрная бесснежная как выжженная земля. И костёр. Они сидят у костра напротив друг друга.
– Кто я?
– Кого это теперь волнует?
Пляшущее пламя выхватывает из тьмы худое строгое лицо, плечи со следами споротых погон.
– Кем сам решишь, тем и будешь.
– Ты не знаешь…
– И не желаю знать, – решительно обрывают его. – Меньше знаешь, дольше живёшь. Понял?
– Но послушай, я же видел всё это! Это…
– Мало ли кто что видел. Либо помнить, либо жить. Живи.
Странный собеседник встаёт и уходит в темноту, а он остаётся у костра. Хочется спать, сами собой закрываются глаза, но спать нельзя. Спящий беззащитен. Либо замёрзнешь, либо сонного у костра прирежут. Одному тяжело, а этот тип… придёт, поговорит и снова уйдёт в темноту. Лицо знакомое, а где видел его – никак не вспомнить. И то в армейском придёт, то в форме СБ, то… Нет, это ветер, это только ветер. Индейцев здесь нет и быть не может. Они ушли, давно, сразу, как Империя простёрла свет цивилизации на дикие земли, а остатки загнали в резервации. Здесь нет резерваций, а чёрные ходят шумно, их легко услышать издали, а индейцы подкрадутся и… как хочется спать. И есть. Когда он ел в последний раз? Неважно. И он не плачет, это просто дым от костра разъедает глаза. Почему дым такой едкий? Он отобрал для костра только деревяшки, почему опять дым как на Горелом поле…
…Ив открыл глаза и рывком сел на кровати. Огляделся.
– Потревожили тебя? – спросил по-английски Грег.
– Нет, – Ив сглотнул и улыбнулся. – Приснилось вот…
– Бывает, – Грег выдохнул и взглядом проводил поплывшую к двери струйку дыма. – Над снами человек не хозяин.
– Да, – Ив обеими ладонями потёр лицо. – Дождь надоел как, – осторожно начал он разговор.
Грег согласно пыхнул сигаретой.
– Конечно, надоел. Сильно дороги развезло, не видел?
Ив сразу насторожился.
– Да, порядком, – ответил он неопределённо.
– Дороги развезёт, засядем здесь, – вздохнул Грег.
– От заявления до визы месяц при любой погоде, – вступил Фёдор. – Мороз, как там? На ужин не пора?
Эркин с трудом разлепил глаза и посмотрел на часы.
– Нет ещё. Опять цирк устроим, что ли?
– Нет, – сразу ответил Грег. – Часто его смотреть нельзя. Ты в настоящем-то цирке был?
– Нет, – ответил Эркин и улыбнулся. – Как бы я туда попал?
– Ну, до Свободы понятно, а потом? – спросил Фёдор.
– Я в Джексонвилле жил, там цирка не было.
Разговор шёл, как и начался, по-английски, и Ив рискнул спросить:
– А кино?
– И кино не было, хотя, – Эркин, припоминая, свёл брови, – болтали, вроде, чего-то, но цветных не пускали. А вот в Гатрингсе один сеанс для цветных был. Слышал, когда в комендатуру ездил.
– Не сходил?
– Нет. Не до того было. А ты?
Ив улыбнулся.
– Я ходил. Тоже до… – и запнулся, не зная, как назвать: заварухой, капитуляцией?
– А потом? – пришёл ему на помощь Фёдор. – Денег не было, или не до кино стало?
– Всё сразу, – благодарно улыбнулся Ив, только сейчас сообразив, что по легенде он ходить в кино не мог, не пускали туда угнанных. Что же делать?
Роман шумно зевнул и сел.
– Замололи, черти. У кого сигарета есть?
Ив осторожно перевёл дыхание: кажется, пронесло. Не заметили или не обратили внимания.
– А свои ты куда дел? – усмехнулся Фёдор.
Эркин молча достал из пачки сигарету и перебросил её Роману.
– Талон отоварю, верну, – буркнул Роман, прикуривая от истёртой самодельной зажигалки. – Всё-то тебе, Федька, знать надо. Прищемят тебе нос когда-нибудь.
– Ты смотри, как разговорился, – улыбнулся Фёдор.
Эркин прислушался к чему-то и щёлкнул языком. И только увидев удивлённые взгляды остальных, сообразил, что они не знают этого сигнала, и объяснил:
– Комендант идёт.
Сигареты мгновенно исчезли. Теперь и остальные услышали приближающиеся шаги. Дверь, против обыкновения, распахнули без стука. Комендант, особист, ещё двое из комендантского взвода, с автоматами. Чего это? Ив спустил ноги с кровати и обхватил обеими руками, прижал к своим коленям голову Приза. Эркин недоумевающе смотрел, как необычно, как-то странно встали вошедшие, и тут же нахмурился, вспомнив: так входили надзиратели, если опасались нападения. Нахмурился Грег, заметно напрягся Фёдор. Даже Седой Молчун заинтересовался и повернул голову.
– Стулов, выходите, – сказал комендант по-английски.
– В чём дело? – Седой Молчун медленно сел.
– Надо побеседовать, – улыбнулся особист.
Молчун с секунду смотрел ему в глаза и стал обуваться медленными плавными движениями. Стало очень тихо, и в этой тишине было слышно, как скрипит затягиваемый на ботинке шнурок. Все молчали, даже Приз не рычал, а сидел рядом с Ивом, положив голову ему на колени, и смотрел не на вошедших, а на одевающегося Молчуна.
– И вещи берите, – так же мягко сказал особист.
Тот молча вытащил из-под кровати свой мешок, выгреб содержимое тумбочки на кровать и стал укладывать. И уже собрав мешок, вскинув его на плечо, вдруг выдохнул:
– Значит, что? Рожей не вышел? Не нужен я России? Так?! – он говорил по-английски тихо, но с бешеной злобой в голосе. – Так шваль всякую уголовную… спальников, погань рабскую… выкормышей охранных, волчат недобитых… Им, значит, пожалуйста. А мне… я – русак, чистокровный, мне, значит, заворот, так?
– Вам будет дана возможность высказаться, – Олег Михайлович сделал короткий приглашающий жест, а пришедшие с ним бойцы слегка качнулись, указывая направление движения. – Идите, Стулов.
К двери Стулов должен был пройти между кроватями Эркина и Ива. Напряжённо щуря глаза, Эркин ждал. После слов о спальниках он был готов ко всему. Но Стулов не рискнул идти мимо Приза и обошёл стороной мимо кроватей Романа и Фёдора. Тихо прошёл, без звука. Мягко и быстро переместились бойцы, оказавшись вплотную к нему, зажав, но не дотрагиваясь, и так, втроём вышли в коридор, за ними особист. Последним вышел молчавший всё время комендант, плотно без стука прикрыв за собой дверь.
Белый до голубизны, Ив смотрел прямо перед собой остановившимися расширенными глазами. Все сидели неподвижно, словно только шевельнись – и придут за следующим, и этим следующим будешь ты. В кулаках курильщиков тлели забытые сигареты. И первым заговорил Грег:
– Ив, тебя ведь мальцом совсем угнали, так? Ну, раз язык забыл.
– Ну да, – кивнул Роман. – От родителей забрали, а там приёмники с распределителями, да приюты, то, да сё. Тут не то, что язык, имя с фамилией забудешь.
– Так переделывали на английский лад специально, – плавно вступил Фёдор.
– Да, – Эркин прокашлялся, восстанавливая голос. – У меня… жена. Она Женя, а по документам, ну, имперским, Джен.
– Во, точно Мороз, – Грег глубоко затянулся. – Ты как в Империю звался?
– Мэроуз, – ответил Эркин.
– Ну вот. А я Торманс, а правильно – Тормозов.
– Так что, не Ив ты, – сказал Роман.
– А Иван, – сразу подхватил Фёдор, – а Морган… Моргунов, наверное.
– Да, Моргунов, – ответил за Ива Грег.
Ив хотел что-то сказать, но только вздохнул, как всхлипнул.
– Ты, когда в Центральном будешь, последи, чтобы тебе правильно в бумагах записали, – Грег докурил сигарету и тщательно загасил окурок.
Ив молча кивнул, обвёл их влажно блестящими глазами. Фёдор плевком погасил свой окурок и встал.
– Пошли на ужин, мужики, – сказал он по-русски.
– Да, – согласился по-английски Эркин. – Пора ужинать, – и стал обуваться.
Из барака они вышли все вместе, у левой ноги Ива, как всегда, шёл Приз. На них поглядывали, но с вопросами не лезли, понимая, что сейчас ни до чего.
Когда Эркин подошёл к Жене, она только молча испуганно посмотрела на него. «И как это все всё уже знают?» – мимолётно удивился Эркин и, тут же забыв об этом, улыбнулся:
– Всё в порядке, Женя.
– Эркин, если что, – быстро и тихо говорила Женя, пока они шли в общей толпе к столовой, – ты не спорь, не задирайся. Я… мы всегда с тобой будем, вместе.
Алиса, сразу ставшая тихой и серьёзной, двумя руками держалась за его руку.
Ужин прошёл нормально, но чуть тише обычного. Ив сидел за одним столом с Фёдором и Грегом. И проходя мимо него к выходу, Эркин молча отдал ему свой хлеб, чего раньше не делал. Ив покачал было головой, но Эркин был уже у двери.
Как всегда, он проводил своих до женского барака. Темнеть стало раньше, и фонари включали уже на ужине. Алиса убежала в комнату, а Эркин и Женя постояли немного, совсем немного, минут пять, не больше. Дождь. И поздно уже. Женя всё расправляла воротник его рубашки.
– Эркин, ты только осторожней, Эркин.
– Со мной всё в порядке, Женя.
– Эркин, что сегодня было в бане?
– Ничего, Женя. Этот… он упал, поскользнулся.
– Эркин, это ты коменданту скажешь. Я должна знать правду.
Она пыталась говорить строго, но губы у неё дрожали, а в глазах стояли слёзы. Эркину до боли остро хотелось поцеловать эти глаза, он даже нагнулся, но коснуться губами её лица не посмел.
– Женя… клянусь, ну… ну, я не знаю, как… всё в порядке, Женя. Со мной всё в порядке.
– Господи, – Женя порывисто обняла его, прижалась щекой к его груди, – господи, ну, ни одного дня спокойного. Ладно, всё, – и так же порывисто отстранилась. – Всё, Эркин. Ты промок весь, простудишься, до завтра, Эркин.
Поцеловала его в щёку рядом с шрамом и убежала внутрь. Эркин дотронулся пальцами до щеки, словно мог нащупать след от поцелуя и пошёл в свой барак.
В их семнадцатой было полно народу. Сидели на кроватях, стояли в проходах.
– Ну, проводил своих? – встретил его Фёдор.
Эркин кивнул в ответ. На его кровати уже сидели шестеро, и он сел рядом с Ивом. Приз лежал под кроватью.
Говорили все сразу, перебивая друг друга и перемешивая слова на двух языках.
– Он с последней машиной приехал. Знает его кто?
– Нет, откуда?
– Не видали раньше.
– Нет, он не наш.
– Прибился откуда-то.
– Ладно, не об том речь.
– А об чём? Сегодня его, а завтра… Завтра кого? Тебя, меня?
– А есть за что? – хмыкнул Фёдор.
Минутная пауза, смущённые ухмылки и опять бестолковый мечущийся разговор.
– Дык того, на врага ж работали.
– А что, подыхать надо было?
– Ладно, дело прошлое, сейчас-то чего делать будем?
– А что?
– А наше дело телячье…
– Без пол-литры не решить.
– А чего решать-то? Чего мы можем?
– Как чего?! Нас вон сколько, это ж сила!
– Пошёл ты…! Сила, сила…
– Сила есть, ума не надо!
– У тебя ни того, ни другого.
– Я т-тебя…
– Остынь…
– Ну, чего заладил? Сила, сила… А куда её?
– Заступаться пойдёшь?
– Ага, аж бегу! Про пособничество не слыхал?!
– Да на хрена он нужен? Никто ж его не знает!
– За что взяли, не знаем.
– Так пойди, да спроси…!
Разговор шёл на такой густой смеси русской и английской ругани, что Ив, молча следивший за говорящими, если не всё понимал, то о многом догадывался.
– Ладно, – Грег прикурил от окурка новую сигарету. – Кто шибко боится, давай, дуй к воротам. Сколько на твоих, Мороз?
– Без пяти восемь, – ответил Эркин.
– Пять минут, чтобы смыться, – кивнул Фёдор. – Как раз хватит.
– У всех за плечами висит, – продолжал Грег. – На войне, что на фронте, что в тылу святых не бывает. Каждый за себя решает.
– Да куда ты от семьи побежишь?
– А некуда, так сиди и зубами не лязгай.
За общим шумом не заметили, как в открытых дверях встал комендант. Кто-то по-мальчишески ойкнул. Сигареты мгновенно исчезли в кулаках, но сизый дым, в несколько слоёв колыхавшийся под потолком, разумеется, выдавал их. Комендант молча внимательно осматривал собравшихся. И так же молча они ждали его слов.
– Нашли… Стулова, – сказал наконец комендант, закурил и продолжил по-английски. – Хороший человек, говорят, был. А дал промашку. Не посмотрел, с кем у одного костра спать лёг.
– А… этот? – спросил кто-то.
– Что этот? Стулов у него не первый. На большие сотни счёт идёт, – комендант взглядом нашёл Ива, еле заметно усмехнулся. – И ещё там много всякого. Профессионал.
– Серый? – требовательно спросил Грег. – СБ?
Комендант кивнул, ещё раз оглядел всех и ушёл.
После секундного замешательства стали расходиться под уже негромкий гул:
– Вот оно, значит, как… Да уж, тут в оба смотри… Ты смотри, как вышло…
Когда они остались впятером, Фёдор посмотрел на остальных.
– Ну, спать, что ли, будем, мужики?
– Не время для цирка, – буркнул Роман.
– Да уж, – кивнул Грег.
Эркин встал, взял своё полотенце. Обычный вечерний ритуал. И обычная шутка Фёдора, что Мороз потому краснокожий, что кожу смыл и мясо просвечивает. И последним выйдет по вечерним делам Ив, оставив Приза под кроватью тихой командой на английском: «Ждать!». Все уже лежат, так что… обойдётся.
Так всё и было. Войдя, Ив выключил свет и раздевался уже в темноте. Но обычного похрапывания не было. Лежали тихо, но не спали. Света со двора от незанавешенного окна хватает и свёрнутый рулоном тюфяк на кровати – чёрт его знает, как звать по-настоящему – всем виден. Ив лёг, скрипнув кроватью.
– Вот скажи, – заговорил Роман, – ведь в одной комнате жили, а не поняли.
– А сколько жили? – возразил Фёдор. – За три дня человека не узнаешь.
– А это смотря где, – немедленно ответил Грег. – На фронте человек сразу себя показывает.
– На фронте – да, – согласился Фёдор. – А здесь? Он вон три дня пластом пролежал и рта не раскрыл. Вот и пойди, узнай его!
– Молчать тоже можно… по-разному, – сказал Роман. – Чего уж теперь?
– Ладно, – Фёдор резко повернулся. – Парням что теперь делать? Этот гад на них теперь баллоны катит.
Разговор шёл по-английски. И Эркин ответил сразу.
– А что мне делать? Это правда, я раб…
– Заткнись! – перебил его Грег. – Был ты рабом.
– Ну, был, – согласился Эркин. – Так номер же не сотрёшь. Так… чего ж? Отберут визу – так отберут. Что я могу сделать?
– Не помирай до расстрела, – буркнул Роман. – Не за что тебя визы лишать. И тебя, Ив, слышишь? Если что, мы всё, что надо, подтвердим.
– Спасибо, – дрогнувшим голосом ответил Ив. – Только… не подставить бы вас.
– Не подставишь. Сколько тебе лет, Ив?
– Восемнадцать, – помедлив, ответил Ив.
– Уже есть или только будет? – по тону Грега чувствовалось, что он улыбается. – Ты ж малолетка ещё, – Эркин невольно вздрогнул, но в темноте этого никто не заметил, а Грег продолжал: – Если даже и докопаются до чего, то сын за отца не отвечает. Понял? А язык учи. Обойдётся когда, без языка тяжело.
– Да, я понимаю, спасибо вам…
– Всё, – Грег твёрдо, даже резко перебил Ива. – Всё, спим. И больше не треплем об этом. Фёдор, понял?
– Чего непонятного? Спим, так спим. Не психуйте, парни, всё нормально будет.
– А чтоб за одного всех не мотали, – сонно пробурчал Роман, – самим чиститься надо.
– Заткнись, – так же сонно ответил Грег.
– Учёного учить только портить, – согласился Фёдор и повторил: – Спим.
Наконец наступила уже настоящая ночная тишина. Ив слушал, как они засыпают. Он лежал, заткнув себе рот кулаком, чтобы не завыть, не закричать в голос…
…Распахнутая в свет и тепло дверь. И плоский чёрный с неразличимым лицом силуэт человека, загораживающего вход.
– Уходи.
– Куда я пойду?
– Твои проблемы. Чтобы русские из-за тебя, волчонка недобитого, меня мотали, хочешь? Не-ет, хватит. Твой папаша порезвился, а я отвечать буду? Нет, поищи другого дурака.
– Хлеба хоть дай. Я третий день голодаю.
– И отвечать за пособничество и укрывательство? Нет. Уходи.
Он поворачивается и уходит. В чёрно-белую ночь. За его спиной лязгает запорами и замками дверь. И он опять в темноте. Один. От голода кружится голова, болят обожжённые и обмороженные руки и ноги, всё болит…
…Холодный влажный нос прикасается к щеке. Ив протягивает руку, и мохнатый собачий лоб, тёплый и живой, тычется в ладонь. Да, спасибо Призу, он уже не один.
Ив вздохом перевёл дыхание, погладил Приза.
– Спать, Приз, давай спать.
Стуча когтями по полу, Приз забрался обратно под кровать. Ив перевернул подушку, лёг поудобнее, натянув на плечи одеяло. «Господи, если бы я верил в Тебя, я бы помолился Тебе. Господи, я не прошу помощи, я знаю, что до седьмого колена, про виноград и оскомину, я всё это знаю и принимаю, но… но… но, Господи, разреши… разреши мне жить по своему разумению, я сам… Только, Господи, сделай так, чтобы из-за меня больше никого… Они готовы идти хлопотать, просить за меня. Кто я им? Они же догадались, и они простили меня. Защити их…»
Ив невольно всхлипнул, сдерживая слёзы. Шевельнулся на соседней кровати индеец, и Ив замер, закусил подушку.
Эркин осторожно повернулся набок, спиной к Иву. Пусть выплачется парень. Когда вот так к горлу подступит, и выплачешься – станет легче. Как тогда, в имении, когда он понял, что перегорел, что кончен, что никогда ничего уже не будет, что… Он тогда лежал и плакал, закусив рукав рубашки, чтобы не разбудить Зибо. Зибо ни разу не выдал себя. Что не спит, что слышит его стоны. «Ты уж не держи на меня зла, Зибо, дураком я был. Умом понимал, что ты… Ладно, чего сейчас? Ты давно в земле. И ни разу не пришёл мертвяком, значит, понял, что я не со зла так с тобой, прости меня. Ладно, Зибо, всё у тебя позади, а у меня… Ты уж прости меня, Зибо, что не дожил ты до Свободы, не моя вина в этом».
Всхлипывания на соседней кровати затихли, и дыхание выровнялось. Значит, заснул. Эркин бесшумно потянулся под одеялом, напряг и распустил мышцы. Ничего. Что бы там ни было, он всё выдержит… Тёплая мягкая темнота всё плотней, как стёганое одеяло, которое было дома в Джексонвилле, ласково охватывала его. И он даже не заметил, что исчез не умолкавший эти дни шум дождя.
Алабама
Графство Эйр
Округ Кингслей
Коттедж № 3715
…– Серёжа, вставай.
– Ну, мам, ну, ещё минуточку.
– В школу опоздаешь, вставай.
Мама, я опять не вижу твоего лица, что случилось, мама? Я – Сергей Игоревич Бурлаков. Мой отец – Бурлаков Игорь Александрович, моя мать – Бурлакова Римма Платоновна, мои сёстры – Аня и Мила, Анна и Людмила. Мы живём в Грязино, на Песчаной улице, дом двадцать шесть. Это всё так, всё правильно, мама, да? Разве я ошибаюсь? Это же я, Серёжа, Серёжка-Болбошка…
…Еле заметная дрожь пробежала по лицу, чуть приподнялись и снова опустились веки, шевельнулись пальцы безвольно брошенных поверх одеяла рук, напряглись и расслабились пальцы ног…
…– Я не Болбошка!
– А кто?
Отец хватает его поперёк туловища и валит на диван. Он извивается, выдираясь из крепких, таких сильных и добрых рук.
– Вот я вырасту как ты…
– И что тогда?
– И тоже обзываться буду!
– Обзываться – это обзывать себя, да, папа?
– Верно, Аня. Возвратный глагол.
Ему удаётся вывернуться, и он с боевым кличем кидается на плечи отца, повисает на них, пытаясь того повалить. Взвизгнув от восторга, забыв, что она большая, Аня присоединяется к нему, и Милочка упоённо визжит, дёргая отца за ноги. Втроём они наконец валят его, такого большого, пышноволосого, укладывают на диване и рассаживаются на нём в ряд гордыми победителями.
– Всё! Мы победили!
– Победили, победили, – смеётся отец, – втроём одного как не победить.
Смеётся и мама.
– Римма, спасай! – просит отец.
– Выкуп! – требует Аня.
– Выкуп! Выкуп! – кричат он и Мила в два голоса.
Мама приносит из кухни тарелку с горячими пирожками и выкупает отца. Конечно, один пирожок за такого большого и сильного – это мало, но Аня уже встала, а им с Милой вдвоём его всё равно не удержать. Они тоже встают. Отец садится на диван и, смеясь, смотрит на них…
…Элли осторожно протирает лосьоном исхудавшее, с запавшими щеками бледное лицо. Вот так. Бритый, он совсем мальчишка, даже симпатичный. Щетина очень старит.
– Ну, вот и хорошо, – она завинтила пробку на флаконе и погладила парня по щеке. – Какие мы красавчики теперь.
Он не ответил, но Элли уже и не ждала ответа. Как в сказке: не живой, не мёртвый. Может… может, для него и лучше оставаться таким. Пока он такой, Джимми он не нужен. Джимми… она его любит до… до потери пульса, как говорили девчонки в клинике, вот! Любит! Она же любит Джимми, любит, это настоящая любовь!
Элли сердито, будто с ней спорили, посмотрела на распростёртое тело и встала. Ей надо убирать. Джимми может приехать в любой момент. Она должна быть готова…
…Мамина рука гладит его по голове.
– Как ты оброс, Серёжа. Надо подстричь.
– Да ну, мам.
Мама прижимает его к себе.
– Ох, Серёжа. Что с нами будет?
– Мама, а где…?
– Молчи, – мамин голос становится жёстким. – Молчи, Серёжа. Ты уже не маленький и должен понимать.
Он кивает и плотнее прижимается к маме. Она обнимает их, всех троих. Они вместе. В комнате темно. А за окном моторы и тяжёлые шаги, и чужая, совсем чужая речь. Он не хочет её понимать. Не хочет. Они вместе. Мама, Аня, Мила и он. Аня, Мила, где вы? Мама! Где ты? Темно, не уходите, я не хочу, мама, Аня, Мила, куда вы? Я с вами, подождите меня…
…Элли прислушалась и, досадливо поморщившись, выключила пылесос. Наверняка ей почудилось, но надо проверить.
И замерла на пороге гостевой спальни. Он лежал поперёк кровати так, что белокурая голова свесилась и упиралась теперь в пол. Глаза широко открыты… Элли подбежала к нему, обхватила за плечи… Как, как это случилось? Тряпочное безвольное тело в её руках, но… но что-то же случилось. Она наконец уложила его, укрыла одеялом. Неужели он… возвращается, оживает?
– Ну вот, ну… – она гладит мягкие завитки, – если тебе что нужно, позови меня, тебе ещё нельзя вставать.
Светло-серые широко открытые глаза смотрят мимо неё, их взгляд так сосредоточен и внимателен, что она невольно оглядывается, желая проверить, что там. Но там голая стена. Что он там видит?
Элли поправила ему подушку и снова, не удержавшись, погладила по голове.
– Ну, лежи, отдыхай. Я ещё зайду к тебе.
И вздохнула…
…Чужая речь за окном.
– Серёжа! Аня! Скорее сюда.
– Что, мама?
– Тише. Сидите здесь и никуда не выходите.
– Но мы будем в саду.
– Нет.
– Что, и в сад нельзя?!
– Нельзя.
Голос у мамы строгий, а глаза испуганные. Её страх передаётся и им. Они молча садятся на диван рядом с Милой. Мама стоит пред ними в пальто и накинутом на голову платке.
– Мне надо уйти. Ненадолго. Никуда не выходите и сидите тихо. Аня, последи за Серёжей.
– Я сам за собой послежу.
Мама будто не слышит его. И уходит. А они остаются сидеть на диване в большой комнате, прижавшись друг к другу. Не читают, не играют, даже историй друг другу не рассказывают. Стемнело, но Аня не зажгла лампу, хотя мама ей это разрешает. Мила долго тихо плакала, а потом заснула между ними. Но она маленькая, ей всего пять лет. Как… как кому? Кому ещё было пять лет? Чёрт, как мотор ревёт, машина… машина у дома… Нет, нет, нет! Мама! Где ты, мама? Машина… мимо… мотор… Мама! Мама… мама…
…Когда Элли заглянула в комнату, он спал. Но… но его руки лежали теперь по-другому, не так, как она сама уложила их. Она это точно помнит.
Алабама
Графство Эйр
Округ Гатрингс
Джексонвилл
Норма Джонс устало опустилась в кресло-качалку перед камином. Ещё один день позади. Что ж, им осталось меньше, чем было. Джинни уже легла. Бедная девочка, как изумительно она держится. Майкл был таким же. С виду воск, а стержень стальной. Майкл, я знаю, ты простишь нас. Мы едем к тем, с кем ты так упорно воевал. До конца. До своей смерти. Но… но Джинни там будет лучше, а ты, Майкл, ты завещал мне беречь Джинни…
…Уже поздно, давно пора спать, но она не может. Это их последняя ночь. Нет, не последняя, она не хочет!
– С тобой ничего не случится, Майкл, я знаю.
– Да, милая, – Майкл лежит на спине, глядя в потолок. – Милый мой пророк, судьба слышит просьбы, но делает наоборот.
Она приподнимается на локте.
– Ты стал верить в судьбу, Майкл?
– На фронте, Норма, больше не во что верить. Судьба зла и часто несправедлива. Но она никогда не обманывает. Норма, обещай мне.
– Конечно, Майкл. Всё, что ты хочешь.
– Норма, ты сделаешь всё, чтобы Джинни была счастлива. Нет, послушай. Война есть война. Я не лучше и не хуже других. Ни пуля, ни снаряд не выбирают. Если что-то случится со мной, если меня убьют…
– Нет, не говори так, Майкл!
– Не перебивай. Если меня убьют, ты будешь поступать так, как лучше для Джинни. Если надо, выйдешь замуж.
– Майкл!
– Нет, Норма, обещай. Делай всё, что нужно для Джинни…
…Норма вздохнула. Майкл уехал на фронт и не вернулся. Остался навсегда там. На Русской территории, в России. И вот русские убили его, а теперь она с дочерью едут к ним. Но если, нет, раз Джинни там будет лучше, то она согласна. Может, и в самом деле, смена обстановки будет лекарством. Джинни так убедительно, так толково говорила в комендатуре, и здесь, и в Гатрингсе, что у них приняли заявление. По политическим мотивам… в связи с невозможностью проживания… на постоянное местожительство…
Норма опять вздохнула. Чужая страна, чужая кровь. Майкл говорил о русских, что те замкнуты, скрытны, беспощадны и безжалостны в ненависти. Но он с ними воевал. Джинни достала свои старые конспекты – всё-таки удачно, что она в колледже прошла факультативный курс русского языка, поистине затраты на учёбу всегда окупаются – набрала в библиотеке русских книг – после капитуляции их снова выложили в общий доступ – и теперь почти всё время читает, выписывает имена и названия. В школе она не была такой старательной. Но училась всегда хорошо. Джинни вообще всегда её радовала. Как её открытая и смелая девочка уживётся с русскими? И к тому же придётся жить бок о бок с цветными, с индейцами. Хорошо, если это будут индейцы из резерваций, там их как-то всё-таки приучали к цивилизации, а у русских, говорят, резерваций нет, там индейцы совсем дикие. Конечно, было много жестокости, несправедливости, но местные цветные в общем-то приучены знать своё место, и то… достаточно вспомнить зиму, когда русские объявили свободу всем рабам. И что началось. Уму непостижимо, как выжили. Но… но здесь тоже не жизнь. От одной мысли о переезде Джинни повеселела, оживилась, стала почти прежней. Да, именно такой она приехала в то лето из колледжа…
…Джинни вихрем врывается в дом и бежит к ней на кухню, бросив прямо на пол в гостиной сумку с вещами.
– Мама! Я нашла работу!
Джинни налетает на неё, целуя, обнимая и рассказывая. Всё сразу.
– Подожди, Джинни. Я, конечно, поздравляю, – она старается говорить строго, но Джинни только смеётся в ответ. – Но давай по порядку.
– Ох, мамочка, что в наше время главное? – Джинни озорно подмигивает, явно кого-то передразнивая. – Главное – это иметь связи. Вот через связи я и устроилась. На год. Домашней учительницей.
– А потом?
– Ну, мамочка, когда война, то так далеко не загадывают.
Джинни усаживается на свой любимый высокий табурет и рассказывает:
– Мама, ты помнишь Грейс Стрейзанд? Я тебе о ней писала и рассказывала.
– Ну, конечно. Такая серьёзная девушка.
– Да. А у неё младшая сестра Билли, учится в хорошем пансионе. У Билли есть подруга Марджи, и её родители ищут домашнюю учительницу для младшего сына и средней девочки.
– Кажется, я понимаю.
– Ну, конечно, мамочка. Я уже побеседовала с мистером Кренстоном и подписала контракт на год. Вот!
– Подожди, Джинни. Опять слишком быстро. Ну-ка, медленнее и по порядку.
– Ах, мамочка, да один год работы у Кренстонов даст мне… даст мне такие возможности…!!! – Джинни даже задохнулась на мгновение и продолжила чуть спокойнее, но с энтузиазмом. – А работа совсем не сложная. Правда, мальчику пять лет, а девочке уже девять, но бедняжка глуповата, так что я смогу заниматься сразу с двумя. И жить буду у них в имении, на полном обеспечении. Ну, и зарплата, конечно. Мамочка, ты согласна?!..
…И, конечно, она согласилась. Кренстон – известная фамилия. И работа домашней учительницы вполне достойна и прилична. Отличное место для девушки, только-только закончившей колледж. Даже со всеми мыслимыми наградами, отличиями и степенями. Даже знаменитый на всю Империю, единственный такого уровня, Крейгеровский. Она согласилась, подтвердив контракт, ведь Джинни считалась ещё несовершеннолетний и родители имели право аннулирования. И Джинни через два дня уехала в Вальхаллу, графство Эйр, родовое имение Кренстонов. И писала ей такие оптимистичные, такие… счастливые письма. В одном письме проскользнуло упоминание о Хэмфри, младшем брате леди Кренстон, что тот был очень мил и приветлив с Джинни, восхищался её умом и преданностью работе. Конечно, это был не тот круг, ни о чём серьёзном и речи быть не могло, другой уровень, а все белые равны только в церкви и только перед Богом, но… но ей, конечно, было приятно. И радостно за Джинни. И страшно. Потому что всё катилось к концу. И конец был ужасен. Даже думать об этом невозможно. Да, она всё понимает. Леди Кренстон в первую очередь заботили её дети, у мистера Кренстона своя семья, каждому только до себя, и всё рушится, но… но так хладнокровно, так цинично бросить молоденькую девушку, фактически девочку, на расправу рабам, этим зверям, вырвавшимся на свободу… Бедная Джинни. Только подумаешь и сразу холодеешь. От ненависти.
Норма решительно встала. Пора спать. Они приняли решение. Всё это отныне должно стать прошлым. И думать об этом больше нечего.
Как обычно, она сначала зашла в комнату дочери. Джинни спала, разметавшись на постели, совсем как в детстве. Норма осторожно поправила ей одеяло, полюбовалась тихой улыбкой на лице своей девочки и ушла в свою спальню. Обычный вечерний ритуал, ставшие бездумно автоматическими движения. Уже сидя на кровати, Норма в последний раз провела щёткой по волосам, положила её на тумбочку, поправила фотокарточку Майкла. Единственную уцелевшую. Они сфотографировались в день свадьбы. Её фотографию Майкл взял с собой, и она погибла вместе с ним. А те, что хранились в семейном альбоме… нет, не стоит об этом. Норма выключила свет и легла. Заявление у них приняли. Разумеется, дом они продадут. Мебель и большую часть вещей – тоже. Перевозка обойдётся слишком дорого, да и неизвестно, как они устроятся с жильём на новом месте. Деньги в этом плане надёжнее. Конечно, жаль вещи. Особенно те, которые покупались и выбирались вместе в Майклом, но… но это только вещи. Не больше, чем вещи. На новом месте всё заново, всё новое.
