Buch lesen: «Дженга»

Дженга
Глава 1

Лучше всего у меня получалось куда-нибудь вляпаться. Если можно было бы сформулировать задачу на данный момент, то она звучала бы так: «избежать неприятностей, стать для демонов, питающихся неудачниками, прозрачной». Они скалят зубы и мчатся прямо на тебя, но неожиданно проходят сквозь и бегут дальше, преследуя кого-то другого.

Какое-то крепкое, совсем не девчоночье словцо застряло в резцах, когда я, торопясь к первому уроку, не заметила теплую и свежую кучу цвета горчицы. Птицы насмешливо зачирикали из своих зеленых укрытий.

«Это кошмарно, когда к такому начинаешь привыкать», – так примерно думала я, вытирая о прошлогоднюю траву края своего ботинка. Потом побултыхала его в грязной весенней луже, еще раз вытерла со всех сторон, и, совсем опаздывая, побежала в школу.

В холле, скрестив руки на круглом, как мяч, животе, слегка опустив лоб и выглядывая поверх немодной оправы, стояла завуч Лариса Ивановна. Если бы демоны неудачников имели обличье, они бы выглядели именно так. Нет ничего ужаснее на свете, чем ее способность чревовещать. Узкие ненакрашенные губы совсем не двигались, и зубы оставались на месте, когда она сказала:

– Звонок, Немилова, через минуту!

Лариса Ивановна экономила змеиный яд, тратила его минимальными дозами, особенно на таких, как я. Одного взгляда хватало, чтобы сворачиваясь внутри в вафельную трубочку, я застывала, готовая хрустнуть и сломаться.

Мои руки были заодно с Ларисой Ивановной, они никак не могли всунуть еще подававшие признаки недавнего конфуза ботинки на высокой подошве в узкий парусиновый мешок с этими дурацкими, вечно путающимися шнурками. Прошмыгнув мимо готового к бою быка, мотнув перед его носом своим алым пальто и даже сделав инстинктивно боковую стойку матадора (мысленно), я побежала в раздевалку.

Хорошо, первый урок география. Павел Анатольевич, конечно, «глобус еще не пропил», но был близок к этому. От него часто пахло ацетоном, так хорошо знакомым мне с детства. Он сам раза два опоздал минут на пятнадцать, поэтому к вбегающим в класс после звонка под «проститепожалуйста» относился лояльно. Вот и сейчас он даже не заметил, как я вошла и села на место. Павлик завис над журналом, делая вид, что изучает наши оценки и никак не может сделать непростой выбор, а на самом деле просто тянул время, пытаясь побороть придавившее его похмелье. Дисциплины особой в классе не было, в воздухе витали остатки вчерашних сплетен и обычного подросткового флирта. Кристина, хихикала, болтая с Максом, Ромка с Витьком досматривали что-то в смартфоне, и, казалось, он поглотил их полностью.

Я сидела на последней парте с Лерой Барыкиной, но ее сегодня не было, впрочем, как обычно. Если я пыталась социализироваться, то Лера перестала сопротивляться действительности с шестого класса и изобрела массу способов избежать столкновения с враждебным социумом. Она являлась в школу ровно столько раз, чтобы получить три оценки по всем предметам, чаще всего в комбинации 2—2—4: двойки – за ее ответы на уроке и четверки – за самостоятельную, которую я ей помогала сделать. Все в школе знали золотое правило, по которому тетеньки свыше заставляли играть всех учителей, – оценка выставляется в пользу ученика, поэтому даже Лера, один раз подсчитав средний балл 3.3, выбрала это за счастливую комбинацию вроде старшей карты в покере и действовала стратегически. Я запросто могла учиться и дома, работа с учебником вполне заменяла мне скучные уроки, но я целенаправленно бросала себя в гущу человеческих страстей, чтобы приобрести бесценный опыт общения.

Правда, приобрести этот опыт мне мешала какая-то внутренняя самоизоляция от «вируса тупости» – так я называла пустой контент, поражающий слабый подростковый мозг. Это как в период пандемии ты сознательно сидишь дома, чтобы на твои рот, нос, глаза не сел зловредный вирус, ведь стоит облизнуться, и все, он уже хозяйничает в тебе. Сначала самоизоляция кажется праздником бездействия, потом тюрьмой, но на третьем уровне ты находишь самого интересного собеседника в лице самой себя. Так я научилась интровертно достраивать скучный и однообразный мир вымышленными вещами и событиями.

Для того чтобы развлечься, придумала себе игру. Наблюдая за тем, что происходит вокруг меня, я делала прогнозы насчет дальнейшего развития сюжета: если выигрывала, после школы покупала себе что-нибудь вредно-вкусное; если проигрывала, делала то, чего больше всего боялась или не любила. Так, вчера после спора с собой и очередного проигрыша я с Кристиной в туалете курила «вейп». Она вот уже неделю носит его в школу и особо отважным предлагает попробовать. Мы еле втиснулись в одноместную, по замыслу проектировщиков, кабинку, створки которой открывались по типу batwing doors (дверь в салун в стиле «вестерн»). Кристина села на унитаз, а я закрыла спиной проем, по-ковбойски широко расставив ноги. Вдохнула сразу глубоко и вместо вкуса экзотических фруктов почувствовала лишь сильное жжение и никакого обещанного удовольствия.

Пятиклассники нас заложили Лариске, и она влетела в туалет мячом боулинга; толпящиеся у кабинки наблюдатели разлетелись в стороны как кегли. Не помогла последняя попытка Кристины спрятать «электронку» за унитаз – все улики найдены на месте преступления и обезврежены…

Родители были вызваны в школу, как на мобилизацию. Не успели мы вдоволь насладиться выбросом адреналина, который у меня вызвал жуткий спазм в животе, а у Кристины – приступы смеха и рыданий, как наши предки уже сидели у директора в его кабинете, скорее похожем на тренерскую. Родители были комбинированные, у Кристи папа, у меня – мама. Валентин Петрович сверху похож на амбала, а снизу – на Кимерсена. Ручки короткие с толстыми пальцами еле сходились на столе, круглая голова немного дергалась вправо, как у братков, когда они перед битвой разминают шею. Кристина знала, что это недобрый знак. Папаша, бывший спортсмен, был нетерпим к вредным привычкам, на все подростковые выходки у него был один комментарий: «убил бы», но Кристину не трогал, хотя она в свои шестнадцать все перепробовала – розовые волосы, пирсинг, алкоголь и вот теперь вейпы. Но наказание было куда суровее, чем элементарное убийство. Кристину заставляли учиться! За грандиозным рыком отца, угрозами уничтожения ее как вида следовала армия репетиторов – когда один обувался в прихожей, второй уже звонил в дверь. Это был настоящий Кристинин ад!

Моя мама, – человек слабохарактерный, и поэтому меня ждали дома лишь слезы, которые плавно от моей павшей души переходили к ее печальной судьбе. Мама патологически не умела быть счастливой; даже когда удача подавалось ей на блюдце с каемочкой в виде влюбленного дяди Паши, она заливала это блюдце слезами, и «прекрасное далеко» тонула в нем, как обручальное кольцо в море. Многим мужчинам нравилась ее маленькая детская фигурка, бледное личико с ясными глазами, но долго быть с ней они не могли – почувствовав, что их жизнь превращается в роман со скорбным концом, через полгода сваливали к розовощеким толстушкам. Мама потом долго сидела с планшетом, листая фотки ВКонтакте или инстаграме, где ее возлюбленный плотно обхватывал талию своей мадам на фоне плескающегося моря, вздыхала, пила вино и пускала слезу жалости к себе. Я думаю, именно ее уныние и сделало меня такой, как я есть – скрытной, ироничной и по-своему сильной.

Голос директора, Николая Васильевича, в народе его называли Гоголь, был скучен, фразы-клише звучали казенно и неубедительно. Не надо быть Холмсом, чтобы определить круг его интересов. Футбольный мяч под столом стал его талисманом и предметом школьных насмешек, он постоянно незаметно касался его правой ногой, перекатывая в угол. После вызова к директору Макс когда-то прокомментировал: «3:2 по пенальти в пользу Гоголя». За системным блоком спрятались небольшие гантели, кубки школы любовно выставлены на полках, и, видно, пыль с них все-таки иногда протиралась, зато документы в папках были сложены неряшливой кучей в углу; казалось, еще одна высокая нота Лариски, и они скатятся лавиной со своей бумажной вершины. Гоголь был похож на человека, взятого в плен Министерством просвещения и выполняющего свои обязанности по принуждению. Серым кардиналом, конечно, была Лариска. Она начала, как обычно, с чревовещания, постепенно по мере самовнушения о степени чудовищности нашего поступка тон становился выше, лицо краснее, глаза круглее. Закончилась речь угрозой сдать нас в компетентные службы, чтобы нами занялись профессионалы. Напоследок она задержала на мне свой змеиный взгляд, и я почувствовала, как на моем лбу выжигается невидимая метка, – так я пополнила список неблагонадежных. Схема обработки одна и та же, только вот быть героями этих сцен у нас в школе вовсе не жаждали. Злопамятность Лариски многим подпортила жизнь и аттестат.

Нас отправили обратно в класс, а с родителями еще долго проводили разъяснительную работу. Отец Кристи был уже с иммунитетом, а я переживала за свою маму, как бы она снова не откупорила бутылку красного под яркий мир инстаграма, ознаменовав новую полосу уныния.

Когда мы вошли в кабинет, одноклассники проводили нас разными по содержанию взглядами, точнее, смотрели в основном на Кристину. Ее пухлые губы от слез прямо вывернулись наружу, тушь на глазах смазалась, получились стильные черные ореолы, и даже красноватый носик ее не портил. Волосы у девчонок в основном длинные, и, хоть нас заставляли их убирать, они на более либеральных уроках сами распускались по плечам шелковым покрывалом; при этом у всех на руке браслетиком приготовлена спиральная резинка, и каждая может за секунду отработанным жестом собрать их в пучок. У Кристины волосы самые клевые – гладкие, грамотно подкрашенные, медового цвета, они красиво движутся, когда Кристи убирает их с лица. Своей фирменной походкой, как будто обходя невидимые препятствия, Кристи прошла на свое место рядом с Максом; тот похлопал ее по спине утешительно. Меня за этим феромонным фейерверком никто не заметил, и я метлой, как мне казалось, крайне неловко, метнулась за свою парту.

После вчерашнего «подвига» с вейпом, когда сегодня я опоздала на географию и зашла в класс, одноклассники наградили меня более заинтересованными взглядами. Кристина обернулась и взяла у меня корректор, громко потрясла им и, наклонившись над тетрадкой, старательно что-то исправила. Возвращая его, спросила:

– Ну как, попало дома?

И даже недослушав мой ответ, повернулась и продолжила что-то писать, скорее всего алгебру – она была следующей.

А я уставилась на спину Макса. Только вам я расскажу о своем большом секрете. Если любовь – это то, что я думаю, то я влюблена. Я поняла это внезапно. Ничего не предвещало. Мы столпились у расписания, наслаждаясь фактом замены, еще и еще раз смотрели, как в графе вместо алгебры и геометрии были три раза география и четыре раза физкультура. Если что, Лариса Ивановна у нас вела математику. Я стояла за Максом и выглядывала из-за его плеча, встав на цыпочки. Я довольно высокая и всегда приятно, когда по росту кто-то доминирует. Со спины напирали шокированные и возбужденные одноклассники, и я невольно оказалась прижата к спортивной спине. Макс пах божественно!

Наша классная Олечка зашла к нам на физру и предупредила, чтобы все, уходя домой, посмотрели замену на неделю, а толстенькая Аня Чурсина, предпочитавшая на урок приходить без формы, эхом отрикошетила: «Замена математики». Этого было достаточно, чтобы весь класс с гиком устремился к расписанию, небезопасно толкаясь на лестнице. Классуха еще что-то орала вдогонку, но наши возбужденные самцы, наскакивая друг на друга с гиком, конкурирующим с криком обезьяны-ревуна, неслись вниз. Поэтому Макс после физры стоял передо мной в белой футболке с мокрым треугольником на спине, и от него исходил целый ароматный коктейль. Гурман различил бы в нем запах ванили и немного лаванды, нотки бергамота с легким послевкусием кедровых орешков. В общем, это была любовь с первого запаха. Позже я заметила, что школьная одежда сидит на нем особенно ладно, и что плечи у него не торчащие, как у подростка, а мышечно округлые. А еще, что шуточки Макса не всегда плоские, а иногда, бывает, даже заходят, и что списывает он как-то харизматично, не унижаясь, и что голос у него настоящий, без фальши, и иногда на уроке он задает вполне разумные вопросы. В общем, его образ с каждым днем обрастал новыми достоинствами. Я даже завела страницу дневника, в который вносила списком его плюсы.

Теперь я целыми уроками смотрела на его спину, следила, как от движения рук под пиджаком двигались его лопатки, и от этого за моей костлявой грудиной наблюдался небольшой круговорот в направлении по часовой стрелке. Мне нравилось это мое новое качество – тайно и безнадежно влюбленная неудачница. Мои «истории перед сном», которыми я обогащала свою невзрачную действительность, получили своего реального героя. Теперь не нужно прописывать в деталях образ моего спутника в вымышленных приключениях – это был он, плотный, сенсорный, вечно гогочущий, румяный Макс.

Домой идти не хотелось, к середине дня лужи были подсушены ветром, и им же серые питерские тучи разорваны на клочья, в извилистые прорези загадочно выглядывало бирюзовое небо. Я люблю птиц, они похожи на меня. Тихо спрятались в кустах и кронах и оттуда наблюдают за нами. Вы пробовали когда-нибудь высмотреть в густых ветвях маленького певуна? Сколько ни смотри в сторону звука, ничего не увидишь, создается эффект поющего дерева. Мне нравится вести диалог с ними.

– Не правда ли, он хорош? – спрашиваю я их, а в ответ целый консилиум:

– Дорогая, он тебе не подходит.

– Ты разобьешь сердце, будет больно.

– Ну что вы, это же по-весеннему!

Птицы очень милые!

Я прошлась по парку, почки на кустах вывернулись маленькими кульками, вот-вот раскроются, на каштанах они крупные, как бутоны роз, и уже готовы зажечься зелеными свечками. Руки еще немного холодит апрельский воздух, а спину вовсю прогревает солнце. Я привыкла гулять одна, наблюдать, как меняется небо, как загорается на закате золотой крест на куполе церкви, как черные, с еле заметным павлиньим отливом, грачи ходят по влажной, покрытой нежным зеленым ворсом земле и выискивают первых зазевавшихся насекомых. Любила сочинять истории про людей, встречающихся мне на пути. Мальчик лет четырех переносит с дорожки на траву длинных, как лапша, дождевых червяков, захватив их палочкой за живот, а мама сидит на скамейке с телефоном в руке, периодически поглядывая поверх него на сына.

Но сегодня мне впервые захотелось быть не одной, а с Максом. Иногда я жалею, что нельзя взять человека в пользование, как-то его на время зомбировать. Мечтать о реальной прогулке с ним было утопией, никогда он не пойдет с такой, как я, без принуждения. Но воображение дорисовывало его рядом. Я могла бы ему рассказать, о чем говорят птицы, мы бы вместе придумали их смешные ответы, понюхали бы, не срывая, липкие бутоны каштанов, побросали палку смешной черной собаке – много можно было найти занятий. Может, он даже взял бы меня за руку и коснулся моей ладонью своей щеки, а если бы я ощутила ладошкой его горячие красивые губы – это было бы настоящим счастьем.

Дом встретил меня терпким несвежим духом – как обычно, окна плотно закрыты, мама фобически боится сквозняков. Мусорное ведро не выносили три дня, и оно добавило ненужных ароматов. Нам вообще трудно решить проблему с выносом мусора – оказывается, не женское это дело. Мы ощутили уход папы к другой женщине, когда обнаружили, что именно он следил за своевременным опорожнением этого чудовища, часто выбегая курить на лестничную площадку, заодно прихватывал и его. Когда остались вдвоем, вошло в привычку в первый день содержимое ведра просто утрамбовывать, на второй формировать из мусора пирамиду, на третий играть в дженгу, пытаясь создать хрупкое равновесие из коробочек от йогуртов и соков. Кушали мы как попало. Мама не любила готовить панически. Когда появлялся мужчина, и нужно было его вкусно покормить на стадии ведения общего хозяйства, мама обзванивала своих подруг, записывала на клочках рецепты плова и пельменей, месила тесто и мешала что-то в сковороде, но итогом становилось невкусное пресное блюдо с раскисшим тестом или неготовым рисом. Мужчина разочарованно ел и в этот момент готов был подписать где-то на невидимом протоколе провал явки. В обычное время мы употребляли сосиски с пюре, горячие бутерброды и всякую простую и не очень полезную еду.

Мама всегда настолько разная, что приспособиться к ней немыслимо. То она нежно обхватывает меня за шею, прижимает к чахлой груди, целует в макушку и щеки, ласкает так тепло и нежно, что я осознаю, как она мне дорога; то безучастно кормит, также молча моет посуду, что-то спрашивает, не интересуясь по-настоящему, и погружается в чтение очередной низкопробной литературы. Иногда бывает весела, устраивала примерку своих редких, но весьма изысканных нарядов. Она умеет их носить, красиво ходить на каблуках, на ее бледном лице, как на чистом холсте, с помощью косметики можно нарисовать любой образ. В такие моменты мама становится похожа на тех моделей, что останавливаются на краю подиума, как перед бездной, и загадочно замирают. В эти моменты я всегда смотрю на нее и думаю, почему мне ничего не перепало от этой изысканности?

Сегодня мама была номером два – безучастная, с книжкой.

– Как в школе?

– Нормально, – обычный пароль для скучного вечера.

Папа нам оставил двушку взамен отказа от алиментов, а сам переехал к своей собутыльнице Полине. Мы его совсем не вспоминали, даже обидно как-то. Квартира наша, как и мы, какая-то неустроенная, похожа на дом, в котором давно никто не жил, и он не наполнился теплом и уютом. Дверки шкафа отвисли, и их приходилось приподнимать, чтобы закрыть, преодолевая сопротивление напирающей изнутри одежды. Мама избегала не только готовить, но и убираться, а я это у нее наследовала. Наверное, единственное, что она делала с удовольствием, это мыла посуду. Сначала она покрывала тарелки густой пеной, очень долго натирая каждую, потом в сильном потоке тщательно удаляла моющее средство. Посуда после нее хрустела, а стаканы сверкали, как только извлеченные из упаковочной коробки. Правда, грязная посуда после еды появлялась у нас нечасто.

Я с удовольствием отложила на подоконник учебники и тетради по математике, соорудив временный мавзолей, и принялась за другие уроки. Я не большой фанат домашних заданий, делаю через одно и необходимый минимум, свидетельствующий лишь о наличии. Мне все дается довольно легко, я много читаю и смотрю, и это помогает мне правильно обрабатывать информацию. Иногда начинает казаться, что в школе учатся без оценок, настолько я не слежу за своей успеваемостью. Только к концу месяца, когда классная наклеивает в дневник листочек с текущими отметками, я много узнаю про себя нового. Например, что по алгебре все не так уж и плохо – твердая четверка, а по литературе вообще отлично, что по географии «неаттестация», хотя вроде мы писали тест на прошлой неделе: наверное, Павлик (так все звали географа), как обычно, забыл проверить работы.

Кстати, зовут меня Жанна. Фиговое имя. Папе нравилась в юности группа «Ария», у них есть песня «Жанна из тех королев, что любят роскошь и ночь…», а мама, как обычно, уступила. Имя мне не нравилось с детства, наверное, с тех пор, как я научилась говорить и долго не могла его правильно произнести. Жанна Немилова… ужаснее только Ларисаванна. Я уснула с «Дон Кихотом» в руке…

Сон первый

Я упала на обе руки, пол белый как мел. Поднялась легко, оказалось, стены тоже настолько белые, что чувство объема утрачивается. Попробовала отряхнуть ладони, но мел въелся в них намертво, и если смотреть на них, то на фоне пола изображение рук исчезает, хотя я их чувствую обычным образом. Голые колени тоже оказались белыми и пропадали, сливаясь со стенами. Голубое, цвета неба, платье на мне было короче, чем я ношу, и, когда я его тянула вниз, оно растягивалось в нужную длину, а потом опять становилось выше колен. Я коснулась стены, чтобы проверить ее материальность, в этом месте открылась дверь, как будто была удачно здесь замаскирована. Я попала в такой же белый коридор, на полу стали появляться какие-то предметы, забелённые доски, гвозди, вполне реально разбросанные вокруг. По коридору, длинному и узкому, как чулок, я вышла в большую квадратную комнату. В центре на корточках сидел Макс в белой майке и собирал в ладошку гвозди. Я села рядом и стала молча помогать, выискивая их в белой стружке, слоем лежащей на полу. Макс поднес белый палец к губам, хотя я и так не собиралась говорить. Откуда-то на платье появились карманы, и мы стали гвозди складывать в них. Потом Макс встал, взял меня за руку, и мы, разбежавшись, ударились, как птицы, о стену. Я лишь на короткий миг ощутила ее плотность, потом мы очутились внутри, и она была там, как облако, Макса я не видела сквозь белую мглу, но хорошо чувствовала его теплую руку и тяжесть гвоздей в кармане. Сделав несколько шагов, мы вышли из стены наружу. Зеленое-зеленое, однородного цвета поле простиралось бесконечно без горизонта, просто казалось, дальше не хватает нашего зрения.

– Ты молодец, помогла мне, – сказал Макс и улыбнулся, глядя мне прямо в глаза. Зрачки у него тоже были зеленые, и в них я увидела свое лицо, как видят себя в елочном шаре. Если повернутся немного боком, то видно один глаз, большой, правильной формы, какой-то мультяшный.

– Ты красивая.

– Я знаю, – я чувствовала себя бешено красивой.

Он рассмотрел внимательно мое лицо, покрутил меня, как в танце, держа за палец.

– Можно я буду называть тебя Жаннет?

– Ты – можешь, – согласилась я снисходительно.

– У нас мало времени, мы должны спешить, – сказал Макс и, взяв меня сзади за талию, взлетел плавно, я ощутила, как ноги оторвались от земли, а карманы повисли, оттопырив юбку. Мы парили, и мне хорошо было видно все, что происходило внизу. А под нами прямо картина Шагала, моя любимая. Вот коза пасется во дворе заброшенного дома, тропинка ведет к церкви на пригорке, баба писает за высоким частоколом. Одной рукой Макс все еще обхватывал мою талию, хотя я чувствовала, что могу лететь и сама. Мы пошли на посадку, в животе заныло, как на качелях. Двор оказался квадратный, голый, в центре собачья будка. Большой лохматый пес лишь вскинул свои смешные уши, не поднимая морду с мягких лап, когда мы приземлились. Сам дом – неправильной формы: с одной стороны выше, чем с другой, ярко-синий, индиго. Окна заколочены. Он и так очень высокий, да еще и стоял на холме. Из дома вышел старик в потертом пиджаке и большой кепке.

Ты принес, что обещал? – он даже не посмотрел на меня, я заволновалась: а видима ли я?

Макс начал вытаскивать из моих карманов бесконечное количество одинаковых кривых гвоздей. Их неровность, судя по всему, никого не волновала. Во дворе образовалась огромная куча.

Мужчины с молотками стали забивать волшебные гвозди в доски забора, я им их подавала. При ударе по шляпке гвоздь, как червяк, заползал внутрь доски, и она сама вставала вертикально.

– Хорошие гвозди, – похвалил старик.

Так мы провозились до вечера, подняли весь длинный шагаловский частокол. Когда закончили дело, во дворе рядом с будкой возник парящий стол из четырех сколоченных досок. На нем стоял бронзовый самовар с чайничком наверху. Макс быстро соорудил скамейку. Мы налили в чашки чая, старик из самоварной крышки достал вареные яйца, стукнулись с Максом и мое треснуло. Было очень легко и радостно сидеть в такой приятной компании, смаковать без хлеба угощение, растирать языком оранжевый желток, посыпая его солью прямо в открытый рот, смеяться и дразнить друг друга. Старик смотрел теперь на меня, ласково щурясь, как будто только разглядел:

– Козы помнят свое потомство всю жизнь, в отличие от других животных. Вот встретятся коза-мать и коза-дочь и радуются до слез. Человек думает он всех умнее, но некоторые не умнее козы. Я вот со своей Розочкой обо всем могу поговорить, а с человеком – не факт. Бывает, слушает меня, уши вперед торчком, в глаза смотрит, а если что непонятно, так и скажет: «Повтори!» – я обязательно повторю. Сама калитку научилась открывать. Выйдет со двора, пощиплет траву за забором, и обратно. А человек – учат его, учат в школе, а он, как дровосек, пустой, ничего не понимает…

Монолог деда прервался звонком мобильника, начинался новый день.