Buch lesen: «Уездный детектив. Незваный гость»

Глава первая,
в коей некий сыскарь с разбитым сердцем прибывает в провинциальный Крыжовень

Карта Всадник описывает общительного и активного человека. Он интеллектуален, независим, с ним никогда не бывает скучно. Такой человек легко входит в контакт, находит знакомых и друзей. Ему не чужды любезность и тактичность. Он уверен в себе и готов проявлять инициативу.

Таро Марии Ленорман.

Руководство для гадания и предсказания судьбы

Расклад нынче выпадал странный, что так, что эдак. Захария Митрофановна даже кликнула Дуньку, девку свою, чтоб колоду, значит, сняла.

– Чегой это, барыня? – спросила Дунька, щурясь на расписные картинки. – Никак сызнова повешенный?

– Дура, – ругнулась старуха беззлобно, – дерево это, значит, про родню вспомнить надобно.

– Племяш в столицах чудит? Али в гости вашего соколика ждать?

– То-то и оно, что по картам иного полу гость получается, гляди, к дереву всадник притулился, а к нему карта женская легла.

– Дык а баба откуда? Из родни-то у вас только Митрофанушка, брата покойного сыночек, и остался.

– Поживем – увидим, – решила мещанка Губешкина, более известная в Крыжовене как провидица Зара, и аккуратно собрала колоду в резной ларчик. Инструменты свои она предпочитала содержать в порядке.

Гость, а точнее, гостья явилась в дом на Архиерейской улице под вечер. Тренькнули колокольцы извозчичьих саней, грубый мужской голос пробасил под окном:

– Туточки, барышня, ваша тетушка проживают.

Дунька, прилипшая к заиндевелому стеклу, сообщила барыне:

– Девица, шубка на ей, шапочка. Ванька сундук с саней тащит, сейчас в дверь колотить примется.

– Отворяй, – велела Захария Митрофановна, кутаясь в узорную неклюдскую шаль.

Девка выскользнула в сени, завозилась, обувая валенки. Раздался уверенный стук в дверь, скрипнули петли, в комнату потянуло морозцем.

– Гостью вам, Дуняша, привез, – басил ванька, – из самого Мокошь-града барышня, тетушку, говорит, проведать желаю любезную.

Губешкина выглянула в сени.

– Сундук сюда, мил-человек, да снег допрежь с ног обколоти, не неси в дом.

Девица потопала за порогом, обувка у нее была не особо по погоде, кожаная, тонкая. Вошла, прищурилась над запотевшими стеклышками очков, зыркнула на нетопырье чучело над столом, на шар хрустальный, высмотрела в красном углу икону и чинно на нее перекрестилась.

– Дражайшая моя Захария Митрофановна, – прожурчала приветливо, с протяжным столичным «а», – неужто забыли Гелюшку свою непутевую?

Извозчик, поставив багаж в гостиной, мялся теперь в сенях, ожидая платы за услугу. Старуха молчала, ей было интересно, как «непутевая Гелюшка» дальше выкрутится. Она не подвела, вынула из муфты денежку, с поклоном протянула ваньке, да не забыла носочком ботильончика на порожек ступить, чтоб, значит, через порог не передавать, плохих примет не множить.

– Спасибо, мил-человек, куда надо доставил. Моя родственница, как сейчас помню эти очи черные, с родительской заботой на наши шалости с кузеном Митрофанушкой взирающие.

Извозчик бормотал спасибо на спасибо.

– Вы, барышня, как нужда в санях будет, меня кличьте, Антипом меня звать, любому уличному постреленку велите или вот Дуняше тутошней, сразу примчусь и доставлю, куда скажете. А к Кузьме не садитесь, ненадежный он человек.

– Буду иметь в виду, – пообещала девица, сбрасывая на руки Дуньке лисью шубку; муфту придержала, ловко перекладывая ее из руки в руку. – Ступай, Антип, может, успеешь на станции еще пассажиров взять. У вас в Крыжовене, тетушка, оказывается, спрос на гужевой транспорт опережает предложение. В форменную баталию пришлось с каким-то неучтивым господином за сани вступить.

Платьице на гостье было ладное, шерстяное, серое, со шнуровой витой отделкой, на плечи из-под лисьей папахи свисали ярко-рыжие локоны. Экая модница. Столичная штучка.

Зеленые глазищи остановились на Губешкиной, и старуха громко велела:

– Дунька, дура, двери-то запри, чтоб, значит, любимую племянницу не морозить. Да чаю поставь с дороги.

Пока ванька Антип уходил, а девка возилась в сенях, рыжая медленно пересекла комнату.

– Простите, – вздохнула она тяжело, – этот маскарад, Захария Митрофановна.

– Все развлечение, – решила старуха и быстро спросила: – В муфте что прячешь?

– Заметили? – Девица села, положила на стол глухо стукнувший меховой цилиндрик. – Митрофан Митрофанович предупреждал меня о том, что его тетушка обладает быстрым умом. Мы с вашим племянником коллеги, в одном присутствии службу несем.

Вернувшаяся в комнату Дунька испуганно ахнула, когда из муфты появился черный вороненый револьвер.

– Позвольте отрекомендоваться, – девица стянула перчатки, ее пальцы быстро отщелкивали что-то в смертоносном механизме, – чиновник седьмого класса чародейского приказа, надворный советник Евангелина Романовна Попович.

Дунька ахнула сызнова, баб-чиновниц ей раньше видеть не приходилось, как и баб-сыскарей.

– На кухню ступай, – велела старуха, – чаю спроворь, да чего еще к чаю, баранок там, варенья брусничного… Что еще? Буженины. Третьего дня от Старуновых занесли. А прознаю, что ты этому Антипу лошадному хозяйские разговоры передаешь, накажу.

Девка ушла. Сыскарка отложила револьвер.

– Спасибо, Захария Митрофановна.

– Давай уж по-простому, без отчества, – хмыкнула Губешкина. – Родня как-никак. Тетушкой кличь. А я тебя, значит, Гелюшкой.

Попович улыбнулась и сняла очки.

– Митрофан уверял, что есть в вас авантюрная жилка.

– Письмо-то от племянничка доставила?

– А как же! – Евангелина достала из поясного кармашка запечатанный конвертик. – Только там о деле моем ничего не сказано.

Губешкина поддела сургуч кончиком изогнутого жертвенного кинжала.

– Оно и понятно.

«Тетушка Захарочка, – писал Митрофан своим каллиграфическим почерком, – прости меня непутевого, что давно тебя корреспонденцией не баловал. Весь в делах, весь в заботах. Начальство по самую маковку работой завалило. Даже четверти часа, чтоб на почтамт забежать, не находится. Хорошо хоть оказия с Гелей образовалась…»

Пока хозяйка читала, Дуняша накрывала на стол. Сыскарка, заметив опасливые взгляды прислуги, револьвер убрала.

– Значит, вольская родня? – уточнила Губешкина, сворачивая письмо.

– Седьмая вода на киселе, – кивнула барышня. – Вы уж и думать о нас забыли.

– В столицу зачем приехала?

– Кузена разыскивала. На родине мне оставаться было никак не возможно.

– Скандал?

– Перфектно, – одобрила Попович, не чинясь, налила из самовара, придвинула блюдо с бужениной. – Незамужние барышни обычно от скандалов бегают.

– Несчастная любовь. А про подробности ты говорить не желаешь.

– Ну да. И сам скандал тоже не обсуждаем. Предположим, по официальной легенде, сиротка явилась за пожилой тетушкой присмотреть. В это, разумеется, не поверит никто, а вот в тщательно скрываемые и случайно выясненные обстоятельства бегства – с удовольствием.

– В вашем чародейском приказе все такие хитрые? – усмехнулась Губешкина. – Тогда племяннику карьеру у вас в жизни не сделать.

Геля прожевала кусок буженины и сказала серьезно:

– Митрофан прекрасный секретарь, сметливый, скромный, аккуратный. Может, его взлет не будет молниеносным, но по ступенькам он поднимется основательно.

– Утешай старуху.

– Не вижу тут старух, тетушка, – притворно удивилась рыжая льстица. – Наблюдаю лишь симпатичную женщину и добропорядочную берендийку, содействующую силам правопорядка.

Дунька переминалась у порога, прислушиваясь. Захария Митрофановна велела ей исчезнуть и обернулась к гостье.

– Самое время о содействии поговорить. За какой надобностью в Крыжовень из столицы целого надворного советника отрядили?

Попович сложила перед собой руки, на мизинце правой чернело пятнышко ружейной смазки.

– Надобность прозывается Блохин Степан Фомич.

– Пристав покойный? Так он в начале грудня еще… – Губешкина подыскала подходящее слово, – в петлю полез.

– Берендийские почтовые службы оставляют желать лучшего, – кивнула девушка, – сообщение о его кончине было получено нами только третьего дня. Меня прислали выяснить обстоятельства смерти.

– Целого надворного советника? – недоверчиво переспросила хозяйка.

– У покойного господина Блохина в столице кое-какие связи имелись, в регулярной переписке он состоял. Досадно, но его послание от пятого грудня в чародейский приказ доставили одновременно с вестью о самоубийстве.

Губешкина о персоне, с коей покойник корреспондировал, спросить хотела, но передумала. Меньше знаешь, крепче спишь. Эх, Митрофан, удружил тетушке, ничего не скажешь. Казалось, похоронили пристава за оградой погоста, как самоубийцу и положено, да и забыли. Ан нет, вон оно как. Чиновник седьмого класса, это вам не ежик чихнул. Девка неглупая, с револьвером управляется, слова правильные говорит. Но девка. Небось если б в столицах к Блохину с большим вниманием отнеслись, мужика бы прислали. А Геля эта что? Ну поживет с неделю, носик свой любопытный куда-нибудь сунет, да и отбудет восвояси. А Захарии за помощь – почет и благодарность, да, может, Митрофану по службе вспоможение малое.

– Понятно, – протянула наконец старуха, вызвав у собеседницы грустную и не относящуюся к разговору улыбку, будто это «понятно» о другом человеке ей напомнило. – Спрашивай, Евангелина Романовна, обо всем без утайки тебе поведаю и обо всех.

На столе будто по волшебству появился блокнотик в кожаном переплете, а в руке надворного советника – свинцовый карандашик.

– Погоди писать! – Хозяйка откинула крышку резного ларца. – Давай для начала на тебя картишки раскину, барышня Попович. А ну колоду сдвинь, да не этой рукой, левой, к себе… правильно. Сейчас тебе провидица Зара всю правду скажет, что было, что будет, чем сердце успокоится.

Начальник чародейского приказа Семен Аристархович Крестовский смотрел на соломинку в своей руке с таким видом, будто она в любой момент могла выстрелить.

– И у тебя длинная, – сообщил Эльдар, глядя в пространство, – значит, в Крыжовень ехать Геле.

Я кивнула, сжала кулак, разламывая свою соломинку, и бросила сор под столешницу, в корзину для бумаг.

– Судьба, – пожал плечами Иван Иванович.

Чардеи! (Никак не получалось от вольского просторечия окончательно избавиться, вот я их так мысленно и называла – чардеи.) Каждый из них в этой жеребьевке подколдовывал, к гадалке не ходи. Но, к счастью, против простого шулерства колдовства еще не изобрели. Только и требовалось самой банк держать, то есть четыре абсолютно одинаковых соломинки в кулаке, да позволить коллегам прежде меня вытащить.

– Значит, так, сыскарики, – сказал Крестовский деловито, – жребий этот мы сейчас обнулим, и назначим…

– Протестую! – перебила я начальство. – Вы, шеф, своим обнулением выказываете обидное недоверие своей подчиненной.

– И что? – сверкнул Семен синими глазищами.

Взгляд я выдержала и даже не разревелась.

– А то, ваше превосходительство, что прочие ваши подчиненные могут начать то же самое выказывать. Правильно-де, нечего женщин в провинцию откомандировывать, не женское это дело. А от этого всего шаг до мысли, что в приказе слабому полу не место. Мысли, заметьте, крамольной, высочайшему указу нашего императорского величества противоречащей.

Уголком глаза я заметила недоверчивое внимание, с которым на меня уставились Зорин с Мамаевым. Мой верноподданнический тон обмануть их не мог.

– Уж не собираетесь ли вы, Евангелина Романовна, – сказал Крестовский самым неприятным своим голосом, – в следующем пассаже упрекнуть меня в том, что-де не умею службу от личной жизни отделять?

Честно говоря, подобная тирада у меня к финалу была припасена, так сказать, на погоны. Поэтому я замотала головой, выражая на лице незамутненную придурковатость, столь ценимую любым начальством:

– Как можно, Семен Аристархович?

Зорин, по обыкновению, выступил примирителем.

– Сдается мне, дама и господа, не с того начинаем. Ты, Семен, сперва нас в дело посвяти, а после решим, кого отправить.

– Протестую! – повторила я в который раз за день. – То есть против последней части, Иван Иванович. Исполнитель избран жребием, и теперь именно его, то есть меня, ввести в курс надо.

Шеф отвернулся, оседлал стул в центре ковра, обвел присутствующих взглядом.

– Неужели название Крыжовень вас ни на какие идеи не натолкнуло?

Меня натолкнуло на мысли о варенье с последующим слюноотделением, но я говорить этого не стала.

– Да не томи уже! – Эльдар придвинул стул поближе к моему столу, чтобы Крестовскому не приходилось вертеть головой из стороны в сторону.

– Степка Блохин? – вдруг спросил Зорин. – Ординарец твой? Ты ему, кажется, в этом Крыжовене местечко околоточного выхлопотал.

– Семушка никого заботами не оставляет, – шепнул мне смешливо Мамаев, – особливо братьев по оружию, денщика даже к должности пристроил. Крыжопень, надо же! Ох, прости, Гелюшка, все забываю, что ты дама.

– Я все слышу, Эльдар, – сообщил Крестовский кисло. – Будешь над начальством потешаться, сам в эту тьмутаракань поедешь, да не просто так, а чтоб занять освободившееся место тамошнего пристава.

– Не околоточный? – уточнила я, черкая в блокноте. – Пристав? Блохин Степан… Как по батюшке?

– Фомич. Блохин Степан Фомич, отставной прапорщик.

– Женат? Дети есть?

Как бы шеф не был на меня зол, деловитость ему очень нравилась. Я же писала, чтобы смотреть на строчки, а не на львиногривого своего действительного статского советника. Служба и личная жизнь, как вас разделить? Эх, Геля, решать тебе что-то пора. Потому что не делится оно, хоть тресни.

– Нет, – ответил Крестовский. – Блохин холост и бездетен, а с грудня шестого числа еще и мертв.

Я обвела первую строчку траурной рамкой.

– Когда узнали?

Шеф хмыкнул.

– Нынче утром, когда запросы из Змеевичской управы разбирал.

Начало грудня, а сегодня у нас двадцать пятое число лютаго. Три месяца. Однако работа нашей почты оставляет желать лучшего. Дождутся, ироды, конкурентов, гнумы давно в сенат предложение о частных письмодоставках внесли. Глядишь, к осени вопрос и решится.

Я записала дату и «уезд Змеевичи», к которому относился упоминаемый Крыжовень.

– Причина смерти?

– Официально – самоубийство.

– Наследники имеются?

– Дальние родственники, но им, по понятным причинам, ничего не перепадет. Сам Степан богатства не нажил.

Ну да, если бы этот Блохин на службе жизни лишился, то и пенсия его и что-нибудь за выслугу перешли бы по наследству, а так… Кошмарная ситуация. И позор.

– Но ведь господин пристав не сам руки на себя наложил? – спросил Мамаев. – Иначе мы бы сейчас не заседали.

– Давай, Семен, – Зорин поглядел на часы, – карты на стол. Ты со Степкой, земля ему пухом, явно письмами обменивался.

Выхватить замусоленный конверт я успела первой. Мокошь-град, Кресты, его превосходительству… лично в руки… Ну и почерк!

– Пятое грудня? – Цифры на штемпеле оказались отчетливы. – За день до смерти? Когда пришло?

– Нынче, – вздохнул шеф.

Чтоб как-то утешить начальство, я сообщила ему о гнумах и частных инициативах, кои непременно придут на смену берендийскому почтовому ведомству, в то же время извлекая и разворачивая на столешнице листок в косую линейку, исписанный с одной (я проверила) стороны казенными синими чернилами.

Мамаев заглядывал мне через плечо, скрип стула возвестил, что Иван Иванович покинул насиженное местечко, чтоб полюбопытствовать.

Обязательных приветствий в письме не было, как и абзацев и заглавных букв.

«Плохо дело, – писал покойный, – обложили твари злобные, заморочили».

Дальше шло нечто неразборчивое. Голоса? Точно. «…загробный голос будто из подпола…» Тыщщи? Это, наверное, тысячи. Многие тысячи там припрятаны. Где там? Под полом? Еще какие-то он и она. Он грозился, а она хохотала демонски.

О покойниках плохо думать нельзя, но кто так предсмертные послания пишет? Вот я, например, список с именами составлю подробный, чтоб после сыскари сразу знали, кого допрашивать.

Внизу странички стояло:

«Ежели, вашбродь, Степку вашего оговаривать примутся, что сам в петлю на осиновом суку полез, то не верьте, не таков я человек, и не поминайте лихом».

Выпрямившись и отдав письмо для изучения Зорину, я обратилась к шефу:

– С каких пор господин Блохин должность пристава занимал?

– Три с половиной, почти четыре года.

– Писал часто?

– Не часто, но регулярно. Предвосхищая вопросы, Евангелина Романовна, переписку такого рода я хранить обыкновения не имею. Поэтому придется вам обойтись устным пересказом. Степан мой родом из тех мест, хутор его, к несчастью, полностью обезлюдел, поэтому Блохин попросился служить в Крыжовене и был тем доволен. Его письма, исключая последнее, были толковы и благодушны. Жизнь в провинции ему нравилась, местные жители проявляли приветливость, природа… – Крестовский махнул рукой. – Чистая идиллия. В прошлом году среди обычной буколики стали появляться разные околослужебные вопросы. Просил, к примеру, проверить некоего господинчика, бойкую торговлю паровозными акциями наладившего.

– Ветку железнодорожную до Змеевичей добросили, – сказал Мамаев, уже разглядывающий со вниманием настенную карту, – как раз в это время.

– Как звали господинчика? – спросила я.

– Федор Игнатьевич Химеров, – без запинки ответил шеф, – мещанин, родом из Нижнеградской губернии, действительно маклер.

На всякий случай я это все записала.

– Еще что Блохин спрашивал?

– Просил прислать ему чародейских стекол, сквозь которые рунную вязь разглядеть можно.

– То есть сам он чародеем не был? – спросила я для проформы.

– Был, Геля.

Дернув на себя ящик стола, я достала свои очки с чародейскими стеклами, водрузила их на нос и отобрала письмо у присевшего на освободившееся подле меня место Ивана. Я-то ни разу не чародейка.

– Теперь видишь? – спросил Зорин с сочувствием и показал, куда смотреть. – Это аркан на Семена, чтоб только он конверт распечатать мог, это на скорость. Он, кстати, наложен прескверно.

– Вот-вот, – поддакнул шеф. – А как тебе, Ванечка, призыв к стихиям с ошибкой в каждом втором символе?

– Он для чего? – сняла я очки.

– Не для чего, – ответил Зорин. – Он пустышка, навроде детской считалочки.

– Мнемотехника. – Семен сочувствие ко мне, чарами обделенной, тщательно скрывал. – Помогает неофитам запомнить графический рисунок основных рун.

– А еще, – зловеще протянул Эльдар, стоя у карты, – ходят среди нашего вида колдунского слухи, что бережет сей призыв нас от безумия чародейского. Сдается мне, сыскарики, наш Степан покойный разум по капле терял и того боялся.

Эльдар Давидович воткнул в карту алый бумажный флажок, будто точку в разговоре поставил, вернулся к столу, прогнал Зорина, сел рядом со мной.

– На месте разбираться надобно. – Крестовский оглядел нас по очереди. – Прибыть в Крыжовень инкогнито, осмотреться, народ расспросить. После войти в контакт с местным присутствием, бумагу официальную им показать. Что-де прибыли из столицы одного из нижних чинов до пристава повысить.

– Перфектно, – решила я и смешалась под укоризненным взглядом начальства.

Мое паразитное словечко Семен Аристархович не обожал.

– Знаешь, букашечка, – Эльдар одарил меня заговорщицкой улыбкой, его «букашечки» тоже признавались у нас паразитными, – а ведь тебе и вправду в Крыжовень соваться не стоит.

Мое «протестую!» было жалким.

– Сама посуди, – продолжал Мамаев под одобрительным взглядом начальника приказа, – прибыть инкогнито, то бишь незаметно. Одинокая барышня привлечет нежелательное внимание.

– Барышня может переодеться кем угодно, – холодно улыбнулась я, – бродячей неклюдкой, безутешной вдовой, мальчишкой-разнорабочим, в конце концов.

Семен фыркнул. Я переводила взгляд с одного чародея на другого. Эльдар глумливо щурился, Иван качал головой, шеф попросту ждал любых моих слов, чтоб заржать.

– Простите, что вмешиваюсь, – из темного угла раздалось неуверенное покашливание, – но, кажется, я мог бы поспособствовать Евангелине Романовне сохранить инкогнито.

Про Митрофана мы забыли по прискорбному нашему обыкновению. Секретарь Губешкин был юношей скромным до полного растворения в пространстве. Он, оказывается, с самого начала совещания сидел тише мыши в уголке и только сейчас подал голос.

Крестовский уже открыл рот, чтоб что-то эдакое сказануть. Секретарь боялся его до обморока, и я, этого самого обморока опасаясь, проговорила первой:

– Извольте, Митрофан Митрофанович, я вся внимание.

Семен рот закрыл. Мамаев мне подмигнул, наши с шефом духоборческие экзерсисы его забавляли.

Секретарь сызнова откашлялся.

– Я, господа, и Евангелина Романовна, некоторым образом из упомянутых мест.

– Можно немного точнее, Митрофан? – не сдержался шеф. – Что еще за некоторый образ? Вы родились здесь, в Мокошь-граде.

– А батюшка мой…

Секретарь начал бормотать себе под нос, я его подбодрила:

– Ваш достойный покойный родитель из Змеевичского уезда?

– Нет, – шепнул Митрофан.

Крестовский гаденько усмехнулся, но секретарь заговорил чуть громче, и улыбка начальства растаяла.

– Тетушка у меня там проживает, в Крыжовене. Захария Митрофановна, благонравная старуха самых передовых взглядов.

– Любопытно, – решил Мамаев, – и что же, эта дщерь Митрофана гостье из Мокошь-града не удивится?

– Сказано было, – шикнула я на коллегу, – передовых взглядов барыня.

– Она некоторым образом, – секретарь покраснел, – гадалка.

Шеф хмыкнул.

– Шарлатанка?

– Что вы, ваше превосходительство, дар провидческий тетушке положен.

– Семен Аристархович просит прощения, – улыбнулась я елейно, – за то, что вашу родственницу невольно нехорошим словом обидел. Гадалка, это пер… это расчудесно. Вы, Митрофан, черкните пару строк любимой тетушке: так, мол, и так, кузина Гелечка письмецо с оказией доставит, про жизнь свою поведайте.

– Кузина?

– Притворимся ненадолго, что у Захарии Митрофановны кроме племянника еще и племянница имеется, седьмая вода на киселе, но все ж родня. Гадалка! Да к ней в дом наверняка половина города за предсказаниями хаживает. Лучшего места, чтоб осмотреться, и не придумать.

– Может, все-таки кузен, а не кузина? – предложил осторожно Зорин.

– Геля права, – вздохнул шеф, – в этой ситуации девушка вызовет меньше подозрений.

– Солома не врет! – поддержала я. – То есть жребий и судьба.

– Понятно, – закончил совещание Крестовский своим паразитским словечком и поглядел на часы. – Иван, немедленно отправляйся в имперскую канцелярию, там какие-то сверхсекретные документы нас дожидаются. Сам хотел забежать, да не успеваю. Эльдар, знаю, что не по чину, но будь любезен, спустись к дежурному, протелефонируй оттуда в вокзальную управу, пусть выпишут для Евангелины Романовны отдельное купе до Змеевичей. Или можно до самого этого Крыжовеня?

– Разберусь, – махнул рукой Мамаев и вышел за дверь.

Зорин запер шкаф с документами и теперь надевал зимнюю чиновничью шинель, стоя у настенного зеркала.

– Меня у извозчика обожди, – попросил Крестовский, – нам почти по дороге.

– Митрофан, – позвала я, – присаживайтесь поближе, нам с вами долгий разговор предстоит.

– Разработайте легенду, – кивнул шеф, – простенькое что-нибудь, без театральных эффектов. Вы, Губешкин, расскажете все, что о тетушке помните, а вы, Попович…

Чинопочитание во мне очень развито, лишь поэтому я не зарычала на непрошеные советы, а вежливо попрощалась с Иваном. Крестовский вибрировал как железный прут на морозе, с ним такое бывало, если дело спорилось.

Мне стало грустно. Дело его я знала, а лучше б не знать. «Почти по дороге». От имперской канцелярии через площадь наискосок в приказ темнейшего Брюта. Сама там утром с визитом была. Что там говорил Юлий Францевич?

– Ровно к пяти после полудня примчится ко мне ваш великий Семушка.

Я посмотрела на часы. Без четверти.

– Евангелина Романовна, – велело весело начальство, – вы уж дождитесь меня нынче.

– Всенепременно. У меня как раз бумажной работы накопилось. Допоздна ждать?

Семен ответил беззвучно, шевеля губами:

– За каждую минутку рассчитаюсь.

Я покраснела томно. Этими губами со мною обычно и рассчитываются.

Шеф убежал, я отдышалась и приступила к опросу. Со мной наедине Митрофан был гораздо бойчее, да и на «ты» мы перешли безнадзорно. Про тетушку он помнил немного, в Крыжовене у нее гостил в столь юном возрасте, что запомнил лишь чучело нетопыря у нее над столом. Виделись в последний раз на похоронах Митрофана Митрофановича Губешкина, секретаря разбойного приказа. Я выразила соболезнования и отложила карандаш.

– Родительскую стезю для себя избрал? Похвально.

– Почерк у меня больно замечательный, – смутился Митрофан.

– Исключительный, все про то говорят.

Дверь кабинета отворилась, впуская Эльдара Давидовича.

– Хорошая новость: прямой поезд существует, тот же, что и до Змеевичей, похуже – ходит он раз в неделю, и совсем плохая – следующего неделю ждать.

– То есть, – заметила я, – сегодняшний уже ушел?

– В семь отходит, – вздохнул Мамаев.

– Так два часа еще!

– Геля, – погрозили мне пальцем. – С бухты-барахты такие дела не делаются.

– На извозчике на квартиру, – вскочила я и принялась суетливо прятать в стол бумаги, – платья в сундук побросать – и сразу на вокзал! Митрофан, не спи, пиши письмо, сургуч вон возьми запечатать.

– У тебя билета даже нет, – напомнил Эльдар.

– В кассе куплю.

Рукава шинели путались, я, чертыхаясь плохими словами, пыталась попасть в них.

– Готово, – сказал секретарь, оставляя на коричневой кляксе оттиск гимназического перстня.

– Спасибо, – схватила я конверт. – Документы на должность пристава, которые Семен Аристархович выдать обещал, следом вышли, почтой. Только на адрес тетушки, а не в местную управу. Это важно.

– Как раз на морковкино заговенье дойдут. – Мамаев тоже одевался.

– Так наложите на них ваши скоростные арканы, господа великие чародеи. Хоть какой от вас толк будет, – огрызнулась я. – Ты куда собрался?

– Провожать, – галантно ответил Эльдар. – Ругаться с носильщиками, убеждаться, что попутчики тебе попались не совсем злодейского вида, а пуще прочего, скрываться от разъяренного начальства, которое непременно шкуру с меня спустит за то, что тебя отпустил.

– Остынет, – пообещала я, – еще раньше, чем встретитесь.

Секретарь на дорожку меня перекрестил.

Извозчика взяли приказного, не сани, легкий фаэтон с обмотанными по зимнему времени цепями колесами. Чародей еще пассы некие руками произвел для легкости хода и во избежание скольжения.

– Давай, букашечка, – предложил Мамаев, когда повозка тронулась с места, – расскажи дядюшке Эльдару, что с тобою приключилось.

– Задание у меня, дядюшка, вот что.

– С самого утра места себе не находишь, глаза красные, стало быть, ревела, смеешься громко, да все невпопад, – перечислил чародей. – Вчера спокойна была, свидание тайное предвкушала. Или кавалер, тот самый тайный, обидел?

Я посмотрела в спину возницы.

– Мне бы, Эльдар Давидович, не хотелось с вами на службе личные дела обсуждать.

До благонравной Цветочной улицы ехали молча. Слезы на щеках льдисто покалывали, но я их не стирала, чтоб спутник не видел моего плача.

– В коляске обожди, – попросила я весело Эльдара и чуть не вприпрыжку, демонстрируя радость, побежала домой.

– Всенепременно, – согласился чародей, закрывая за собою дверь моей квартиры. – Обожду там, померзну… Геля!

Я бросилась ему на грудь.

– Охота тебе, Мамаев, со мною возиться!

– Ты мне друг, Попович. – Он гладил меня по голове, я хлюпала носом, уткнувшись в его шинель. – Я друзей не бросаю. Ну что ты расклеилась? Будь ты мужиком, я б тебя напоил, ты бы и выпустила наружу все, что накопилось. Но ты у нас барышня, хоть и суфражистка, да и на хорошую качественную попойку часа мало.

Под монотонное бормотание я немного успокоилась, перестала вздрагивать, сказала доверительно:

– Тошно мне Эльдар, ох как тошно. Вроде все правильно делаю, ни в чем душой не кривлю, а радости нет. Казалось, вот она, служба, о которой мечталось. Учись, Геля, работай…

– А тут Крестовский со своими амурами невпопад?

– Это я невпопад! Сама влюбилась, сама…

– Принижать себя не смей! – прикрикнул Мамаев. – И вину нелепую забудь.

– Ладно, – со вздохом отстранилась я. – Для качественного дамского рева часа не хватит. Помоги тогда вещи собрать.

Помощь заключалась в том, что чародей, распахнув дверцы гардероба, бросал в сундук все подряд. Я же жаловалась ему, присев на краешек кровати:

– Решать что-то надо, либо служба, либо любовь. А как тут решишь, когда ежедневно Семена перед собою вижу? Вот я и ухватилась за этот Крыжовень, чтоб отдалиться на время, мыслям потаенным простор дать.

– Звучит логично, – согласился Мамаев, – только вот слезы твои в эту картину не вписываются.

– Юлий Францевич к себе в тайный сыск служить зазывает.

– А ты?

– Я б пошла, но… Не знаю, как объяснить. Ну вот, представь, беседуем нынче утром, его высокопревосходительство господин Брют, по обыкновению, сама любезность. Обсуждаем дело о дамских обществах, что с сечня совместно с тайными ведем. Слово за слово… Не хотите ли, Гелюшка, присутствие сменить? Ах, разумеется, чародейский сыск нынче в таких эмпиреях витает, под патронатом самого императора находится, не снизойдете до старика! Я натурально не успеваю ни словечка вставить, чтоб возразить прилично насчет возраста. Сама думаю, Геля, это ведь перфектно получится! У тебя и служба будет, и с Семеном можно не расставаться. Но Брют продолжает. Шалун Семушка на повороте Юлика обскакал. Это он себя так называет – Юлик!

Мамаев хохотнул, захлопнул крышку сундука.

– И каких гадостей наш Юлик тебе еще отсыпал? От них рыдала?

– Сказал, Крестовский ваш – беспринципный интриган, который в амбициях своих не только через барышню влюбленную, но и через друзей перешагнет. И если я в то не верю…

Дальше слова не шли ни в какую.

– Геля! – вздохнул чародей. – Не тяни время, у нас извозчик заиндевел совсем от твоей нерешительности.

– Так пошли, – взялась я за ручку сундука. – Больше там нечего рассказывать.

– Точно?

– Точно, Мамаев, точно. У меня перманентное нервное расстройство на почве несовпадения желаний с возможностями случилось. Потому что после того, что мне Юлик, сиречь его высокопревосходительство, нынче наговорил, карьеру в его тайном приказе я строить не намерена.

– Узнаю нашу Попович, – обрадовался Эльдар. – Теперь ручонки свои от багажа убери, тут на двух здоровых мужиков ноша.

– Уж не небрежение ли женским полом послышалось мне в ваших словах, господин «здоровый мужик»?

– Или одного чародея, – подмигнул Мамаев, щелкнул пальцами, и мой сундук воспарил в сажени над полом. – Дверь отвори.

– Небрежение женским полом вкупе с презрением к большинству, чародейской силы лишенному, – сказала я строго, но дверь открыла.

Сундук сам собою устроился на багажной полке фаэтона, сердобольный Эльдар Давидович сунул извозчику свою дежурную фляжку с коньяком – для сугреву, сам-то, басурманин, не пьет, для других таскает, и мы поехали на вокзал.