Buch lesen: «Девятый дом»

Если бы в моей голове не звучала музыка, я бы сошла с ума.

Глава 0

– Опаздываешь, – сказал мужчина, недовольно покачав головой, и постучал указательным пальцем по циферблату часов. Монг вздрогнул, оторвав взгляд от аквариума с рыбами, плавающими по спирали друг за другом. – Постажируешься немного, разберешься тут во всем и будешь работать самостоятельно, – он снова посмотрел на свои часы, на которых кроме циферблата не было ни стрелок, ни делений. – Давай собирайся.

Монг начал было собираться, но, оглядевшись вокруг, понял, что брать с собой ему ровным счетом нечего. Он находился в чужом кабинете, стены которого были окрашены в бело-голубой цвет. По центру располагались широкий дубовый стол и кожаное кресло с высоким подголовником. На стенах не было ни картин, ни дипломов, ничего, чем обычно украшают свои кабинеты руководители. А это определенно был кабинет какого-то начальника.

Стол был, на удивление, пуст: ни компьютера, ни телефона, ни привычных канцелярских принадлежностей. Вероятно, все эти приспособления были лишними для работы. Что точно не было лишним, так это рыбы, помещенные за стеклянный квадрат аквариума, вмонтированного в стол. Рыбы плавали, догоняя друг друга, держась на минимальном расстоянии, как летчики, исполняющие фигуры высшего пилотажа.

У одних были широкая голова и длинный тонкий хвост. У других, наоборот, пышные плавники и миниатюрная голова, которая казалась попросту лишней. Третьи были похожи скорее на ящериц, нежели на рыб. Они плавали по часовой стрелке, заныривая вглубь и возвращаясь наверх, создавая эффект воронки. Воронка затягивала в свое жерло и не давала оторвать взгляд.

Поймав себя на том, что еще немного, и он погрузится в транс, Монг силой оторвал взгляд от рыб и пошел следом за человеком, имя которого не знал или просто не мог вспомнить.

Они шли молча по длинному узкому, петляющему и, казалось, бесконечному коридору. Стены коридора были снежно-белые, потолок и пол тоже. Из-за плавности поворотов коридор напоминал желоб для санного спорта, накрытый сверху таким же, только перевернутым, желобом. Через пару минут у Монга начала кружиться голова, и он уже приготовился упасть.

– Привыкнешь, – сказал человек. И, к облегчению Монга, коридор внезапно повернул влево и уперся в лифт.

«Слава Богу, пришли», – подумал Монг.

Зайдя в лифт, человек нажал кнопку третьего этажа, и лифт начал спускаться вниз.

Выйдя из лифта, они сразу же оказались в помещении цилиндрической формы, стены которого рассмотреть было сложно. Они были окутаны туманом, который осел по периметру, словно был раскидан центробежной силой. Из-за его непроглядности и густоты контуры предметов стирались, в то время как в середине помещения воздух оставался прозрачным. По центру в нескольких метрах друг от друга стояли музыкальные инструменты. За каждым из них сидел человек и играл.

Приглядевшись, Монг обнаружил, что стен, как таковых, действительно нет. Вместо них помещение окутано темно-серой завесой очень плотного тумана. Монгу захотелось подойти ближе, чтобы разглядеть или даже попробовать его на ощупь, но ему уже давали наставления:

– Ты будешь работать с арфой. Предыдущего настройщика перевели на другую должность. По правде говоря, арфу уже почти никто не слушает. Чистых звуков она давно не издает, совсем зафальшивила. Никто особо не рассчитывает, что она заиграет, как когда-то. Поэтому просто следи за ней и поддерживай в рабочем состоянии. Неровен час, рассохнутся струны, и тогда все. Ты парень сообразительный, разберешься.

– Послушайте. Я крайне польщен, что мне доверили эту арфу. Но я никогда не играл ни на одном музыкальном инструменте. В детстве меня отказались принимать в музыкальную школу, сказали, что, мол, ваш мальчик не может отстучать элементарный ритм; не мучайте ребенка, пусть занимается лучше спортом. С гитарой потом тоже как-то не сложилось. В общем, музыка – явно не мое. Мне медведь еще в детстве наступил на ухо.

– С чего ты взял, что слушать надо ушами? Ушами много не услышишь, – человек вздохнул с досадой и нетренированным терпением, как делает учитель, когда уже не в первый раз пытается объяснить какую-то очевидную истину нерадивому двоечнику.

– Эта арфа очень старая. До нее, кстати, была другая, но она продержалась совсем недолго. Эта пока еще звучит. Фальшиво, надрывно и очень раздраженно, но звучит. В последнее время стали появляться скрипы. А струны совсем разболтались. Как подует ветер, такой вой начинается, как будто стая голодных волков воет от страха перед погибелью. А иногда такой плач заходится, как будто миллион дев плачет по своим не вернувшимся с войны женихам. Что мы только ни пытались сделать. И струны регулировали, и более опытным настройщикам доверяли. А ей все хуже и хуже. А потом решили пустить все на самотек. В общем, недолго ей осталось звучать. Так что работка тебе досталась непыльная, – и, ничего не сказав, пошел по направлению к девушке, которая крутилась вокруг скрипки, вслушиваясь в каждый звук.

У девушки были длинные черные волосы, которые плавно переходили в юбку. Юбка была тоже длинная, с черным вертикальным орнаментом, и поэтому сложно было разобрать, где кончаются волосы и начинается юбка. Она была очень увлечена своим инструментом, и ее совершенно не интересовало происходящее вокруг. Она крутилась вокруг скрипки, как молодая и настороженная мама крутится вокруг своего первенца. Временами девушка замирала и прислушалась, и по ее лицу сразу можно было понять, осталась ли она довольна звуком, который только что услышала, или нет. Если звук казался благозвучным, то ее лицо озарялось улыбкой, глаза сияли от счастья, и она готова была запрыгать, хлопая в ладоши. А когда звук казался не очень чистым, ее пробирала такая печаль, что она закрывала ладонями глаза и готова была расплакаться. Но потом опять собиралась, становилась спокойной и серьезной и продолжала вслушиваться дальше.

Человек подошел к девушке и стал что-то ей говорить. Разговор был ей явно не очень приятен. В ответ на его слова она молчала и тупила взор, иногда едва подергивала плечами и разводила руками. Осознав безрезультатность своих действий, девушка начала кивать человеку и продолжала так делать, пока он не окончил говорить. Монгу показалось, что их разговор напоминает отцовское чтение моралей ребенку, который сперва не признает вины, а потом, устав сопротивляться, смиренно соглашается, что его обличили.

«Странно тут как-то», – подумал Монг. Девушка со скрипкой вновь оказалась наедине с инструментом, и по ней было видно, что она осталась недовольна то ли собой, что не сумела оправдать себя, то ли человеком, что он был слишком строг с ней.

Взгляд Монга перешел на худощавого юношу со светлыми волосами, доходившими до плеч, пряди которых он то и дело заправлял за уши, а те не слушались и настойчиво лезли на лицо. Да это было и немудрено, потому что юноша эмоционально размахивал руками, пытаясь совладать с барабанными палочками, которые его не слушались и цеплялись друг за друга. Барабанный бой был похож на спор двух палочек, кто громче ударит. Юноша пытался синхронизировать их работу. У него ничего не получалось, но он, не теряя терпения, начинал сначала.

– А это, интересно, что? – спросил сам себя Монг и направился к инструменту, напоминающему рояль. Рояль он напоминал только лишь сбоку: открытая крышка, педали. Но подойдя с лицевой стороны инструмента, Монг увидел клавиатуру, доходящую до конца зала и уходящую сквозь серую дымку куда-то в неизвестность. За роялем сидела женщина лет шестидесяти, весьма пышных форм, а короткая стрижка придавала ей законченную шарообразную форму. Женщина пыталась усмирить клавиши, которые хаотично утопали вниз без ее участия и издавали режущие слух звуки, особенно на высоких регистрах. Но больше всего ее раздражало то, что длины ее рук не хватало, чтобы усмирить их все. И тогда она, разводя руки в стороны, ложилась грудью на рояль и изо всех сил пыталась растянуться так, чтобы охватить собой все клавиши.

– Могли бы за рояль посадить кого-нибудь повыше и постройнее, – еле слышно ворчала женщина. Ей, очевидно, было тяжело справляться со своими обязанностями. Но, несмотря на это, она ежеминутно вскакивала со стула и убегала за серую дымку, чтобы уделить внимание и сокрытым от ее постоянного внимания клавишам тоже.

А в левом дальнем углу зала плакала маленькая девочка. На вид ей было не больше десяти лет. Левой рукой она держала виолончель, а правой перебирала подол платья, который был мокрый от слез настолько, что замочил белые колготки с сиреневыми бегемотиками. Девочка не всхлипывала, не плакала навзрыд, а просто задумчиво смотрела перед собой. Когда из ее глаз время от времени скатывались слезинки, она привычным движением вытирала их подолом платья.

«Кто же додумался дать такой малышке эту громадину?» – вознегодовал в душе Монг. У девочки были светлые волосы, вьющиеся крупными кудряшками, и смешной вздернутый носик, который придавал ей наивный, еще более детский вид. И тут девочка заметила Монга, переведя на него свои большие голубые глаза, которые от слез, стоявших в них, казались еще больше.

– Почему ты плачешь? – Монг осмелился и подошел к девочке.

– Все бесполезно, – сказала девочка, всхлипывая, и из ее правого глаза выкатилась огромная слеза, которая уже набежала и ждала во внутреннем уголке, когда нахлынут новые собратья и столкнут ее вниз.

– Я их натягиваю, натягиваю, а они рвутся. Я натягиваю новые, а они опять рвутся. Я вроде все делаю правильно, каждую на свое место. У меня, между прочим, идеальный слух, настраиваю без тюнера. Но как тут настроишь, если они рвутся? Поначалу думала, может, перетянула. Проверила – нет. Но не проходит и секунды, какая-нибудь из четырех рвется. Потом другая, и так все.

Тут Монг заметил, что действительно все струны на инструменте порваны. Причем не просто порваны, а растерзаны, как будто голодные львы рвали их своими клыками, как добытую в кровавой схватке пищу.

– А ты давно здесь играешь? Что это вообще за место? – оживился Монг. Он понадеялся, что ребенок уж точно не будет говорить загадками, как тот человек.

Девочка вытерла подолом платья оставшиеся слезы и недоумевающе посмотрела Монгу в глаза. Посмотрела так пронзительно, что Монгу показалось, что она заглянула ему прямо в мысли. Но, видимо, поняв, что Монг не шутит, отвела взгляд и сказала:

– Давно ли? Здесь никто не следит за временем. В этом нет никакого смысла. Прошел час, день, год – не важно. Вот сколько времени прошло с того момента, как ты ко мне подошел?

– Ну, минуты две, наверно, – прикинул Монг.

Девочка засмеялась таким задорным детским смехом, что Монг невольно засмеялся тоже. От ее слез не осталось и следа. Перед Монгом уже сидел совсем другой ребенок, счастливый и беззаботный. Она болтала ногами в колготках с сиреневыми бегемотами, улыбалась и, казалось, забыла про свои струны, которые были похожи на изогнутую колючую проволоку.

– Насмешил ты меня. Хотя я знаю, что ты новенький, про тебя нам уже рассказали, – подытожила она, взяв Монга за руку, и повела куда-то. Монг повиновался и пошел следом.

– Здесь музыкальный зал, – принялась объяснять она, – всех настройщиков ты уже видел, познакомишься с ними позже. У каждого свой инструмент. Если кому-то доверили инструмент, это навсегда. Настройщика меняют только в особых случаях, если, например, его переводят на более высокую должность. Как предыдущего настройщика арфы, например. Он очень добрый, отзывчивый, мы все его очень любим. Но дело есть дело, перевели. Самый главный у нас Гобс – это тот, кто тебя привел. Строгий, но справедливый. По всяким глупостям его лучше не беспокоить, он очень занятой. Это и немудрено, попробуй за всем уследить. Поэтому мы здесь, помогаем ему и сами в процессе учимся. Я думаю, ты уже успел заметить, что твоя арфа отличается от остальных инструментов.

– Я, по правде, вообще не разбираюсь в музыке, но как выглядит арфа, знаю. А эта штука вообще на нее не похожа. Как же на ней играть-то? – спросил Монг.

– Опять смешишь меня. Ты когда-нибудь слышал про эолову арфу? – спросила девочка.

– Нет, – ответил Монг.

– Эолову арфу придумал Эол, который жил давным-давно. На Земле это непопулярный инструмент, люди не понимают красоты звучания. Не понимают, может быть, потому, что играют не они. Эолова арфа – это единственный в своем роде инструмент, на котором играет ветер. Да, да, ветер. Арфа сконструирована таким образом, что потоки ветра, проходя через струны, заставляют их звучать. И каждый раз по-разному. Сегодня музыка грустная, завтра веселая, а потом арфа плачет навзрыд. У всех эоловых арф четное количество струн, а у твоей нечетное. Кто-то говорит, одна струна куда-то пропала, а другие говорят, что ее вовсе и не было никогда.

– А мне-то что с ней делать, если играет она сама? – изумился Монг.

– Настраивать. Ты теперь настройщик.

– Но я не умею. Ты меня научишь?

Девочка опять залилась таким искренним детским смехом, что Монг подумал, что действительно спросил какую-то глупость.

– Я не научу. Да и никто здесь не научит. Не потому, что не хотим, а потому что это твоя арфа. Понимаешь? – спросила девочка.

– Пока не очень. Как мне ее настраивать? Может, струны подтянуть или подкрутить что-то? – спросил Монг.

– Можешь попробовать. Я по арфам не специалист, не подскажу. Мне бы с виолончелью разобраться. А то видишь, что творится. Невозможно ни играть, ни слушать.

И девочка вернулась к своей огромной виолончели, во все стороны от которой торчали хвосты струн, извиваясь и всем своим видом выражая недовольство таким наплевательским отношением к музыке.

Монг подошел ближе к своей новой подопечной в деревянной раме, чем-то напоминающей садовую беседку. Струны, на удивление, тоже были деревянными. Одинаковые по длине, но разные по толщине. Всего их было девять.

– Настраивать тут нечего. Разве только подпилить где-то или, может, лаком покрыть.

И он стал ходить вокруг арфы, заглядывая внутрь, как будто надеясь найти какой-то рычаг или кнопку. Потом отдалялся, стараясь оценить надежность конструкции. Потом зашел внутрь арфы и остановился. Прислушался: где-то рядом заплакал маленький ребенок. Он плакал тихо, но так жалобно, с детской обидой в голосе, что у Монга чуть не оборвалось сердце. Монг вышел за пределы арфы – тишина.

– Показалось, наверно.

Еще раза два обошел арфу, осматривая и поглаживая каждую струну. Убедившись, что это просто большой деревянный музыкальный инструмент, не хранящий никаких подвохов, никаких секретов, медленно сделал шаг внутрь арфы и замер.

Откуда-то издали сперва тихо, потом все громче снова начал плакать младенец. Крик был истошным, надрывным, проникающим в самое сердце, цепляющимся за него и растекающимся с каждым его ударом по венам, как будто говоря: слушай меня, чувствуй меня, спаси меня.

Монгу стало нехорошо, он буквально выскочил из арфы и стоял недвижимо несколько секунд, хотя ему показалось – вечность.

«Где он? Что с ним?» – думал Монг, судорожно соображая, куда бежать и что нужно делать.

– Нет, нет, я в своем уме. Это просто древняя развалюха, которую никто не удосужился починить, нормально настроить и как следует протереть с нее пыль. – Монг огляделся вокруг в поисках какой-нибудь тряпки или ветоши, но, как и ожидал, ничего не нашел. Тогда он решил снять с себя что-нибудь из одежды, но обнаружил, что на нем лишь кеды, джинсы и его любимая, видавшая виды и уже местами просвечивающая футболка с Куртом. – Вот кто бы сейчас помог настроить. – И в голове его зазвучало: «Come as you are, as you were, as I want you to be…».

Не раздумывая ни секунды, Монг стянул через голову футболку и прямо лицом своего некогда кумира стал водить вверх и вниз по струнам, стирая невидимую пыль с инструмента, надеясь хотя бы этим помочь ему. И тут Монгу вспомнилась его бабушка, которая с виду была божьим одуванчиком, но стоило только появиться какой-либо неприятности, как этот одуванчик превращался в рыцаря с мечом и доспехами. Рыцарь отважно выступал вперед, прикрывая маленького Монга собой и вонзая меч неприятности в самое сердце. Отец у Монга был сильный и смелый, но почему-то именно бабушка в его детском мире была хранителем его спокойствия и хладнокровным борцом с причинами его страхов.

После устранения любой проблемы бабушка любила повторять ненароком, но так, чтобы у мальчика непременно отложилось в голове: «Прежде чем махать мечом, обязательно подумай. Если ты чувствуешь свою силу и готов сделать все, что угодно, – остановись и не делай ничего. Будет только хуже. Бездумная борьба ни к чему хорошему еще не приводила. А вот если ты осознаешь свое бессилие, свою никчемность, свою малость перед бедой, – значит, ты на верном пути, и значит, в твоих силах сделать хоть что-то. И тогда бери меч и сражайся».

Монг никогда толком не понимал, почему сильному нельзя сражаться, а слабому можно. Ведь сильному сила на то и дана, чтобы ей пользоваться. А со слабого что возьмешь?

Вспоминая бабушку, он продолжал протирать струны своей футболкой. Он уже прошелся по каждой струне несколько раз, но чище они не становились.

«Зачем я это делаю?» – подумал Монг и вдруг понял, что он и есть тот самый беспомощный, который не в силах помочь этому загадочному инструменту под именем эолова арфа. Он не в силах заставить ее звучать чисто, так как у этих струн не предусмотрена настройка. Он не может сыграть на ней красивую мелодию, так как на арфе играет ветер. Он не может ни у кого спросить совета, так как никто ничего не знает, а если и знает, то не хочет говорить.

«Вытирать пыль со струн – вот что в моих силах сейчас, – решительно подумал Монг и еще раз протер футболкой все девять струн. – Ладно, пока так. Все-таки надо у кого-нибудь что-нибудь поспрашивать. Не может быть, чтобы вообще никто ничего не знал».

И он пошел по направлению к полной пианистке, которая яростно пыталась успокоить непослушные клавиши.

– Здравствуйте! Я вам не помешаю? Вы не сильно заняты?

– А! Это вы? Нет, нисколько. Я сейчас занята не более, чем обычно, но и не менее. В общем, я занята, как всегда, но мне это никоим образом не мешает общаться с вами.

– Я тут недавно. Мне многое непонятно. Вы могли бы мне рассказать об этом месте?

– А вам разве Гобс не рассказал? Он ведь никого не допускает до работы, пока не даст наставления. Наверно у него теперь другой подход. В последнее время все довольно сильно изменилось. Задачи ставит более сложные, приходится голову поломать, прежде чем поймешь, что да как. Но у нас никто не жалуется. Оно и понятно, ведь каждый хочет усовершенствовать свое мастерство и когда-нибудь перейти на следующий уровень. Вот как ваш предшественник, например.

– Да, мне о нем говорили. Я так понял, что это очень уважаемый человек. А куда он перешел?

– Я же сказала: на следующий уровень.

– Понятно. Расскажите мне, как тут все устроено.

– У каждого из настройщиков свой инструмент, и задача настройщика следить за чистотой звука. При появлении фальшивых звуков или, того хуже, скрипов настраивать. Каждый инструмент отвечает за отдельную задачу. А главная цель – сыграть в настроечном зале мелодию всем оркестром чисто. Мы все стараемся, конечно, но ни у кого инструмент не работает, как нужно. Я так сильно расстраиваюсь каждый раз. Но я верю! Мы все верим, что получится!

– А где расположен настроечный зал? – Мы с тобой как раз в нем находимся.

– А девочка с виолончелью сказала, что это музыкальный зал, – парировал Монг.

– Какой же это музыкальный зал? В музыкальном зале играют на инструментах. А здесь их настраивают. Так вот, мы с вами находимся в настроечном зале. Это одно из основных мест. Самое интересное, что здесь работают только настройщики. Музыкантов нет. Точнее, они, конечно, есть, иначе не было бы музыки. Но они далеко отсюда и играют, прямо скажем, абы как. А инструменты просто улавливают вибрации, которые производят музыканты, и преобразуют их в музыку. Я бы, конечно, музыкой это не назвала. Это больше похоже на скрежет, на вопль, на крики, на скрипы, временами на ультразвук. Но точно не на музыку. А задача настройщика добиться музыки.

– Так как же это сделать? – окончательно перестал понимать Монг.

– Как? Как? С музыкантами работать, – ответила женщина. Слово «музыкантами» она произнесла нарочито протяжно, сильно выдвинув нижнюю губу вперед, так что «а» приобрела оттенок «э», тем самым давая понять свое отношение к ним как к неразумным и трудно поддающимся управлению людям.

Женщина на секунду задумалась и погладила рояль с любовью, как своего ребенка, умиляясь им.

– Инструменты в нашем зале подобраны не случайно. Каждый инструмент отвечает за одну из частей человеческой сущности. Если люди сами в себе не гармоничны, то и инструмент фальшивит. И ничего тут не поделаешь. Сколько лет существует человек, столько и слушают здесь эту трескотню. Нет, нет, я не жалуюсь, я давно привыкла. Да и как можно жаловаться на них. Я же понимаю, что так вот сразу нельзя. Они же… люди. Нет, я не свысока, просто, понимаешь, хочется за них порадоваться. Вот раньше, когда я жила по ту сторону, работала школьной учительницей музыки. Знаешь, сколько через меня детей прошло. Никто ведь не считает урок музыки за предмет. А зря. Ты не представляешь, какая это радость видеть интересующиеся, жаждущие глаза в толпе детей. Потом эти глаза пойдут в музыкальную школу и сами проложат себе дорогу в жизни. А есть и такие, которым нужно просто дать послушать музыку, показать, какая она бывает. Он, может быть, нигде больше и не услышит ничего, кроме современной музыки. Так пусть хотя бы здесь, хоть немного.

– В эти инструменты встроены локаторы огромной мощности, которые улавливают даже малейшие колебания, – подытожила она.

– Я, кажется, понял, – медленно, еще обдумывая, сказал Монг, – а за какую часть человеческой сущности отвечает ваш рояль?

– Вот смотри. Ты кем хотел быть в детстве?

– Я всегда хотел быть авиаконструктором, мечтал изобрести такой самолет, который мог бы летать без участия человека. Тогда такое даже вообразить нельзя было, а я верил, что это возможно, просто люди еще не все изучили, еще не все просчитали. Вот я, когда вырасту, обязательно сконструирую такой беспилотник. Все детство что-то мастерил, придумывал. Жить без этого не мог, – вздохнул Монг и задумался, – но придумали это уже другие.

– А стал кем?

– Экономистом.

– И как? Доволен?

– Поначалу чувствовал себя очень важным, а потом разочаровался. Цифры, цифры, и ничего кроме цифр. Считаешь их и так, и сяк. А зачем – непонятно. Нет, начальству понятно зачем, а мне-то? У меня мало того, что весь дом был в самолетах, так и на работе тоже парочка стояла. Сижу я в своем кабинете и воображаю, что обдумываю изобретение новой модели. А тут входит начальник и спрашивает, где отчет.

– Экономисты не изобретают самолеты, – с едва уловимой ухмылкой пропела женщина под исполняемую роялем мелодию, напоминающую реквием.

– Да, это реквием по моей мечте, – печально закивал головой Монг, – но потом, когда я понял, что в экономике нет никакого смысла, уже поздно было менять профессию, вот и не стал.

– Как это нет смысла в экономике? Просто ты выбрал чужой путь, вот и маешься.

– Но я иначе не мог, у меня есть оправдание. Понимаете, девяностые, в экономике застой, наука в упадке. А профессия экономиста в большом почете, сразу на тебя смотрят, как на уважаемого человека.

– На какого? Ха-ха. И за какие заслуги тебя уважать? Чего ты добился? Какую пользу ты принес стране? А главное себе, – развеселилась женщина. – Вот, таких, как ты, у меня целая клавиатура. – И она пробежала указательным пальцем правой руки по клавишам справа налево, а затем принялась с новым усердием ловить неугомонные клавиши, которые нажимались сами по себе, когда хотели.

– А вы не устаете на своей работе? Я смотрю на вас: то, что вы делаете, совершенно бесполезно. Зачем? Люди не могут найти гармонию в себе. И не смогут никогда. И никогда эти клавиши не сыграют красивую мелодию. Это как борьба с ветром. Вы сами-то понимаете это? – возмутился Монг.

– Твои слова меня удивляют. Гобс сказал нам, что очень сильно на тебя рассчитывает, что с твоим приходом наша работа станет продуктивнее, что ты сможешь помочь нам. Эолова арфа – самый главный инструмент в оркестре. Как только арфа зазвучит чисто, остальные инструменты тоже начнут подстраиваться за ней. А ты говоришь – бесполезно. Да ты знаешь, что если не верить, все станет бесполезным, – женщина сдвинула брови. – Гобс никогда не ошибается, и в тебе он не мог ошибиться.

– Гобс, Гобс. Только о нем и слышу, – заворчал Монг и прижал двумя руками клавиши большой и малой октавы. – Помогу вам немного.

– Ох, дорогой, да не такая помощь от тебя нужна. Иди к своей арфе и работай, а с роялем я как-нибудь сама.

– Понял. Можно, я к вам попозже еще приду? Вы хоть что-то рассказываете. Как вас зовут?

– Габорна.

– Габорна? – удивился Монг.

– Да, раньше меня звали Галина Борисовна, но тут Гобс сказал: слишком длинно, сократи до одного слова. Вот я и сократила. Твое имя я знаю, Монг. Ты ведь тоже его сократил, – сказала Габорна.

– Я? Я ничего не сокращал. Хотя, постойте, постойте. Меня раньше звали по-другому, – Монг начал мучительно вспоминать. Имя крутилось у него в голове, но Монгу никак не удавалось его поймать. – Сейчас-сейчас, Максим… Матвей… Михаил… вспомнил: Монреаль Григорьевич Заболотный.

– Как? – засмеялась Габорна. – Монреаль? Что это за имя?

– Такое имя. Мой дедушка по папиной линии во время войны оказался в Болгарии, и после ее окончания там и остался. В Болгарии он женился на моей бабушке, и вскоре у них родился мой папа. Жили они в столице Болгарии, а когда папа вырос, то приехал поступать в советский ВУЗ. А закончив его, женился на моей маме. Так вот, столица Болгарии называется София. И отец, женившись на моей маме, убеждал ее, что хочет сохранить часть своих корней в дочери, дав ей имя София. Но мама знала истинную причину. Все дело в том, что у папа до мамы была девушка по имени София, отец был в нее безумно влюблен. У них был роман, потом через какое-то время, когда он ей наскучил, она от него ушла, оставив его безутешным с разбитым сердцем.

После разрыва, еще не успев оправиться от неразделенного чувства, папа встретил маму. И зачем-то поначалу много рассказывал ей про эту девушку. Мама пыталась всячески успокоить его и переключить внимание на себя. Когда папа говорил о Софии, мама чувствовала себя запасным вариантом, который случайно попался под руку. Ей, понятное дело, было неприятно слушать все эти истории, но мама его полюбила и решила избрать тактику утешения, сделав из себя жилетку. И мама оказалась права: тактика сработала, уже через три месяца они расписались.

Так вот, отец мечтал о дочке и настаивал на имени София, а мама никак не могла с этим согласиться, несмотря на то, что доводы отца выглядели вполне невинно. Тогда мама стала возражать, что ничего не может быть глупее, чем называть ребенка именем города. Но отец продолжал настаивать на своем. Исчерпав все возможные контраргументы, мама то ли от бессилия, то ли от ярости выпалила, что в таком случае, если родится мальчик, она назовет его тоже именем города.

Эту историю я узнал от мамы. Спорили они в гостиной. А жили тогда в квартире вместе с бабушкой и дедушкой по маминой линии. Ремонт в квартире сделали один раз, как въехали еще мамины родители, и с тех пор почти ничего не меняли, обои не переклеивали. Если где появлялась непотребная дырка и грязь, завешивали картиной. Раньше у нас жил кот, которого дедушка подобрал где-то на улице. Кот был некастрированный, и когда ему март ударял в голову, бесновался и гадил по всей квартире. А один раз, сидя на столе в гостиной, ни с того ни с сего заорал и прыгнул прямо на стену, содрав своими когтями кусок обоев размером примерно метр на метр. Картины такого большого размера в доме не было. И тогда дед, поразмыслив, достал политическую карту мира и повесил ее на стену, закрыв ею все бесчинства дворового кота.

В тот момент, когда мама, уже не зная, как отговорить отца от пожизненного напоминания о его прежней любви в лице дочери, пообещала назвать мальчика тоже именем города. На вопрос отца, каким именно, мама начала вспоминать названия городов, и, не вспомнив ничего подходящего, не глядя, ткнула пальцем в карту со словами «вот этим». Когда они с папой посмотрели на карту, мамин палец указывал четко на город Монреаль. «Назову его Монреаль» – сказала мама. Это решение сразу ее успокоило, так как она сразу почувствовала себя под мужской защитой воображаемого Монреаля, который обязательно должен ее спасти от переизбытка Софий в ее жизни.

В то время УЗИ во время беременности еще не делали, и люди полагались на многовековые приметы. А приметы эти говорили, что если беременная расцвела и похорошела, то у нее непременно будет мальчик, а если нет – то девочка. Еще пол ребенка предсказывали по форме живота: если живот выдается вперед и имеет слегка заостренную форму, то там растет мальчик, а если ребенок как бы распределился по всей площади живота, то там девочка. У моей мамы все приметы указывали на девочку, и поэтому все мамины подруги, соседки и неравнодушные бабульки на скамеечке у парадной поздравляли ее с растущей помощницей и спешили поделиться девчачьей одеждой, из которой их дети уже выросли.

Именно это безапелляционное уверение в скором появлении девочки позволило папе согласиться с маминым выбором имени. На том они и порешили: девочку назовут Софией, а мальчика Монреалем. К всеобщему изумлению, появился я, и назвали меня Монреаль. Наверно, можно было бы назвать меня другим именем, но мама больше не хотела затрагивать столь болезненную тему имен, а папа был человеком слова, и выбор другого имени означал бы для него неспособность сдержать данное.

– Забавные у тебя родители были, – сказала Габорна. – Ты приходи, если что. Я всегда здесь.

Монг медленно пошел к своему инструменту.

«Самый главный инструмент, – думал он, – нужно узнать, за что он отвечает. Тогда я смогу понять, как его настроить. Какой смысл гадать, нужно идти к начальству: к Гобсу. Он-то мне все и пояснит».

Монг огляделся вокруг в поисках Гобса, но не нашел его: «Наверно, он в своем кабинете».

– Меня ищешь? – раздалось за спиной.

Вздрогнув от неожиданности и повернувшись, Монг увидел перед собой улыбающегося Гобса, глаза которого излучали столько доброты и спокойствия, что Монг невольно расплылся от счастья и тут же забыл, что хотел спросить.