Buch lesen: «Ошибка выжившей»

Глава 1. Предсказание

Похороны в Тушинске проходили по вторникам или четвергам. В тот четверг хоронили Клаву-Цветастое-Платье, самую нарядную и весёлую учительницу городской музыкальной школы. Едва расправив младенческие лёгкие, Клава не закричала, а запела, известив кубанскую степь о своём неурочном явлении, а молодая Клавина мать, приподнявшись на локтях в колхозной телеге и кутая в рушник голосистое чадо, качала головой: и в кого такая певунья? Дальше девочку с удивительным слухом приметили: школьная самодеятельность, а потом музучилище, и очарованный залётный Одиссей, что взял её за руку после отчётного концерта, и увёз далеко-далеко, в южную долину, где течёт полноводная река Сырдарья и упираются в небо скалистые горы. И была у них любовь, словно песня, и семья, и сыночек, и мечтала Клава поехать всем вместе на море и сфотографироваться с обезьянкой.

С фотографии на памятнике – сером металлическом обелиске – удивлённо смотрела большеглазая тоненькая блондинка чуть за тридцать. Я не могла оторвать взгляд от красоты Клавиного лица, с трудом замечая, что ещё происходит вокруг. Впервые за свои восемь лет я не просто смотрела на похороны со стороны, а шла, как взрослая, вместе с похоронной процессией: женщинами в чёрных платках и мужчинами, одетыми, как на праздник, в брюках со стрелками и рубашках. У всех на рукавах были траурные чёрные повязки, а на лицах – выражение деловитой печали. Здесь были и другие дети, кроме меня. Девочек с чёрными бантами в волосах и мальчиков в школьных пиджаках, Клавиных учеников из музыкальной школы, привели проститься и увеличить процессию. Я уже слышала, что чем больше народа провожает в последний путь, тем больше уважения покойному, правда, было непонятно, как покойный об этом узнает, он же умер навсегда и взаправду.

Я стояла около дороги, которая ведет из нашего двора прямо в город и потом до кладбища, когда меня подхватила за руку и втянула в толпу идущих заплаканная женщина, немного похожая на Клаву. Мне не было страшно, а было немного грустно, и вместе с тем утешительно, потому что идти за похоронным грузовиком со спущенными бортами уж всяко приятнее, чем ехать на нём, а тем более, лёжа в гробу. Красный с чёрными рюшами гроб стоял посередине кузова, за ним – памятник, по сторонам от гроба на низеньких стульчиках сидели близкие родственники: нахохлившийся подросток и трое молодых, похожих друг на друга мужчин с одинаково прямыми спинами. Послеобеденное летнее солнце своими лучами пронзало до костей, распаляя душевную боль дополнительным мучением. Но даже под зонтиком сидевшим на грузовике укрыться было нельзя – так на похоронах не положено. Когда по дороге двигался похоронный грузовик, другие машины съезжали на обочину, уступая проезд, или сворачивали на боковые улочки. Грузовик ехал очень медленно, так что люди шли за ним спокойным шагом, отчего вся процессия казалась похожей на большую очередь: как будто в гробу лежит не покойник, а «дефицитный товар», как говорила мама, со значением раскрывая сумку после похода по магазинам и вынимая из неё финский спортивный костюм для папы или пахнущий конфетами шампунь «Кря-кря» для меня. Такие очереди выстраивались возле авиакасс перед открытием, в отделы школьных принадлежностей городского универмага «Памир» накануне первого сентября, или на остановке автобуса, который шёл из Тушинска в областной центр. Только похоронная очередь была не сварливой и пылкой, а степенной и горестной, люди в ней хотели разделить горе потери на всех. Плакать в одиночку всегда тяжелее, чем если знать, что кто-то рядом чувствует то же, что и ты.

Сразу вслед за похоронным грузовиком обычно шагал маленький оркестр: три трубы и огромный барабан, сверху которого были приделаны металлические тарелки, звонко смыкавшиеся при нажатии барабанщиком на какой-то тайный рычаг. Оркестранты всегда были очень красивыми. Летом – в белоснежных рубашках и чёрных брюках, весной и осенью – в блестящих атласных фраках, зимой – в элегантных шерстяных пальто. Музыку они исполняли всегда одну и ту же: траурный марш Шопена. Эти звуки, от которых у меня немедленно начинало ныть под рёбрами, были привычны для города, и, заслышав его, дети с окрестных улиц сбегались поглазеть, подслушать, а потом напридумывать, насочинять, и рассказывать вечером во дворе, когда стемнеет, зачарованной страхом малышне:

– А у бабы Зои, ну, той, что всегда шатается, выпала из рук сетка с бутылками, и она упала на колени и заплакала по-настоящему! Из-за неё все остановились, а потом догоняли грузовик наперегонки! И кто опоздал, заходил уже ночью! А ночью на кладбище творится такое!

После этих слов обычно сбоку кто-то выскакивал с растопыренными руками и уханьем, и визжащие слушатели без оглядки мчались домой.

Доехав до кладбища, которое располагалось на бывшем пустыре совсем недалеко от последней городской улицы, грузовик остановился: дальше гроб полагалось нести на руках до могилы. Нас, детей, туда не пустили.

– Подождите немножко, – сказала заплаканная преподавательница из музыкалки, – сейчас приедет автобус, сможете в нём посидеть. А я туда и обратно, по-быстренькому!

Мы встали возле кладбищенской ограды (невысокого забора из металлической сетки) и принялись взмахивать руками, подолами прилипших к горячим ногам юбок, полами расстёгнутых мальчишеских рубашек, трясти намокшими от пота волосами в попытках остудиться воздушными волнами. Но всё напрасно: потревоженное марево безветренного дня лишь дополнительно обжигало. Мы раскисли и присели на корточках, сложив ладони домиком на уровне лба, чтобы хоть как-то защитить глаза от слепящего солнца и кожу носа от обгорания. Сквозь пальцы я видела за забором ровные ряды серых обелисков и тропинки между ними. Из растительности на кладбище были только редкие чахлые колючие кустарники с острыми шипами размером с человеческий ноготь. Кустарник-«колючка» рос сорняком повсеместно, и мог оцарапать до крови неосторожного торопыжку. Деревья на кладбищенском пустыре не росли, и надежды укрыться в тени не было.

Внутри подъехавшего «Пазика» – заказанного заранее автобуса для развоза людей – было даже жарче, чем на улице. Вместе с несколькими женщинами, что тоже остались стоять возле ограды, нас первой ходкой повезли обратно в город, к дому, где жила Клава и где уже готовились поминки. Ковыряя дырку в горячем дермантиновом сиденье автобуса, я строила планы о том, что в следующий раз обязательно придумаю, как пробраться на кладбище. Я там всё посмотрю и запомню, и меня будет уже не напугать вечерними рассказами, я узнаю всю правду и сама её всем расскажу! Долго ждать не придётся, в Тушинске постоянно кого-то хоронят.

Город Тушинск был мало кому известен. Так называемый "почтовый ящик", он не значился на картах СССР, относясь к режимным городам структуры Минатома, не то, чтобы совсем секретным, но с пропускным режимом на въезд и выезд. Построили Тушинск после Второй мировой, на севере Таджикистана, возле урановых месторождений. Письма в закрытые города можно было слать изначально только на абонентские ящики под номерами, отсюда пошло и название. В Тушинске были «московское» обеспечение и магазинное изобилие – такие, что и не снились жителям прочих советских городов. Полукольцом город обжимали строения Комбината – так все называли главное предприятие города – Горно-Химический Комбинат.

Когда к нам впервые приехал дядя Володя, папин брат из далёкого сибирского посёлка с такими же, как у папы, глазами цвета голубоватой студёной воды, он ошалело крутил головой, совершая с нами воскресный обход по базару. Базаром, или Центральным рынком, в Тушинске называли одноэтажную постройку под крышей-куполом, где четыре зала-павильона соединялись между собой переходами: мясной, овощной и два непродовольственных. Продуктовый базар работал только в выходные, когда из окрестных кишлаков привозили фрукты и овощи, а также мясо и птицу из зверосовхозов. Два промышленных павильона – мебельный и общехозяйственный – работали как обычные магазины всю неделю кроме понедельника. Дядю Володю больше всего впечатлил мебельный павильон.

– Итить-колотить, да это что – румынский гарнитур? – дядя Володя присвистнул, остановившись напротив сверкающего лаковой поверхностью и зеркалами серванта. – Вот стоит, и можно оформить? И диванов, диванов-то сколько! Тахта, кушетка, кресло-кровать. Телевизор цветной, холодильник. Юрка, ты, брат, схватил удачу за хвост! Молоток, вот не зря же столько учился.

– Мне просто повезло, – видно было, что папе приятно, хоть он и старательно скромничал. – Пригласили с повышением, сразу на начальника отдела. Галка сперва не хотела, но и ей инженерную ставку предложили.

Папа перешёл на шёпот и покосился на маму. Она стояла поодаль. В модном блестящем платье и с рыжими от химзавивки кудряшками, щуря зелёные лисьи глаза, мама разглядывала висевший на стойке витрины огромный ковёр, делая вид, что папу не слышит, хотя в павильоне мы были почти одни. Красно-жёлто-чёрные ковры всех размеров, в едином национальном стиле, были разбросаны, развешены и расставлены свёрнутыми в рулон по огромному светлому залу. Они не залёживались, а быстро разбирались, располагаясь по стенам квартир, как тогда было модно. На пол ковры стелили не часто, ходить по ним было жарко, и длинный ворс ковров стаптывался, теряя привлекательность. А вот настенные ковры служили не только украшением, но и мерилом достатка. На пол квартир предпочитали стелить практичный безворсовый палас. Эти паласы пестрели разнообразием рисунков поодаль, там, где начинались мебельные ряды, переходящие в ряды бытовой техники. В центре павильона красовался напоказ макет современной квартиры: стенка (шкафы с антресолями, полками и зеркальным углублением для посуды), диванно-кресельный гарнитур, ковёр не только под обеденным столом, но и на стульях и диване в виде накидок. Всё полированное и обильно заставленное хрусталём – вазами, бокалами, салатницами. Осмотрев ковёр, мама перешла к осмотру фужеров на хрустальной гранёной ножке, а папа с дядей Володей и мной, пристроившейся чуть позади, двинулись к соседнему продуктовому павильону.

Родители всегда забывают собственный детский интерес ко всему взрослому, и не придают значения присутствию малолетних слушателей. А может, я была такая незаметная, со своим маленьким ростом, двумя светлыми косичками и синевой под глазами, что терялась на громком фоне повсеместного южного праздника? Так или иначе, я слышала весь разговор. Братья давно не виделись, младший Володя сначала долго служил на флоте, а потом пытался пристроиться, мотаясь по различным великим стройкам. В итоге он женился на дородной сметчице Валентине из рабочего посёлка на краю сибирской тайги, где и осел, получив на семью комнату в коммуналке и должность прораба. Самым большим достоинством Володи было то, что он не пил. Одну рюмку, в тех случаях, когда полагалось, он степенно опрокидывал, дальше спокойно отказывался, чем и был знаменит. Дородная Валя таким сокровищем дорожила, с трудом отпустила к брату всего на неделю. Поехала бы и сама, но отпуска у них всё никак не совпадали.

– Понимаешь, не успела Галка институт закончить. – Папа продолжал говорить полушёпотом. – Высшего образования нет. Мы когда познакомились, она на вечернем училась. Я её как увидел – так и пропал!

Дядя Володя понимающе хмыкнул.

– Поженились быстро, Полинка у нас появилась. Много болела – хронический тонзиллит – потому и худенькая такая, да ещё и не ест. Может сидеть за столом хоть по часу, над куриной ногой. Эх, прям беда у нас с ней.

– Беда? – дядя Володя возмущённо дёрнул плечом. – Итить-колотить, беда – это когда есть нечего, а тут…

Мы зашли в продуктовый павильон, где первым делом дядя Володя купил деревянный ящик, такой специальный, для перевозки фруктов на самолёте. Ящики заполнялись красно-жёлтыми персиками, приторно-ароматными, и рядами потом выстраивались в аэропорту на конвейерной ленте, уносившей их в специальный багажный отсек. С такими ящиками из города уезжали все, это был лучший подарок из Средней Азии.

– Валька обрадуется! Она у меня хорошая, готовит – пальчики оближешь! Вот приедете к нам, фирменным холодцом угостит. Холодец любишь?

Дядя Володя повернулся с вопросом ко мне, и я немедленно затосковала. Разговоры о еде мне не нравились.

– Холодец мы не варим, – сказал папа, – а вот пловом я тебя сегодня накормлю!

Папа оживился. В отличие от меня он любил и есть, и готовить. Мама к готовке относилась прохладно. Вечно ссылаясь то на усталость, то на жару, то на стирку, она была озабочена тем, чтобы накормить в первую очередь меня. Сама ела ровно, без видимого удовольствия, просто, чтобы закинуть что-нибудь в рот.

– Гости что ль будут? – спросил дядя Володя. – Или плов только для нас, четверых?

В представлении дяди Володи плов был синонимом сабантуя, восточного праздника с песнями—плясками и кучей народа. Он уже успел попробовать на выходе из аэропорта обжигающе-пузырящихся чебуреков из тонкого, как бумага, тающего во рту теста, и безоговорочно влюбился в национальную таджикскую кухню.

– Нет, без гостей, – сказал папа, – Галка последнее время гостей-то не очень. Неприятности у неё на работе. На Комбинате у нас коллектив тесный, и от тесноты много знающий, сплетни там, то-сё. Иерархия местная. Некоторые простить ей не могут, что «чертёжница без вышки на инженерную ставку взобралась, да ещё и начальник прямой – собственный муж». Сплетницы заводские шпыняют её потихоньку. Злословие – оно ж как лекарство от скуки в маленьких коллективах и городах.

Папа вздохнул.

– Да, понимаю, – дядя Володя почесал переносицу, – у нас тоже посёлок махонький, вполовину от Тушинска вашего. Ничего не утаишь. На что Валька у меня языкатая, так и то, бывает, ревёт в подушку. Хотя Валька всё больше от ревности. Я, правда, думал, что народ у вас тут покультурнее. Не кого попало ведь приглашают. В эти ваши «почтовые ящики» сложно попасть. Кучеряво вы тут живёте!

– У всякой медали есть и обратная сторона. – Папа усмехнулся. – У атомной медали, сам понимаешь, какая. Правда, медицина у нас тут хорошая, высший класс. Докторов, слышал, на спецкафедрах закрытых готовят.

– А вот всё одно: со мной бы ты местами не поменялся! – Володя хлопнул папу по плечу, и устремился в мясной павильон. Я решила затормозить, подождать маму. От запаха мяса меня тошнило, хоть от сырого, хоть от варёного. Лишь бы они не забыли купить арбуз! Арбуз или дыня в сезон были всегда на нашем столе.

Маленький и уютный, чистый и зелёный, город-сказка Тушинск прятался среди отрогов Тянь-Шаня в плодородной Ферганской долине. С гор, что виднелись на северо-западе, всегда струился лёгкий ветерок, ненадолго замиравший лишь под натиском июльского полуденного жара. Ветерок приносил вечернюю прохладу после жаркого дня, обдувал утренней свежестью лица горожан, спешивших на Комбинат, и, путаясь в густой листве деревьев, создавал непрерывный ласковый шелест. Перекликаясь с ним, журчала артезианская вода арыков – небольших оросительных каналов, сантиметров по тридцать шириной, что пролегали вдоль тротуаров по всему Тушинску. Арыки были полны водной жизнью: между булыжников и по краю нарастал сочно-изумрудный мох, по дну струились тёмно-зелёные волосы-водоросли, а в заводях жили головастики, улитки и лягушата. Взрослые лягушки перебирались в тень от высаженных вдоль арыков кустов вечнозелёной лигустры, откуда с наступлением сумерек начинали свои концерты. Я всегда переживала за лягушек, когда видела, как мальчишки вылавливают их, рыская в подстриженных по линеечке кустах, потому что потом они лягушками кидались в прохожих, хохоча из засады над внезапным испугом и вскриками. Ударяясь об асфальт, не все лягушки уползали обратно в кусты. Некоторые оставались лежать, подёргивая лапами, и потом затихали, становились похожими на серые тряпочки, почти сливаясь с асфальтом. Утром дворники сметали их в кучи мусора вместе с опавшими за ночь листьями чинар.

Кое-где в арыках водились головастики. Они приятно скользили по щиколоткам опущенных в прохладную воду ног, а если поймать их стайку в сложенные лодочкой ладони, можно было ощутить забавное щекотание. Подержав немного, головастиков отпускали расти дальше, переключая внимание на лягушат. Как-то раз я поймала и зажала в кулаке крошечного лягушонка размером с полмизинца: он трепыхался и просился наружу, а я впервые ощутила власть над судьбой беззащитного тельца и сострадание к его беспомощности: улыбнется ли ему удача или он погибнет по прихоти того, кто сильней? Я разжала пальцы и отпустила лягушонка на свободу, испытав вдруг гордость за сделанное доброе дело. После этого я решила стать защитницей (хотя бы от дворовых девчонок) всех живых существ и растений, и строжилась на подружек, если видела их неосторожность. Больше я не обрывала цветы, не хватала живность понапрасну и старалась быть внимательной ко всему вокруг.

Когда мама откуда-то добыла разноцветные большие тома «Детской энциклопедии» и расставила их на полке под телевизором: «Только не хватай книги грязными руками!», я быстро замусолила энциклопедию до дыр. Тогда мама заполнила какие-то формуляры, и почтальонша начала вкладывать в наш почтовый ящик помимо папиных газет ещё и журнал «Семья и школа». Там на последних страницах в рубрике «Классика живописи» всегда были цветные репродукции и истории создания известных картин. Мама выписывала этот журнал, не читая, только чтобы «ребёнок приобщался к искусству». Я приобщалась с удовольствием, подолгу рассматривая картины, вырезая ножницами особо понравившиеся, и развешивая их с папиной помощью на стене своей комнаты. Мне очень нравилось всё делать с папой. А особенно гулять по вечерам в центральном парке.

В парке были качели, колесо обозрения и летний кинотеатр, летник, как его называли, где крутили только взрослые фильмы без «детей до шестнадцати». Программа прогулки у нас разнообразием не блистала: следовало обойти весь парк, вдыхая сладкий аромат цветущих акаций, остановиться, если встретишь знакомых, а потом в подходящей компании разместиться за столиками кафе. Детей отсаживали отдельно, каждому выдавалось мороженое в блестящей вазочке на тонкой ножке и бутылка лимонада на двоих. Мороженое было всегда одинаковым – жирный и сладкий пломбир, лимонад же имел интригу: что в этот раз подвезут. Я любила «Саяны», чернявый юркий Пашка – сын папиного друга Мити – «Дюшес», были любители «Буратино», «Ситро», «Мандарин». Мы чинно начинали с мороженого, густого, тягучего, быстро оплывавшего в вазочке киселём, потом разбавляли его лимонадом и, пару раз зачерпнув ложкой, допивали прямо из вазочки, прилепившись губами к холодному краю и зажмурившись от удовольствия. Лимонадные этикетки мы забирали с собой, они легко отделялись и хранились потом в коробках вместе с другими предметами собирательства: календариками, сухими жуками-носорогами и камнями «куриный бог» с дыркой посередине. Справившись со сладким, Пашка сообщал родителям пароль «гулять», и, получив отзыв «только недалеко», командовал нам выступать на штурм акации возле кинотеатра, чтобы посмотреть короткий киножурнал, что всегда показывали в начале любого фильма. Взобравшись на дерево, мы почти ничего не видели, высокие стены кинотеатра загораживали обзор, но прекрасно слышали происходящее на экране. И отдельным удовольствие было тайком от взрослых поедать сладковатые цветы белой акации, срывая сразу кисть, и потом отщипывать от неё похожие на фонарики с жёлтой маленькой лампочкой внутри, пахнущие мёдом цветочки.

– Только не глотайте! – поучал девочек толстый Эдик Шнайдер, – надо пожевать и выплюнуть!

– Молчи, фашист! – Пашка затыкал Эдика, когда хотел, одной фразой.

Эдик краснел и надувался:

– Я не фашист! У меня мама русская!

– Ты по отчеству кто? – Пашка не унимался. – Адольфович! Вот и заройся тогда, гитлерюга!

У других немецких ребят папами были Людвиг, Эрик или Аскольд, их тоже могли обозвать фашистами, но гитлером звали лишь Эдика, щекастого увальня, задумчивого мямлю. Глаза его сразу наливались слезами, он мог выкрикнуть что-то защитно-неубедительное, после чего отворачивался и замолкал, но не убегал и не лез в драку. Спина Эдика интереса у обидчиков не вызывала, и он странным образом продолжал быть всегда в компании, иногда проявляясь полезными медицинскими знаниями – нахватался от мамы-врача. У Эдика были многочисленные немецкие родственники, они разводили индюков и уток, и когда устраивали во дворе своего дома именины, угощали индюшиным паштетом невероятного вкуса.

Когда начинался фильм, с акации нас сгоняли строгие контролёры. Мы спрыгивали на землю, и перед тем, как двинуться обратно к родителям, разглядывали парочки опоздавших на входе. Летник был традиционным местом свиданий влюблённых. Пригласить девушку именно в летник считалось негласным признанием, выражением романтических чувств. Согласие девушки означало взаимность симпатии.

– Эдька, смотри, твоя сеструха старшая, Ида! С Ринатом! – загоготал Пашка. – Немчура и татарва!

Невысокая круглолицая Ида, услышав мальчишеский смех, обиженно сморщилась и дёрнула за руку своего спутника, смуглого жилистого парня в светлой рубашке и серых брюках с идеально наглаженной стрелкой.

– Ринаат…

Парень шагнул в нашу сторону, хлопнув в ладоши:

– А вот я сейчас кому-то!

Мы бросились наутёк, понимая, что шутки с Ринатом плохи. Он был самым старшим в многодетной семье без отца, работал в столовой на Комбинате и пользовался уважением. Я слышала, как к нему обращались при встрече и молодые, и старики: «Уважаемый Ринат Маратович!» Вот и Ида смотрела на него снизу вверх, приоткрыв пухлые губы, в глазах обожание: Ринат женихом был завидным, спокойным и обстоятельным, не жадным, не злым. Как поучала меня мама: «Главное, чтобы человек был хороший!» Сколько себя помню – мама готовила меня к замужеству, как к главному событию жизни.

Ринат был из семьи татар, что осели в этих краях после крымской депортации в мае тысяча девятьсот сорок четвёртого. В Тушинске их было меньше, чем немцев. Немцы были не то из пленных, не то из специально собранных по лагерям. Считалось, что они городок и построили, после чего им разрешили остаться. А вот местных, таджиков или узбеков, мы видели только на рынке, где они торговали овощами и фруктами. В азиатах сильнее всего меня удивляло то, что они непрерывно, даже в жару, пили горячий чай из пиал с синим орнаментом и золотым ободком. Светло-жёлтый чай почему-то назывался «зелёным», он имел кисло-терпкий вкус и дома у нас не приветствовался. Папа всегда заваривал чёрный, из пузатой бумажной коробочки с таинственной надписью «Байховый». А зелёный стоял на верхней полке кухонного шкафа, и доставали его только тогда, когда приезжала тётя Рая, мамина сестра. Она любила зелёный чай, считая его полезным для почек, и с тётей Раей никто не спорил, потому, что она работала медсестрой в столице республики.

Немецкий квартал, построенный первыми поселенцами Тушинска, был недалеко от нашего двора. В череде маленьких домиков за небольшими, по пояс, заборчиками из сетки, мы видели сухоньких бабушек в длинных старомодных юбках, поливающих жизнерадостную огненную герань, что росла под окнами. Бабушки перебрасывались между собой непонятными словами и всегда улыбались нам, детям, подсматривающим из-за забора. Как-то раз одна бабушка пыталась угостить нас клубникой, протягивая тарелку крупных спелых ягод, но Пашка строго мотал головой, и мы не смели. Так мы учились распознаванию «свой-чужой». Всё непонятное, непохожее – это «чужое», это опасность, это нельзя. Немцы они немцы и есть, уже не враги, но кто их там знает.

А ещё немецкий квартал был густо засажен фруктовыми деревьями: вишнями, яблонями и урюком. Дерево дикого абрикоса у нас в Средней Азии все так и называли – урюк, хотя дядя Володя, впервые приехав к нам в гости, долго удивлялся и поначалу даже спорил с папой, убеждая его, что урюк – это сухофрукт, сушёный абрикос и никак иначе. Но потом он привык и к урюку, и к другим местным названиям (тутовник, джида, карагач) и сам уже звал папу покурить «во дворе, на лавочке возле урюка». Главным секретом урюка были его косточки. Их кололи молотком на разложенной на полу газете, извлекая ароматное, без горчинки, ядро, что отправлялось последним в большую кастрюлю на плите с медового цвета сиропом и прозрачными половинками урюка. Это самое вкусное южное варенье, нужно лишь правильно соблюсти рецепт. И тогда зимой, достав из кладовки солнечного цвета банку с ореховой каймой у горлышка, можно вернуться в жаркое лето: сладкий запах урючного варенья мигом заполнял всё пространство.

В этом немецком квартале я познакомилась с Викой.

Первый раз я увидела её, сидящей на нижней ветке урюка, на которой любила сидеть и я. Незнакомая девочка не из местных читала «Алису в стране чудес». Она расположилась на ветке, как наездница, свесив ноги с двух сторон, и угнездив книжку на разветвлении, как на подставке. На вид ей было примерно лет восемь – ровесница. Я подошла к дереву и ревниво засопела, не зная, как согнать захватчицу. Будь это кто-то свой, я бы показала гвоздём процарапанное на ветке «Поля», и мне бы немедленно уступили. У всех были свои любимые ветки, помеченные либо именем, либо придуманным знаком. Мальчишки делали метки на верхних ветвях, девочки обычно внизу, там где устраивали «домики», навешивая загороди из принесённых из дома шарфов и полотенец.

– Ты с какого двора? – спросила я, не найдя ничего лучше.

– У меня тут бабушка, – живо откликнулась девочка, – сама я с «Победы».

Квартал Победы находился в получасе ходьбы, никого с тех краёв к нам не заносило. Все дети кучковались обычно в пределах своего двора.

У неё были веснушчатые щёки и большой лоб. Тугая косичка с розовым бантом словно бы тянула назад светлые волосы, обнажая верхнюю половину лица. Девочка— головастик бойко слезла с урюка и вдруг наклонилась к моим ногам.

– У тебя тут юбка запачкалась, дай отряхну!

Она деловито поелозила ладошкой по моей шерстяной плиссированной юбке.

– Обтёрлась об штукатурку, ерунда! Хочешь яблоко?

Я взяла яблоко и сказала:

– А у меня есть такая пластинка: «Алиса в стране чудес»!

– Ух ты, а можно послушать? Меня зовут Вика Вагнер. Тебя как зовут? Я только скажу бабушке, что я к тебе в гости!

– Я Поля Пискина. Воон из того двора.

– Поля – это Полина? Мою крёстную тоже зовут Полина, мы к ней приезжали пожить прошлым летом. Ты стой тут, я сейчас.

Вика забежала в ближайший серый домик с розовыми, как её бант, занавесками и аккуратным крылечком, через минуту, счастливая, выбежала обратно, и протянула мне руку. Я сжала в ответ её ладошку, и мы поскакали вприпрыжку по улице.

Было воскресенье, ближе к обеду, я втайне надеялась, что если приду с подружкой, как уже бывало пару раз, мама бросится кормить гостью и отвлечётся от меня. Я смогу профилонить до ужина! Так и вышло.

– Девочки, у нас сегодня пельмени! Посмотрите пока телевизор, мы ещё с папой лепим.

– А давайте я помогу! – Вика улыбнулась, и её веснушки загорелись маленькими солнышками. – Я всегда помогаю маме лепить. Пельмени, вареники и галушки!

Мама вскинула брови в удивлении, папа заинтересованно выглянул из кухни.

– Галушки?

– Я не украинка, а немка, моя фамилия Вагнер. А галушки соседка научила, а мама её научила, как картошку жарить на утином жиру!

Тараторя, Вика села на табуретку возле кухонного стола, словно бывала у нас уже сотню раз, постелила на колени льняное полотенце и, поискав что-то глазами и не найдя, ловко подхватила раскатанный кружочек из теста.

Мы весело лепили пельмени, слушая Викины рассказы про соседок, про бабушку, которая часто болеет, и Вика носит ей молоко, про папу, который живёт в другом городе, но скоро приедет, про собаку Мальву, которая вот-вот родит, поэтому надо сделать ей домик у дяди Коли, и ещё про что-то очень важное из Викиной жизни. Кажется, что она была с нами всегда.

– Ой, волосики. – Вика рассматривала готовый пельмень на вилке, не донеся его до рта. Подцепив край пельменя двумя ногтями, она быстро выдернула что-то невидимое и вытерла руки об полотенце. – А я смотрю, что у вас косынки нет. Мы всегда надеваем с мамой косынки, у неё синяя, а у меня с лютиками. Вкусные какие пельмени, мы с мясом не часто делаем, больше с капустой!

После обеда Вика собрала у всех и помыла тарелки.

– Так здорово, что у вас есть горячая вода, а у нас только бойлер в ванной, а посуду я мою холодной всегда. Большое спасибо, всё было очень вкусно! Приходите к нам в гости, я маме сегодня про вас расскажу!

Наверное, в тот день все мы влюбились в Вику. Я звала её поиграть ко мне в комнату, но Вика торопилась к бабушке, обещав, что придёт ещё, или встретимся завтра возле урюка. Мы с папой проводили её до начала немецких домиков, она помахала рукой и широко улыбнулась веснушчатой улыбкой.

Через два дня я считала Вику самой лучшей подругой. Мне было с ней радостно и легко, она всё придумывала сама, мне достаточно было оказаться на подхвате. Мы спасали с ней пчёл, утонувших в арыке. Покупали горячий хлеб и откусывали углы у горбушки, запивая пузырящимся в крышке бидона свежим молоком. Занимали очередь в книжный магазин, которая ежедневно выстраивалась к пяти часам, когда в зале раскладывали новое поступление, и можно было полистать книги и повдыхать их неповторимый запах, сунув нос между страниц. И много чего ещё.

А потом как-то вечером мама пришла с работы с пунцовым лицом и с порога кричала:

– Чтобы я её больше не видела! Тварь малолетняя! Прибью, вас обеих прибью, отойди, Юрка, не лезь!

И она зарыдала папе в плечо. Я ничего не понимала. Мне было жалко плачущую маму до собственных слёз, но ярость её мешала подойти и спросить – что случилось? Как обычно, чтобы я ничего не слышала, взрослые заперлись в кухне. Я слонялась по коридору в тоске, останавливаясь, чтобы поколупать ногтем чешуйки отошедшей от стены в углу краски. Разговор на повышенных тонах длился долго, а когда дверь открылась, хмурый папа, стуча по ладони папиросой «Беломор», выскочил мимо меня на улицу.

– Полина!

Когда мама сердилась, то называла меня полным именем.

– Иди сюда.

Я уже поняла, что сейчас будет воспитательная беседа и покорно зашла, присев на табуретку, выдвинутую на середину кухни. Мама встала напротив.

– Эта Вика твоя. Она своей матери рассказала, что я не просеиваю муку. Волосик она там нашла, понимаешь ли! А мать её тоже у нас работает. И теперь весь Комбинат говорит, что я плохая хозяйка!