Buch lesen: «Лента Мёбиуса, или Ничего кроме правды. Устный дневник женщины без претензий»

Schriftart:

* * *

Жизнь – большой сюрприз. Возможно, смерть окажется ещё большим сюрпризом.
Владимир Набоков

Смерть – это повод поговорить о жизни.
Валерий Золотухин

Мысли

Не думать нельзя. Можно не плакать, не кашлять, не ходить в сортир, но пока человек жив, он думает, и не так уж важно, что умные мысли приходят редко, а разная чушь крутится постоянно – картинки, мелодии, обрывки разговоров. Вопреки обманным ощущениям, голова никогда не бывает пуста – чищу я зубы или наблюдаю, как соседка моет окна. Всякое движение, выражение, звук будят мысль, порой не связанную с тем, что в тот момент видят глаза или делают руки.

Прежде, когда время было туго набито делами, случалось, усталость подавляла мышление, а значит, по Декарту, я переставала существовать. Не спорю с великими, однако любые афоризмы не следует толковать буквально. Это лишь удачно выстроенные фразы, которые на поверку, если не иллюзорны, то сомнительны, они вырваны из контекста и оттого излишне конкретны. Декарт сам был дуалист. Мне по душе его главный тезис «Бог сотворил мир, законы природы, а далее Вселенная действует как самостоятельный механизм». Мой маленький внутренний мир вмещает и Вселенную, и бесконечность.

Иногда мысли скачут кое-как, толпятся, требуя разобрать себя по косточкам, по переживаниям. Без отдыха подбираю сравнения, аллюзии, выстраиваю слова наилучшим образом, как на письме. Профессиональная привычка. Из океана забвения выплывают белые корабли мечты, казалось бы, похороненные под обломками прошлого давно и глубоко.

Таинственные кладовые памяти! Жёсткому диску компьютера до вас далеко! Мозг – сложнейшее электронное устройство с готовой программой. Внутренние импульсы дают толчок, погружая меня в чувства минувшего так, словно это происходит сейчас, и я начинаю понимать вещи, о которых не догадывалась. Из триллионов комбинаций путем поиска связей складывается что-то новое. Как внешность человека – из тех же кирпичиков, но всегда другая, даже если похожая.

Современная техническая революция несомненно способствует деградации левого полушария человеческого мозга, подменяя некоторые его функции всевозможными гаджетами. Но остаётся много другого, чем техника не обладает, что к мозгу вообще не имеет отношения. Например, эмоции. Любовь, жалость, нежность или такие отвлечённые качества живого, как верность, жертвенность, героизм. Откуда они берутся, не в голове же рождаются?

Физиологи толкуют: серое вещество, извилины, клетки, нейроны…, мозг способен развиваться до непонятных пределов… Им виднее, но всё равно трудно представить, где прячутся бесчисленные образы, ощущения и тьмы слов. Там настоящий винегрет: и давно отжившее, чудом застрявшее в закоулках извилин, и сегодняшний день, от которого некуда деться. Всё перемешано, перепутано, перекручено, иногда что-то выделяется, то подчёркивая смыслы, то убивая. Некоторые годы, бедные событиями, слежались, как макулатура. Внутри периодов разной протяжённости скрываются детали, это и есть самое важное. Выковыриваю их из кипы впечатлений, очищая и придавая, насколько возможно, первоначальный вид.

Детали – как мгновения счастья, в них больше информации, чем в густом супе событий. Перебираю их с удовольствием, словно вдыхаю запахи забытых цветов. При этом не исключено, что отдельные соображения и моменты своего прошлого я выдумала, но не по умыслу, а на интуитивном уровне. Пережитое отложились в сознании навсегда, но ещё слаще вспоминать то, что не случилось, а так хотелось. И это тоже истинная правда. Ничего, кроме правды.

* * *

«Родиться, чтобы умереть. От этого можно сойти с ума. Смерть – главный вопрос жизни. Смерть – это когда кончается любовь. Но ведь она не кончается никогда, откуда же берётся смерть?

Возможно, отгадка в том, что всякое начало имеет конец. Современные астрофизики утверждают, что конечна даже Вселенная. Правда, британский космолог Хайл думал иначе: Вселенная не имеет начала и конца, лишь галактики рождаются и умирают. Я тоже с ним не согласна, но не от большого ума, просто не могу представить бесконечность, а главное, это обрушит всю мою концепцию отношения к бытию.

Если же перейти от общего к частному – у Ксении умер муж, от инфаркта, а ведь держался петушком, хотя и был намного старше жены и, чтобы не нарушить порядок вещей, ушёл первым. Дело обыденное, смерть такое же обязательное звено возобновления материи, как и другие, но когда она касается близких, то превращается в катастрофу, глубину которой понять невозможно, пока тебя самого судьба не облачит в траурные одежды. И это опять-таки буднично – последний путь ожидает всех, даже оптимистов и любителей сюжетов со счастливым концом».

Примерно так я начала бы свою повесть.

Хоть облейся слезами и вырви сердце, мне не написать более складно и убедительно. Но кого может растрогать повседневность? И разве мы задумываемся о смерти, пока живы? Одни писатели и поэты. Ну, поэты – понятно, это отдельная популяция, они, скорее, инопланетяне, чем люди. А писатели? Социолог Жильбер Дюран взаимоотношением со смертью пытался объяснить способность человека к творчеству: Воображение воображает потому, что перед ним разверзлась смерть. Воображение – это то, что заполняет собой всё пространство перед лицом смерти. Кто постиг феномен смерти, тот способен воображать, а значит сочинять. Я не способна – ко мне понимание конца пришло поздно. Молодым редко хватает воображения. За исключением избранных, которые обладают им от природы – достаточно вспомнить первый роман девятнадцатилетней Саган. Она сумела проникновенно рассказать о смерти, ещё не пережив страшной сути слов, вспорхнувших из-под её пера.

Стать писателем нельзя, им можно только быть. Возомни я себя беллетристом, изображая, что вижу, этого никто бы не читал. Для писателя главное – хорошо уметь врать. Так убедительно, чтобы даже заправские скептики поверили. А с враньём у меня напряжёнка. Правда, в юности я рвалась в актрисы, что в сущности одно и то же – проживание чужих жизней, только средства самовыражения разные, а выразиться хотелось ужасно. Однако талантами природа меня обделила: не так уж умна, хотя мучаюсь вечными вопросами; с посредственной памятью, но обиды, как и любовь, храню бессрочно и в подробностях; с сомнительным чувством юмора. Да и внешность не сшибает с ног, правда, мужчины долго оборачивались мне вслед, но что их привлекало, бог весть: кто поймёт мужчин, они сами о себе ничего не знают.

В общем, ни в Театральный, ни в Литературный институт меня не приняли, пришлось закончить редакторское отделение Полиграфического. На судьбу обижаться глупо, а всё-таки щемит: почему голос у Марии Калойеропулу, красота у Нормы Джин Мортинсон, сочинительский дар у Авроры Дюпен, а у меня фига с маслом?

Это всё люди публичные, знакомые каждому, потому называю их собственными именами, а не псевдонимами. А кто, например, кроме немцев и физиков, знает имя Больцмана, которого Планк упомянул в нобелевской речи? Трудно смириться, что ты не лучший или хотя бы известный, а главное, не умеешь того, что умели они. Тебя не узнаю'т на улицах и не похоронят при входе на Ваганьковское. Не для тебя будут нежно пукать медные трубы и греметь холостые залпы, гоняя кладбищенских ворон. Но самое оскорбительное, что ты не нужен будущему. Там останутся деяния и имена тех, которые ещё востребованы, неважно, как давно и долго они жили. Вийон и Шуберт покинули мир в тридцать один год, Лермонтов в двадцать семь. И ничего, помним. Гёте активно прожил восемьдесят три – для XVIII века невероятно много. Зельдин до 100 лет играл в спектаклях, удивляя не столько талантом, который чуть выше среднего, сколько бодростью. Но, если мерить историю не длиною человеческих лет, а хотя бы эпохами, всех ждёт полное забвение. В крайнем случае, останутся лишь мифы.

Под бременем прозаичных соображений гордыню я обломала и кичусь этим приятным достижением. Не прорвалась в творцы и правильно сделала: болтаясь в арьергарде, легко испортить желчный пузырь и характер. Пришлось бы соперничать, гадать – лучше я других или нет? Очень беспокойно. А так я не боюсь забвения. Для себя мы вечны, а собственного конца – страшного и немого – не знаем и знать не должны.

Как мне назвать свой путь: удачным, потерянным, трагичным? Иногда он кажется счастливым, хотя в моменты счастья я этого не осознавала. Счастье приходит без стука и уходит по-английски. В общем, я прожила вполне обычную жизнь, утешаясь тем, что даже великие истины тривиальны. Жизнь вообще, за небольшими исключениями, состоит из банальностей, особенно жизнь обывателя, а не героя.

Зато инфаркт – чудесная болезнь. Не говоря уже о жутком раке, она много лучше инсульта, когда ломается компьютер, управляющий организмом, машинка начинает сбоить и разрешает мочиться в постель. А инфаркт – раз и всё. Чисто и ненавязчиво. Солоухин посвятил этой теме целую повесть «Приговор», помниться, там есть слова: «Так выпьем же за сердечно-сосудистую!» Выпили.

Однако у врачей здравомыслие завязано в морской узел клятвой Гиппократа, а тут ещё давняя дружба. При нулевых шансах коллега моего мужа Артём, лучший кардиохирург нашей южной здравницы, пытался его спасти. Каталку срочно направили в операционную.

Я засеменила рядом, на ходу схватив Кирилла за руку.

– Бедная маленькая Мышка, как ты будешь одна? – прошептал он запавшими без вставных челюстей губами, сожалея, что не может уберечь меня от этой неприятности, своей смерти. Непривычно, что муж не пытается внушить надежду. Потом догадалась: он готовил меня к своему отсутствию, к горькому уделу того, кто остаётся на перроне, когда все уехали.

Каталка застучала в глубине коридора на стыках старого линолеума. Я улыбнулась сквозь слёзы и помахала растопыренной пятернёй:

– Пока-пока, всё будет хорошо!

Но граница бессилия любви уже обозначилась.

И ничего не изменила
Вдали обещанная встреча,
И никого не защитила
Рука, зовущая вдали.

От жалости к Мышке, оставленной на милость судьбы, слёзы выступили у меня на глазах. В детстве отец читал мне сказку «О глупом мышонке». На самом деле это мама-мышь страдала идиотизмом, поручив присмотреть за малышом доброй тёте Кошке. Кошек что ли никогда не видела? Когда дура-мышь вернулась из магазина, колыбелька была пуста. С тех пор я подозрительно отношусь к кошкам и симпатизирую мышам, а прозвище, данное мне Кириллом, очень люблю. Точнее любила: больше так меня никто не назовёт.

Несколько часов я провела в кабинете главного врача, внимательно разглядывая кучку скрепок на письменном столе. Некоторые жили отдельно, другие держались вместе, сцепившись по нескольку штук, этим наверняка легче. До тошноты хотелось повернуть время вспять. Ещё минуту назад всё было как всегда, и вдруг вагон жизни покатился по другим рельсам и ничего нельзя сделать. Постигнуть можно, но где взять мужество, чтобы смириться? Говорят, Бог посылает испытание по силам. Так ли уж Всевышний точен в расчётах? Грамм туда, лишний грамм сюда – и рвутся трепетные нити.

И чего мужчинам не живётся? За ними ухаживают, как за малыми детьми, прощают взбрыки и даже, кому требуется, опохмелиться подносят, а они всё одно – мрут, как мухи. И одиночество переносят хуже. Им нужны спутники, чтобы ощущать себя важной персоной. Где-то у Чехова: даже самый захудалый мужичонка женится только по выбору. К тому же большинство мужчин не приспособлено к быту. Сначала их опекает мама, потом жена или любовница, заботиться о себе самому непривычно и даже как-то унизительно, поэтому слинять на тот свет первым – хороший вариант. В театрах, кино, музеях, в центрах социального обеспечения – одни старухи. Разве это по-божески?

Вошёл Артём Григорьевич в зелёной шапочке, с потными подглазьями и молча обнял. Всё ясно: муж, который был рядом так долго, что стал частью меня, отделился и претерпел необратимую метаморфозу. Мы привыкли относиться к смерти, как к детской страшилке: волк проглотил бабушку, но она вылезла из шерстяного брюшка живёхонька. Водятся волки, которые едят бабушек, дедушек и даже маленьких деток взаправду.

Сидя в кабинете, я об этом думала, поэтому не удивилась и бодро последовала за врачом, разминая затёкшие ноги. Но, когда с лица покойного убрали простыню, отшатнулась, словно от удара наотмашь: смерть перестала быть словом и приобрела сущность, которую можно потрогать.

Кирюша выглядел обычно, без видимых следов страданий. То же тело, из тех же химических элементов причислили к мёртвым. Зачем? Только потому, что во вселенской квартире тесно, погулял и вымётывайся? Странная идея посетила Бога. «Что отгородило моего мужа от мира живых?» – мысленно вопрошала я Того, Кто упорно не желал отвечать. Подобный вопрос возникал у меня и прежде, то удаляясь, то пугающе приближаясь, теперь он заслонил видимое пространство, настойчиво требуя разрешения. Не к месту и не вовремя. Но, возможно, именно несуразности порой удерживают нас от безумия, и я напряглась, соображая.

…Организм – всего-навсего машина, которая трудится по законам физики, потребляя энергию химических веществ и солнца. Детали изнашиваются, трение увеличивается, движение замедляется, остановка – и человека нет, лишь хлам для свалки.

Или механика тут ни при чём? Сердце – волшебный перпетум мобиле, оно сокращается, получая заряд от неизвестного источника. Считать топливом хлеб и картошку слишком примитивно. Причина остановки – перерождение материи вследствие усталости души. Мы живы, пока она нас не покинула. Неодарвинист Вейсман считал смерть двигателем эволюции. Какая, к чёрту, эволюция, какие физические правила! Вдохнуть жизнь в эту сложную структуру может только нездешняя сила. Но чего же душе не хватает, если она так настойчиво стремится на ПМЖ в параллельный мир? Есть гипотеза: перестав существовать, мы в каком-то другом виде перемещаемся в пространство с другими понятиями и категориями. Пусть. Неважно. Главное, интересно, как это выглядит и выглядит ли?

А может, Кирилл всегда был лишь проекцией моего сознания и умер, потому что я перестала чувствовать его как себя? А ведь перестала, хотя не помню – это произошло, когда я ему изменила, или когда у него поседели волосы внизу живота, или когда он вставил искусственные челюсти, после чего я ни разу не поцеловала его всерьёз, только чмок-чмок. Тогда у меня самой были только две коронки и даже зубы мудрости на месте. Ныне собственные протезы вызывают у меня такую же брезгливость. Думаю, Кирилл страдал от осмысления того, что увядающая материя гасит влечение. Нет, не то…

Муж – почти чеховский персонаж, радел за бедных, взяток не брал, а когда совали деньги в карман, вопил от ужаса и возмущения. Его удручали бессмысленная бумажная возня, нехватка лекарств и времени на пациентов, отношение к больным как к статистической единице, а не как к близкому родственнику. Вызывали неприятие далёкая от реальности перестройка медицины при системно усыхающем бюджете, и без того неприлично низком, закрытие маленьких больниц и фельдшерских пунктов. Говорил, что это вредительство, подготовка к платному лечению нищего населения, что уровень смертности обязательно возрастёт, потому что медицинская помощь нужна здесь и сразу. Если б не дурная реформа, он не ушёл бы на пенсию, когда невостребованность обернулась инфарктом. Если, если бы… Опять не то.

Мысли путаются. Вдруг выделилась одна, главная, больно звякнув внутри черепа лопнувшей струной: мой муж умер, приговор окончательный и обжалованию не подлежит, он перешагнул черту дозволенного, и это наше последнее свидание. Я потянулась и обхватила неожиданно тяжёлую, ещё не остывшую голову. Прежде боялась прикасаться к покойникам, хотя ещё Владимир Мономах учил: Не страшитесь видеть мёртвых, ибо все умрём. Действительно, оказалось нормально, и я ещё теснее прижала голову к себе, как прижимают кусок собственной плоти, отрезанной зловредным орудием, прижимают изо всех сил в тоскливой надежде, что приживётся, прирастёт и всё будет по-прежнему, а случившееся – нелепый сон.

Однако сон длился наяву. Лицо выглядело даже лучше, чем при жизни: морщины на щеках разгладились, видно, ему уже вставили обратно искусственные челюсти, нос явил аристократическую горбинку… и эта пугающая чистота лба. Всем своим видом муж утверждал благородство, вызывая щемящее чувство глубокой потери и удивление, почему при жизни я не испытывала к нему такой же удушающей любви, считая, что просто привыкла, тогда как именно с ним, а не с кем-то другим, была безмерно счастлива. С его смертью мне открылось многое, чего я прежде не понимала. Если бы повернуть время вспять хотя бы на минутку, чтобы попросить прощения. Нет, не так. Я и при жизни любила его сильно, но, помня отрицательный опыт первого замужества, не хотела показывать. Опять не так. Мне хватало того, что любит он. Теперь невысказанная любовь жжёт мне сердце, она будет длиться, пока я живу и, надеюсь, не умрёт вместе с телом. Возможно, там любящие души притягиваются – вот единственная мечта, которая меня согревает.

Фигуры в белых халатах выражали сдержанное ожидание, и я аккуратно опустила скорбную ношу на ледяное железо каталки. Всё. Большая и лучшая часть моей жизни, если не вся жизнь, прожита, к тому же, как я только что убедилась, жизнь, вопреки устойчивым иллюзиям, конечна. Масштаб этой катастрофы настолько огромен, что разум не в состоянии его охватить и застревает на разной ерунде. Назойливо вертелась мысль: кто же теперь по утрам будет варить мне овсянку?

Комом в горле стояла горечь событийной беспардонности: ограбили средь бела дня, забрав самое дорогое и невосстановимое. Я стану ходить по магазинам, разговаривать с людьми, пить вино, а Кирилл не будет – он на другой планете. Когда сомнений больше нет, мозг, защищаясь от боли, ищет новую зацепку – пробует игру в неверие: мол, это происходит не с тобой и, если крепко зажмуриться, всё вернётся на свои места. Но нет, картинка не восстанавливается, тогда приходит бунт отчаяния и только потом – смирение, надо покориться судьбе, дожить отпущенное без надрыва, по возможности даже с удовольствием, думать и делать, что хочется. Отныне я одинока и совершенно свободна.

От чего? Зачем? На склоне лет…

* * *

Оба мужа ушли прежде меня. Некому пожаловаться, не от кого ждать сочувствия. Неужели я так плоха, что не заслуживаю утешения? Чувствую настырную потребность разобраться, что, собственно, представляет собой жизнь вообще и моя в частности? Так бывает: прочтёшь в умной книге непонятную фразу и начинаешь копаться в словарях, пока не доберёшься до сути, будто от этого зависит что-то очень важное. Что – уже не существенно, главное решить задачку, свербящую мозг.

Как получилось, что я осталась одна? Детские привязанности растеряла, наперсниц юности не приобрела: не то чтобы меня не любили, но интуитивно сторонились – слишком большой начальник отец. Институтские знакомства быстро зачахли – на втором курсе выскочила замуж, родила, экзамены сдавала экстерном с разными группами. Почитатели таланта первого мужа растворились в воздухе после его гибели. Из близких уму и сердцу людей многие уже закончили свой земной путь. Загибаю пальцы – шестеро за каких-нибудь десять лет. Вирджиния Вулф сначала собиралась убить героиню своего романа «Миссис Дэллоуэй», но потом раздумала: «Придётся убить кого-нибудь другого». Герои моей жизни постепенно уходят сами, скоро уйдут последние, и не останется свидетелей моей жизни. Может, меня и не было? Размножайтесь люди, пока есть возможность, дети станут нас вспоминать, даже если при жизни мы были им мало нужны. Избитый парадокс: ценить начинаешь, только потеряв.

Когда умерла милая моему сердцу хостинская подруга, я долго не могла привыкнуть, что больше не с кем пойти на концерт, обсудить фильм или распить бутылку сухонького. Годами выработанные привычки, общие интересы, ласкающие душу связи – со всем придётся расстаться, спрятав дорогие тени за плотно закрытыми шторами, словно этих людей никогда и не было. Долгая жизнь – череда потерь. С этим надо примириться.

Над теми, кто остался, усердно поработало время – они проглочены жизнью, не важно, карьера это, семья или болезни. Странно: если человек убил другого человека, то это преступление, а если человека убило время – это нормально. Предусмотреть убийство ради прочности конструкции – и за это надо благодарить Бога? Мог бы придумать что-нибудь помилосерднее. С другой стороны: неотвратимость смерти, которую живые считают высшей несправедливостью, обеспечивает преемственность жизни.

Самый близкий человек – институтская подруга Тина, она серьёзно больна, но мужественно сопротивляется. Созваниваемся редко: что можно сказать за несколько минут по междугородней телефонной связи? Хорошо, с Интернетом появился скайп, хотя ощущения живого контакта всё равно нет. Но иногда даже случайный звонок, врываясь в трясину безмолвия, помогает не задохнуться от тоски.

Не всякое общение радует. Приятельница Софа, пустая тётка, выискала тариф с неограниченным временем разговора и мелет по мобильнику часами, до полного моего изнеможения, с мельчайшими подробностями толкует случаи из жизни незнакомых мне людей, пытаясь вовлечь в анализ их поступков. Я перебиваю:

– Сегодня ела удивительно вкусные сливы, они поздно созревают, любят солнце и называются…

Но Софа, подхватывая тему, инициативу не уступает:

– Жена племянника моей соседки пару лет назад проглотила сливовую косточку, и ничего, выжила. Он привёз эту девку из провинции в трёхкомнатную московскую квартиру, где она неплохо устроилась, подчинила своим замашкам свекровь…

И понеслось…

Сказать «заткнись» – обидится. Кладу трубку рядом на диван, беру журнал и время от времени выкрикиваю: «Ну, да!» И вдруг становится жаль Софу, которую забыл отметить Бог и сильно покорёжил склероз. Возможно, мне только кажется, что я управляю своими мозгами, а сама недалеко от неё ушла?

Включила без звука телевизор, прогнала по основным программам – как обычно везде реклама и стреляют, а Софа уже рассказывает в подробностях, как лечится в шикарной клинике, где лекарства бесплатные, а оперироваться посылают в Израиль – муж Софы какой-то мелкий клерк в администрации президента. Софа любит кокетничать с темой «Ах, вдруг я умру!». Умрёшь, конечно, куда денешься.

Всё в нашем мире непредсказуемо. Пойдёт дождь или выглянет солнце, богатый измается тоской, а нищий станет богатым, гений пожалеет, что родился, дурак обретёт блаженство, святой упадёт в бездну и разбойник покается. Несчастья можно избежать, а радость поймать на лету или потерять на ровном месте. Всё может быть или не быть, и только смерть обязательно случится. Желать жизни вечной абсурдно по сути, но Софа, похоже, верит в бессмертие. Почему нет? Бессмертие исключено только здравым смыслом, считал Набоков. Здравый смысл обошёл Софу стороной.

* * *

Жутко представить мир, в котором плодятся живущие вечно. Даже долголетия нужно бояться как огня. Куда девать стариков, чем кормить? В больницах не останется места для молодых. Войны, ненависть, пороки возрастут в геометрической прогрессии. От эпохи к эпохе человек не улучшается и нравственность становится только хуже. Это уже не Вавилон, который можно обрушить, и не грехи, смытые всемирным Потопом. Останется только взорвать планету, где обустроились непотопляемые, неудушаемые, в огне не горящие себялюбцы. Сюжет для Спилберга.

Бессмертия у смерти не прошу… Бог заложил его лишь в два существа – Адама и Еву, созданных для оживления декорации райских кущ. Возможно, на большее Он не рассчитывал. Но парочка искусилась, оказалась за пределами эдема, лишилась льгот, потеряв право на вечность, и была вынуждена размножаться, чтобы продлить свой образ, проще говоря, жизнь. Но уже не райскую. Построение рая на земле невыполнимо, иначе нужно отсечь всех, кто недостоин. Большевики, укравшие постулаты у христианства, в том числе «игольное ушко», говорили, что в светлое будущее «чужих» не возьмут. Чем не нацизм? На этом фоне неравенство, так раздражающее либералов, более гуманная идея.

Однако Софу придётся реабилитировать. Учёные от начала и доныне морочат человечеству голову, изобретая эликсир бессмертия, я тоже недалеко ушла, относясь к смерти как к чему-то само собой разумеющемуся, но не имеющему отношения ко мне лично. Всегда думала о смерти отрешённо, отодвигая эту мысль подальше, поглубже, как заталкивают ногой под кровать рваный носок, чтобы не заметили незваные гости. Смерть, конечно же, существует как объективная реальность, которую мы наблюдаем постоянно, но каждый живёт с ощущением, что для него смерти нет. Стоит на улице пострадать человеку, откуда ни возьмись образуется толпа. Не полюбопытствовать, что кто-то мёртв, а чтобы убедиться, что сам жив.

Смерть дана нам только в воображении, мы не можем её почувствовать, а главное – не хотим. Какие бы уловки не использовал человек живущий, как бы ни кривлялся, ни рефлексировал, он не в состоянии ощутить и чистосердечно признать возможность физического конца. Где-то глубоко есть крючок, на котором висит неверие. Поэтому философы не любят ходить на похороны и всячески избегают разговоров о покойниках, хотя современный крупный мыслитель, ныне покойный Мераб Мамардашвили, полагал, что философия – это наука размышления о смерти.

Человек впадает в панику, если у него обнаружена неизлечимая болезнь, но спокойно относится к тому, что обречён на смерть от рождения. Какая тут разница? Мы привыкли произносить буднично, словно перебрасывая камешки из ладони в ладонь: он умер…у она умерла…, чисто английское убийство… А ведь речь идёт не о каком-нибудь мелком воровстве, похищена жизнь – единственная и неповторимая. По телевизору постоянно талдычат: «В горячей точке погибли три сотрудника», «Результат автомобильной аварии – пять жертв, в том числе ребёнок», «Маньяк изнасиловал школьницу и бросил труп в лесу»… Кокетливо придаём выражению memento mori – приветствию католических монахов-троппистов – оттенок показной покорности судьбе, мол, все там будем. Трагические слова становятся привычными, стирающими реальное представление о том, сколько за этими звуками и цифрами, незавершённой любви, надежд, жажды нового утра! Неужто, всё-таки Бог создал нас просто так, не на вырост, без взгляда в бесконечность? Спасибо, что хотя бы не сообщил каждому последней даты этого сладкого сна, иначе можно спятить.

Наглядное доказательство того, что мы не верим в смерть, во всяком случае в собственную и скорую, – сохранение вещей, которые наверняка не понадобятся в этой жизни. Потёртые очешники, допотопные телефонные трубки, вышедшие из моды кейсы с механическими замками, красивые упаковочные пакеты и коробки, удобные баночки из-под варенья, наивные настольные игры, потеснённые сначала рыночной «Монополией», а потом компьютерными стрелялками, ключи и ключики от дверей, гаражей и потерянных чемоданов, старые книги – их уж точно никто никогда не станет перечитывать, потому что не вернётся время, в которое они владели умами и которое помним только мы. Если бы вдруг разразилась катастрофа и уцелевшим пришлось начинать сначала, на голом месте, то кое-что ещё можно приспособить. Но других жизней не случится, у тех, кто следует за нами, будут иные пристрастия.

Не хочется думать о бренности земного. Человек начинает воспринимать угрозу реально, лишь тяжело заболев или с удивлением обнаружив на своём теле противно обвисшую кожу. Трагическая участь – пережить всех, кого любил. Единственная отрезвляющая мысль, даже молитва: не дай Бог потерять своих детей. Сейчас мы крайние, потом крайними станут они. Но только потом. Господи! Не нарушай природного порядка, это за гранью добра и зла.

* * *

Дети давно отделились и отдалились, это они мне нужны, а я им уже нет. Ну, может, только в роли умозрительной завесы, скрывающей острые края бездны. Мы словно живём на разных планетах, в разное время. Горько? Да. Но молчу, сама через это прошла. Помню жгучий вкус освобождения, когда научилась обходиться без матери. Это не порок воспитания, это диалектика жизни, и если её вовремя не принять, начнутся обоюдные обиды, ссоры, валидол. А всего-навсего надо твёрдо уяснить, что твоё поколение отжило и дети тоже познают эту печальную истину со своими детьми и, если поймут правильно, оставят мир спокойно, с любовью, а не с ненавистью.

Федя прилетел на похороны отчима, который его воспитал. Ну, спасибо, а просто так – не дозовешься. В разговорах мы всё время цепляемся к словам, и я кусаю язык, чтобы не сорвалось лишнее, но сын всё равно говорит поперёк, осуждает мои поступки. Не может простить детские обиды, жизнь в доме деда, моё новое замужество, а я ему, что бросил институт и уехал в Читу за своей первой любовью, которая не задалась, но возвращаться не стал. У него там, в Сибири, своя жизнь, словно в другой стране. Уже и корни пустил, построил с приятелем мастерскую, делает школьную мебель на заказ. Дело не приносит серьёзной прибыли, держится на старой дружбе, к тому же сын начал выпивать. Его отец, Донат Орленин, или Дон, как все его называли, говорил: спиртное доставляет мне удовольствие, если б не профессия, стал бы пьяницей, но не алкоголиком – с эти геном у меня в порядке.

Видно, насчёт генов он ошибся. Федю уже две жены бросили, к счастью, третья прибрала к рукам вместе с бизнесом, который хотя бы кормит. Мне эта деваха – грубоватая, крепко стоящая на толстых ногах – мало симпатична, но в своей сумасшедшей молодости сына я проморгала, а она спасла, отвадила от бутылки, народила детей, и я готова, как царице, целовать ей подол. Только на меня она глядит исподлобья, шестым чувством угадывая неприязнь. Одни внуки рады бабушке, чувствуют, что я их люблю и готова исполнить любое желание, просто родители желать что-либо от меня запрещают. Господи, ну эти-то при чём?

Их младшая дочь Лиза отвергла всех поклонников и постриглась в монашки. Для меня это удар. Одно дело верить в Бога, другое – провести единственную жизнь в закрытом пространстве, наблюдая мир через узкую щель фанатизма. Я редко видела девочку, но помню заботливый взгляд и тонкие нежные руки, так похожие на руки Дона. Внученька моя дорогая, зачем же ты так?..

Удручает бессилие тела пред силой души. Спрашиваю Федю:

– Как допустил?

Пожимает плечами.

– Её право. Она искренне считает земную жизнь прелюдией к той, настоящей. Может, и так, кто ж знает? У Лизы есть всё, чего нам не хватает – её существование осмысленно, а главное, она счастлива. Чего ещё можно желать для своего ребёнка?