Соня растерялась, она не ожидала такого вопроса. Об Афанасии в доме говорили редко, но мальчик знал, что у него есть папа, который живёт далеко и любит его. Ей хотелось обнадёжить сына, и она придумала:

– Папа сейчас вместе с другими солдатами будет защищать один очень важный для нашей страны город, туда гитлеровцы направят много своих дивизий. Когда они освободят этот город, придут освобождать и нас.

– Я буду ждать его.

Коротка летняя южная ночь, скоро вставать, а дед Василий никак не может заснуть. Думал про себя: «Старый уже стал, сердце износилось, положен в таком возрасте покой. Время нынче такое, что каждую минуту можно с жизнью распрощаться». В окно постучали, послышалась за окном возня. Дед разглядел двух незнакомцев, по одежде вроде деревенские, должны быть кто из партизан, а там, кто его разберёт. Вздрогнуло сердце, с какими вестями вдруг заявились незнакомцы, один в окошко рукой махнул, показал знаком выйти.

Старший из них по виду заговорил:

– На Лиду твою настучали, арестовали сегодня, да не одну её. Сам понимаешь, живыми не выпустят, – сказал, как молнией шарахнул.

У старика подкосились колени, присел на ступени крыльца, рот зажал руками, чтобы не закричать, только плечи вздрагивают. Да и слов бы не нашлось в эту минуту таких, чтобы он мог выразить всю свою боль. «Эх, молодёжь зелёная, на подвиги всё тянуло. Жизнь не ценили свою, а она, как ниточка тоненькая, один миг и рвётся».

– Остужай голову дед, – продолжал незнакомец, – Спасать тебе надо твоё семейство, бежать надо, могут нагрянуть на днях с проверкой к вам. Дочка ещё с внуком есть у тебя, их нужно вывезти. Немцы пораскидали кругом листовки с обещаниями. За выдачу партизан сулят деньжища большие и кусок земли в вечное пользование. Народец то и клюнул наживку, кто обиду таил на обдираловку колхозную, рад сейчас такому неожиданному повороту.

– А куда бежать то, немцы кругом. Вон как далеко зашли.

– Поднимай дочку свою, чуть рассветёт, мы на лодке их до Гниловской проводим. Там у нас есть дельце одно, а она с нашими женщинами доберётся до базара. Ну а потом пусть схоронится у родственников или знакомых, в большом городе легче затеряться.

Соня уже вскочила, никто не спал сейчас крепким сном, прислушивались к каждому шороху. Она поняла – что-то произошло, и надо быть готовой ко всему. В спешке машинально собрала кое-что из вещей. Не хотелось верить в серьёзность положения, а вдруг всё обойдётся. Лиду обязательно должны выпустить. Они, что там, эти немцы, совсем сумасшедшие!

В голове обычного человека не укладывалось, что кто-то может позволить себе делать вещи, находящиеся не только за всякой гранью разумного, но и за гранью всякого милосердия. Оказывается, всякую грань, как нечто материально несуществующее, можно передвигать, как тебе задумается.

Лодка с беглецами отчаливала от берега. Соня посмотрела на родителей, отец ещё держится, а у матери лицо бледное, провожает их, будто покойников. Что же творится такое в мире, почему они убегают, как преступники? Ведь преступники не они, а другие. Мир, похоже, перевернулся и от этого чокнулся.

На станции её познакомили с двумя женщинами. У них была самодельная тележка, в которую погрузили Сонины вещи и ещё что-то в мешках, таким составом побрели в сторону базара. Соне казалось, что она попала в другое место, но только не в Ростов, она шла и не узнавала город.

У неё было ощущение того, что она видит перед собой картину художника, запечатлевшего момент всемирного разрушения. На месте стоявших прежде зданий теперь загораживали улицы руины. Крыши отдельных домов полностью уничтожены взрывами, уцелели только части несущих стен с зияющими пустотой обгорелыми окнами. А ведь там жили люди, много людей. Где-то была разрушена только часть дома, повсюду горы кирпичей, обломков. Кто-то умудрялся забираться на эти кучи, копаться в них, что-то выискивая. Одних людей смерть забрала, другие ходили рядом с ней. Соня хотела убежать от одного ужаса, а прибежала к другому.

На улицах встречались люди в каком-то отрепье, похожие на бездомных. Но люди на самом деле стали в одночасье бездомными, они потеряли жильё и все свои вещи. Соня с Эдиком прошла базар, там царила такая же суета, как до войны, только непривычными в ней выделялись солдаты в немецкой форме с автоматами наперевес. Сотни людей, кто в кепке, кто в татарской тюбетейке кричали, спорили, что-то продавали и покупали. Кто-то стоял, смущённо предлагая старые изношенные вещи и обувь. Кто-то предлагал сало, бутыли с вином, масло и другие продукты довоенного времени, на них смотрели с завистью. На колхозников эти люди мало были похожи, откуда у них всё это взялось. Один мужик продавал веники, нелепо вроде – война и веники. Тем не менее, этот предмет пользовался спросом, возле мужика небольшая очередь.

С каждым кварталом становилось всё тревожнее: что, если дом, в котором жила Анфиса разрушен, куда ей с сыном деваться. Наконец, на своё счастье они увидели знакомый двухэтажный дом целым. Они осторожно поднимались по ступенькам на второй этаж, в квартире могли теперь жить другие люди. Дверь открыла Анфиса, обе сестры смотрели друг на друга и замечали, что сильно изменились со времени последней встречи. Анфиса немного похудела, от прежнего холёного вида горожанки мало что осталось. Всегда с красиво уложенной причёской и макияжем, подражавшая актрисам, Анфиса выглядела теперь как-то совсем просто, со спутанными немытыми волосами, появившимися морщинами и испуганными глазами. Соня оборвала себя на мысли: какая причёска, сейчас всех волнует только одно – буду ли я жив сегодня.

Анфиса обрадовалась приезду родных, мужа забрали на фронт, а одной страшно в квартире, того и гляди подселят опасных квартирантов с автоматами. Удивлённо только спросила:

– Как ты попала в город, впускают и выпускают по пропускам.

– Я сбежала, вынудили обстоятельства, у нас беда. Лиду арестовали немцы, говорят, что за связь с партизанами. Она, в отличие от нас всех, не хотела отсиживаться. У неё и страха то не было никакого, был благородный порыв души. А мы боимся, вздрагиваем от всего, что нам может сделать больно.

– Вот и плохо, что одним только жаром своей юной души задумали пойти против матёрых вояк и погубили себя. Не нужно судить ни людей, ни себя. Человек имеет право сам распоряжаться своим внутренним огнём: отдать его или оставить себе. Тут в городе тоже несладко, народ живёт в одной большой тюрьме. Лишний шаг сделал – сразу расстрел, людей постреляли тысячами. Видела бы ты, как немцы входили в город, как на параде шли, все подтянутые и с улыбками. Правил учредили множество, всех записали, теперь никуда не скроешься. Появились новые должности – квартальные и старшие по дому. Многие захотели стать господами, понравилось им, что теперь в их руках власть над людьми. Ну и мы хвост поджимаем, норов не показываем. За короткое время ко всему привыкли, к смерти привыкли и огрубели.

– Город неузнаваем, дома разрушены. Как люди живут на таком пепелище?

– Приспособились ко всему. У меня после бомбёжек голова начала трястись, как у параличной старухи. Только услышу этот зловещий вой, сразу всё внутри опускалось. Опять привыкли, отсиделись в подвале. Утром вылезаю из подвала на свет Божий, смотрю, а дом то наш целый стоит, ни одной трещины. Я, грешным делом, думала, не понравились наши трущобы немцам, шпарят по красивым домам. До войны сидели у нас в театре в самых первых рядах партийные чины да их жёны; завидовала я им, что живут в роскошных домах с ванной. Что осталось от их домов, ты сама видела. У нас ванны нет, центрального отопления нет, туалет на улице, зато печка есть. А с печкой то и мороз не страшен, впереди морозы.

Соня слушала сестру и понимала, что с Анфисой они не пропадут, её удивительная практичность спасёт их всех, даже в таких страшных военных условиях. Война никуда не делась, в ней надо было выживать. Многим представилась возможность некоторого выбора. Не потому ли, встречая после оккупации того или иного знакомого, невольного задавался вопросом, каким образом тот выжил. Сам себе боялся признаться, раз выжил, значит…

Анфиса оставалась в театре, он продолжал свою работу, вернее сказать, продолжал под определённым давлением. Немецкое руководство пожелало открыть «театральный сезон». Артисты, не успевшие эвакуироваться, показывали оперетту. При театре открыли детскую балетную школу с самыми настоящими балетными костюмами. Разумеется, вход в театр был разрешён только немецким офицерам.

Анфисе удалось каким-то чудом побывать на одном таком вечере, она постояла всего немного за кулисами, затем скрылась. Актриса, участвовавшая в спектакле, рассказывала потом, что офицерам понравилось выступление артистов, на аплодисменты не скупились. Свой досуг, как и комфортный быт, они умели организовать. В голове не укладывалось, что на одном конце города немцы убивали, а на другом устраивали себе развлечения. Если в семье не было евреев и коммунистов, можно было надеяться на милость со стороны захватчиков города. Люди ходили на рынок, в другие места, а некоторые умудрялись ещё и немецкие фильмы посмотреть в кинотеатрах.

До многих не доходило, что немцы смотрели на население, как на будущих колонистов. Быстро отрезвлялись, когда на глазах могли убить человека просто за то, что не понравился или спросил не то. Особенно доставалось мальчишкам, их использовали в качестве лакеев. Их нанимали таскать грузы, по настроению могли что-то дать из еды, а бывали случаи, когда давали такого пинка, что ребёнка еле живым дотаскивали домой. Население под дулом автомата приучали к тому, чтобы знали, кто в городе настоящий хозяин.

Оккупанты заставляли жителей города работать на себя, заманивая продуктовыми пайками. У кого не было выхода, нанимались и работали, остальные крутились как могли. Рынок, как всегда всех выручал, он был похож на огромный человеческий муравейник, там всегда был народ, там продавали или меняли на продукты всякий хлам, узнавали новости.

Накануне оккупации власти города призвали людей сдавать все имеющиеся у них радиоприёмники. Народ только со временем догадался, с какой целью это было сделано. Необходимо было контролировать информационные потоки и не допустить, чтобы людей охватила паника. Люди жили в Ростове и не знали, что в это же время немецкие войска подошли к Москве и окружили Ленинград блокадным кольцом.

Прилаживались жить с немцами, учились быть хитрее, думали, что сложившееся положение укрепилось надолго. Фронт отодвинулся далеко внутрь страны, надеялся каждый только на себя и спасал себя, как мог. Задумано, видимо так природой, что мозг человека, как некое совершенное устройство, быстро трансформируется в критических ситуациях и предлагает наиболее подходящий вариант действий на данный момент. Думали о том, как прожить сейчас.

На улице иногда встречался подбитый наш танк, его никто не убирал. Ком подходил к горлу, возмущались чудовищностью происходящего вокруг. Там за Доном погибало столько наших солдат, а по эту сторону Дона кто-то вынужден был угождать немецкому солдату, принимать его у себя дома, стирать ему штаны и рубашки только ради того, чтобы были живы и накормлены твои дети. Завоеватели расквартировывались по всему городу, не спрашивая на то разрешения. Когда автомат направлен на тебя безоружного, приходится уступать, если благоразумие в тебе побеждает.

Анфиса до войны была в приятельских отношениях с назначенной квартальной. Обе женщины понимали, что не стоит впадать в крайности, а нужно на время замереть и наблюдать. Обе понимали, что извлечь себе кое-какую выгоду из отношений будет куда полезнее, чем наживать себе врагов необдуманными действиями. Любая власть относится к делам очень неустойчивым и опасным. С ней надо быть осторожным и выбрать правильное отношение к ней – не так рьяно выполнять все её указания.

Благодаря стараниям Анфисы заселение к ней Сони и Эдика прошло относительно спокойно. Квартальные должны были подавать списки проживающих людей и сообщать, если на их участке появлялись чужие и подозрительные лица. Анфиса, пока была возможность, делилась продуктами с теми, от кого зависела жизнь. Соседям она доверяла, знала, что не выдадут. Жители небольшого дома оказались на редкость порядочными людьми, все семьи были равного достатка и социального уровня, никто не выделялся и не завидовал другим в довоенное время. А во время оккупации стали чуточку внимательнее и бережнее друг к другу. Дом оказался маленькой защитной крепостью среди бушевавшей стихии.

Соня первое время сидела в квартире, выходить в город не решалась. Она до жути боялась встретиться на улице с немцами, в них она видела деспотов и палачей. Спасал дворик, где можно было Эдику играть с двумя мальчиками постарше. Так повезло, что чужие во двор не заходили. Заходили в те дома, где квартировали немецкие и румынские солдаты, знали, что там есть продукты. Много появилось попрошаек, особенно детворы. Красивый когда-то город сейчас представлял собой жалкое зрелище. Голодные дети, словно бездомные собаки, с мисками стояли перед дверьми зданий, где располагались военные, и часами ожидали, пока им подадут что-нибудь из остатков пищи.

Были двадцатые числа октября, погода в это время стояла тёплая и солнечная. Неожиданно заявилась в гости квартальная; перепугались, чего это вдруг она сама по своей инициативе решила их навестить. На неё смотрели в ожидании чего-то важного, было видно, что ей не терпелось поделиться тем, что узнала:

– Приходил немецкий офицер с переводчиком, настроение у них радостное такое, приглашали местное население на площадь. Концерт они сегодня устраивают по случаю успешного прорыва. Переводчик сказал, что немцы взяли Нальчик, не сегодня – завтра дойдут до Каспийского моря, они уже не сомневаются в своей победе.

– Господи, что творится, да неужели никакой силы против них нет?! – в сердцах выпалила Анфиса.

А Соня чуть не рухнула в обморок: немцы уже рядом с Кизляром, как далеко они прошли вглубь страны! Выходит, действительно непобедимое никем это немецкое полчище, и нет никакого шанса изменить события. Какое-то время сидели молча, испытывая полнейшую обречённость.

Квартальная продолжила:

– У немцев уже и приказ есть переименовать наш город в Клейст-на-Дону. По всем улицам указатели на немецком, идёшь и чувствуешь себя в гостях у них. Я поначалу думала, ну отступили наши за Дон, там соберутся силами и погонят немцев. А что получается сейчас, что нам то делать? Спросить не у кого, коммунисты-начальники впереди всех сбежали, не забыли и имущество прихватить с собой. Профессора на хороших должностях устроились, а на нас серых людишек все махнули рукой. Среди ваших театральных тоже есть, кто перед новой властью низко кланяется. Паёк им выдают больше всех остальных – килограмм хлеба в день на семью.

Уговорила квартальная Анфису пройтись до главной площади и посмотреть, что там происходит, площадь располагалась недалеко от их дома. К месту торжества подтягивался народ, в основном, из любопытства. Центром площади был театр, массивное в виде трактора здание которого должно было символически указывать на величие той эпохи. По боковым, полностью застеклённым пристройкам, по форме напоминающим тракторные гусеницы, можно было подниматься на смотровую площадку и любоваться открывающимся видом на Дон.

Крыша мраморной громадины перед самым вступлением немцев была разрушена бомбой, стёкла все выбиты, внутри почти всё разграблено, но само здание сохранилось. Уцелело после бомбёжек и большое здание напротив, в нём оккупанты разместили свою комендатуру. Перед театром военный духовой оркестр играл марши. Кроме немцев здесь присутствовали и представители их союзных войск. Гражданские с восторгом глазели и удивлялись, какие немцы предусмотрительные, музыкантов с собой привезли, так верили в свою победу, а сейчас вовсю праздновали. На балконе стояли офицеры, воодушевлённо разговаривали друг с другом, самонадеянно смотрели вдаль в предвкушении новых побед. Советские войска отступили далеко, никто не мешал немцам праздновать.

Наши женщины возвращались домой подавленные, понимали, что при таком ходе событий ничего хорошего им не светит, в великодушие немцев не верили. Дойдя до ближайшего к дому перекрёстка, где дорога круто спускалась вниз к Дону, с тоской смотрели, как люди везут на тачках воду с реки. После бомбёжек водопровод не работал, жизнь представляла собой тяжелейшее испытание. Кое-где были колонки с водой, но к ним боялись подойти, там установлены были таблички с надписью «Вода только для немецких солдат». Видя своими глазами почти каждый день чью-то смерть, не решались лишний раз заигрывать с опасностью, опасностью и так было пропитано всё существование.

Но самое страшное было в другом, закрадывались сомнения, вернутся ли советские времена. Когда уважаемый в городе до войны профессор или знакомый завуч школы красноречиво убеждали в том, что немецкая армия пришла освободить народ от кровавой диктатуры большевиков, в голове возникали всякие мысли. Ведь радовались люди, видя, как при отступлении наших горело здание НКВД. В сознании обычного человека уже сложился вполне определённый образ этой организации, выполняющей исключительно карательные функции по отношению к народу. А тут ещё казаки времён Гражданской войны, ухватившиеся за возможность добить большевиков, по-хозяйски уверенно разъезжали по улицам, показывая тем самым, что возврат их прежней власти не за горами.

И с раздражением, и с надеждой смотрела Анфиса на левый берег Дона, оттуда должно было прийти спасение. Не выдержала, обращаясь к кому-то в ту сторону, ею одной видимому:

– Где же самолёты? Хотя бы один прилетел и устроил бы им бал-маскарад с фейерверком!

Они прилетели. Первые числа ноября запомнились мощными бомбардировками. Налёты начинались с вечера, снова пришлось прятаться в подвалах, теперь от своих же бомб. Не знали, как пережить ночь, земля дрожала от взрывов. У Анфисы нервы оказались железные, она помогала в подвале соседям разместиться, давала советы. А бедная Соня не могла терпеть такие муки, такое состояние, когда каждое мгновение ожидаешь смерть. Леденящий душу вой и затем такое содрогание земли, что казалось земля сейчас под твоими ногами разверзнется, и ты полетишь прямо в её адское жерло.

У всех на уме было одно: за какие грехи на них обрушилось такое горе. Были и такие чудаки, которые, наслушавшись рассказов о том, что можно укрыться под железной кроватью с сеткой, отсиживались в квартирах. Якобы эта сетка выдерживала, если на неё падал потолок. Бомбили хаотично, много людей так и осталось погребено в подвалах.

Соня стыдилась своей слабости, когда один только животный страх владеет твоими мыслями и сковывает движения, поражалась, как Анфиса сохраняет хладнокровие в таких условиях. Может, слабость от того, что нет веры в Бога? Об этом многие стали задумываться, не одна Соня. Как только началась оккупация, в городе новые власти в нескольких местах открыли церкви, разыскали священников. Нужно было намекнуть людям, что во всех их бедах виноваты одни коммунисты, отрицающие религию. Народ потянулся в церкви, запуганный и придавленный со всех сторон на земле, искал спасения откуда-то свыше.

Взяв с собой Эдика, Соня решилась сходить на службу в собор, который находился рядом с рынком. Священников она видела в детстве, она помнила этих людей в длинных чёрных одеяниях с крестом на груди, когда с матерью по воскресным дням отстаивали службу в местной церкви. Запомнилось ещё, что во время колокольного звона птицы громче пели. Возникало радостное состояние, когда всё вокруг тебя кажется таким милым и родным.

Идти пришлось долго, трамваи давно не ходили, кое-где обгоревший каркас вагона так и стоял, чёрным призраком указывая на смерть, которая возможна здесь и сейчас, когда идёт война. Было особенно печально смотреть на изуродованные деревья, разорванные на части, на выбитые взрывной волной окна небольших домов, стены которых уцелели, но жить в них уже невозможно. Временами останавливались и замирали. Забираясь на этажи разрушенного бомбой дома, рискуя жизнью, когда вот-вот может обрушиться стена, люди пытались что-то разыскать в завалах. По слухам, искали ценные вещи, чтобы потом продать на базаре.

Не доходя до конца квартала, Соня свернула в переулок из осторожности. Там на углу квартала находится дом, вид которого до сих пор внушает ни с чем не сравнимый ужас. В этом доме устроили пункт для обязательной регистрации евреев данного участка; о том, что с ними произошло, все, не сговариваясь, молчали. Война напоминала о своей сути, она для того, чтобы безжалостно уничтожать всё на пути к своей безумной цели, в том числе, данную Богом человеческую жизнь.

Перед собором и внутри него было много людей, они пришли сюда с последней надеждой. Железо куполов, с которых давно сняли кресты, пробито и загнуто клочьями, окна зияют огромными дырами, на стенах следы от снарядов – война не пощадила собор. А внутри холод и сильный сквозняк, который, будто нарочно, выпроваживал прихожан наружу. Смутное чувство возникло у Сони, она вдруг засомневалась, сможет ли это место дать ей силы. Поговаривали о том, что священники в храмах благословляют казаков, перешедших на сторону немцев, на борьбу против советской армии.

Кровь застучала в висках, ведь такие же выдали нашу Лиду и обрекли её на смерть. В это время послышался шум, голуби свободно ворвались через открытые ворота, покружились внутри храма и вылетели через разбитые окна, ничего не присмотрев себе. Соня стояла несколько мгновений с поднятой головой. Серое небо, видневшееся в просвете развороченного купола, давило и угнетало её. Она устыдилась своей наивной мысли о том, как легко она хотела заполучить Божьего благословения и выпросить себе спасения в том мире, который вдруг отвернулся от человека и требует от него невозможного. «Что я здесь ищу?» – с этими мыслями Соня поспешила выйти из храма.

Они с Эдиком пробирались через базарные ряды. Народ выносил на базар из дома всё, что можно было продать и обменять на еду. Немцы тоже проходят между рядами, здесь они не зверствуют, наблюдают и удивляются между собой, какой русский народ бедный.

Война сильно изменила людей, опустила их, слишком много появилось нищих. Измученные, в грязной рваной одежде женщины и дети протягивали руки перед солдатами, выпрашивали подаяние. Кто-то из находчивых выучил по-немецки слова дай денег, рассчитывая на снисхождение. Но немцы только потешались. Проходя мимо старушек, продающих семечки, цинично смеялись, не забывая при этом самовольно насыпать себе в карман «сталинский чоколат». Как больно было видеть униженный народ. Мальчишки, согнувшись до самой земли, чистили солдатам ботинки. Солдаты явно наслаждались властью, у себя на родине, вряд ли они могли позволить себе такое.

Соня приметила, с каким довольным видом эти Гансы (так в народе называли немецких солдат) позировали своему фотографу, будет чем гордиться перед родственниками, ждущими своего героя. Фотографировались по всему городу, иногда в обнимку с местными жителями, очень хотелось Гансам показать свою важность и представить убедительные факты своей освободительной миссии. Их «дружелюбие» город ощутил в полной мере.

На выходе из базара Соня задержалась возле одной торговки, предлагавшей за дёшево пирожки с фасолью и рыбной начинкой. Прошло довольно много времени с тех пор, как Соня с сыном бродили по городу, и Эдик смотрел уже голодными глазами на всё съестное. Недолго думая, Соня купила два пирожка, которые Эдик сразу же съел. А вечером Соня ругала себя за то, что купила эти злополучные пирожки, кто знал, чем обернётся такая покупка.

Эдик сначала жаловался на резкие боли в животе, потом свалился с высокой температурой, похоже, у него случилось отравление. Соня точно не знала, боясь допустить предположения о более худшем варианте: дизентерия косила людей лучше любого оружия. Нужно было срочно что-то предпринять для того, чтобы ни она, ни Анфиса не заболели вслед за ним.

Умоляя со слезами пожилую соседку с нижнего этажа, уговорила её спуститься вместе за водой. Одной донести воду с Дона двумя кварталами ниже, ей было не под силу. Воды катастрофически всем не хватало, было совсем не просто по крутому подъёму везти санки с бидонами и вёдрами. А, если учесть, что наступил ноябрь со своей переменчивой погодой, когда в течение одного дня шёл дождь, потом снег, превращая дорогу в ледяную горку, то поход за водой представлял собой тяжёлое испытание.

Третий день температура у Эдика не спадала, он почти всё время находился в сонном состоянии, таблетки, которые достала Анфиса не помогали. Лицо у мальчика осунулось, да и сам он стал совсем крошечный, как птенчик. Он угасал на глазах. На рискованный шаг решилась Анфиса:

– Отвезу я его в больницу, это будет единственным спасением. Ему необходима инъекция.

– Ты с ума сошла!? Этого делать нельзя, это может погубить его! – с отчаянием в голосе произнесла Соня.

Все знали, что в городе работает одна больница для населения, но под контролем немцем. Знали, что врачам было дано указание избавляться от некоторых больных, в том числе и заразных. Кроме того, подозрительно активно немцы предлагали населению делать прививки от какой-то болезни. В больницу обращались только в самом редчайшем случае.

– Всё же рискнём отвезти его в больницу, думаю, найдётся хотя бы один врач с доброй душой. – решительно сказала Анфиса.

Соня одела Эдика, укутала его большим шерстяным платком и спустилась во двор. Анфиса ждала их внизу с санками. На улице валил мокрый снег, идти было тяжело, голову приходилось опускать, чтобы снег не попадал в глаза. Навстречу шли люди, тоже с санками, тоже по своим каким-то делам. Война убивает одних, но не отменяет жизнь других, просто за неё теперь надо цепляться всеми когтями, бороться, кто как может. У Анфисы в кармане пальто лежал маленький свёрток, в нём конфеты. Таисия, одна из актрис в театре поделилась такой роскошью, конфеты достались ей от немецкого офицера, проявлявшего к ней благосклонность.

Теперь эти конфеты должны были перейти в другие руки в качестве большой благодарности за лечение мальчика. На всякий случай Анфиса держала при себе и ценное колечко. Среди врачей разные были люди, кто-то охотно принимал такие вещички, чтобы закрыть глаза на некоторые правила. Анфиса умела улаживать такого рода дела. В больнице она обратилась к медсестре, которую увидела в коридоре, с просьбой помочь определить мальчика. Его отнесли в комнату, где было уже трое детей. К счастью, согласились оставить Эдика дня на два или три для определения диагноза и оказания срочной помощи. На больший срок оставлять было опасно, немцы устраивали проверку.

Эдика удалось спасти, но, слишком истощённый, он едва мог стоять на ногах. Теперь за ним нужен был хороший уход и диетическое питание, чего в условиях резко изменившихся обстоятельств крайне тяжело было сделать. Оставшееся руководство театра сотрудничало с немцами, вело себя подозрительно, и оставаться в той обстановке было небезопасно. Анфиса просто перестала приходить туда, сославшись на болезнь, благо никого не интересовал на тот момент человек, выполнявший скромные хозяйственные работы, быстро нашли замену. Уход Анфисы означал, что карточек на продукты больше не будет, соответственно семье может грозить голод. Так как по карточкам выдавали и дрова, то появилась другая, не менее сложная проблема, печку пришлось топить не каждый день. Война разом убирает из твоей жизни то естественное, чем она поддерживается.

Анфиса обратилась за помощью к своей знакомой по театру Таисии. Она была уверена, что та не откажет в просьбе приютить у себя на время не окрепшего ещё после болезни мальчика. Ни для кого не было тайной, что к актрисе захаживает немецкий офицер, обеспечивая ей безопасность жизни в оккупации и одаривая подарками и продуктами. Таисия занимала две комнаты в большой коммунальной квартире в доме на Пушкинской и с лёгкостью согласилась принять к себе Эдика. Эта добрейшая женщина старалась помочь, имея на то возможности. Играя на сцене роли, она учила людей добру, разве могла она в жизни поступить иначе, что бы о ней ни говорили в связи с её нынешним положением.

Эдик пролежал целую неделю, прежде чем смог встать и передвигаться. Таисия представила его своему обожателю как племянника, сказав, что сестра тяжело заболела и поручила сына ей. Видевший до этого немцев только издали и только солдат, Эдик сейчас пристально смотрел на незнакомца, безукоризненная опрятность в одежде и отличная выправка которого сразу бросались в глаза. Не совмещался этот образ галантного офицера с тем, что наделала целая армия его соотечественников и таких же офицеров.

Загадкой было, как в одном человеке одновременно могут уживаться расположение к одним и абсолютная безжалостность к другим. Эдик слышал от мамы и от Анфисы о том, что делали немцы в городе, но представить, что этот чистюля прибыл в чужую страну для того, чтобы своими холёными руками убивать людей, было сложно. До оккупации мальчик очень много раз слышал от людей слово враг. Грозный голос из репродуктора постоянно убеждал: «Враг будет разбит, победа будет за нами!

Перед мальчишками во дворе Эдик хвалился и говорил, что его папа сражается с врагами, так ему сказала мама. Значит, человек напротив – враг, он пришёл убивать не только людей, но и его отца тоже. Офицер заметил настороженный взгляд Эдика и напряжение в его позе. Эдик ухватился руками за спинку стула, было видно, что он с силой давит на стул. Что-то происходило в душе маленького человека, его переживания проявлялись внешне. В семь лет можно уже понимать некоторые вещи. Офицер, в свою очередь подумал, что поведение мальчика обусловлено страхом. Этот надменный человек привык к тому, когда один только вид немецкого солдата приводил в состояние страха, полмира трепещет перед силой немецкой армии, что говорить об этом недоростке.

Разрядила обстановку Таисия, она поставила на стол тарелку с бутербродами и подошла к Эдику. Обняв его за плечи, мягким голосом сказала:

– Господин офицер ничего не сделает тебе плохого. Сейчас будем пить чай и говорить о музыке, которую любят все, музыка делает мир прекрасным.

Непривычным было для Эдика слово господин, ничего подобного он раньше не слышал. Эдику было непонятно и одновременно обидно, почему человек напротив имеет такую сильную власть над другими. Офицер говорил особым тоном, будто он был во всём прав, и его должны слушать, в противном случае он может наказать, оружие было при нём. Офицер что-то объяснял Таисии на ломаном русском, но Эдик отвлёкся от его слов, всё своё внимание переключил на другой предмет.