Ничего святого… кроме правды
Отверженным, которые смеются
Во избежание судебного преследования, предлагаю Читателю воспринимать любые сходства имён, фамилий, организаций и ситуаций случайными, а саму историю – художественным вымыслом.
Предисловие от автора
Клянусь говорить правду, только правду и ничего святого, кроме правды.
Разумеется, нет!
Что бы Вам обо мне ни говорили, моё мировоззрение не имеет отношения к анархии.
Моя философия зиждется на свободе воли каждого человека.
Я убеждён, что всякий живой человек способен мыслить, а следовательно, имеет право самостоятельно решать, что он будет думать и как ему следует поступать.
Я убеждён, что всякий человек имеет право безраздельно распоряжаться своей жизнью, не оглядываясь на мнения окружающих.
Я убеждён, что всякий человек по факту рождения имеет право придерживаться любых убеждений и никто не может его этого права лишить.
Я убеждён, что всякий человек волен поступать, как ему вздумается, не совершая насилия над другими.
Я убеждён, что насилие – есть корень всех зол в обществе. Говоря о насилии, я имею в виду не только физическое, но и ментальное его проявление.
Если человек не совершает насилия над другими, он волен поступать сообразно со своими представлениями о добре и зле.
Я убеждён, что добро и зло – понятия субъективные, и в абсолютном смысле их не существует.
Я убеждён, что главным сокровищем человека и главным его достоинством является его способность к рациональному мышлению, которое позволяет ему анализировать реальность и выносить собственные суждения. Свобода иметь эти суждения и придерживаться их в жизни называется свободой воли.
Я убеждён, что все прочие свободы проистекают из понятия «свобода воли».
И моя задача как автора этой книги, как писателя и как человека донести до всякого, кто способен внимать мне: никто ни при каких обстоятельствах не имеет права посягать на Вашу свободу.
Пролог
Солнце скрылось за однообразными крышами старого московского района.
Стоял погожий июльский вечер – из тех, что так радуют нас приятной прохладой и одновременно тёплой погодой.
В окно чужой квартиры он наблюдал багряное небо на исходе жаркого дня.
«Где-то кто-то сегодня родился. А для кого-то сегодняшний день стал последним, – усмехнувшись, подумал он, с наслаждением втягивая в лёгкие пыльный столичный воздух. – Не конечность жизни трагична, но то, что конец этот сложно предугадать», – перевернул он в уме утверждение одного профессора, изрядно успевшее порасти мхом и плесенью.
Он усмехнулся, дотронувшись до кармана с разрешением этого парадокса.
Чтобы не навлечь неприятностей на хозяев, он вышел из квартиры и лениво поднялся на последний этаж. Ему повезло: вход на крышу был открыт.
Выйдя под купол последнего небосвода, он остановился на месте и прочувствовал настоящий момент.
Он видел над собой небо, играющее гаммой цветов – от голубого до алого, видел голубя, взмывшего вверх при появлении постороннего, видел родной, осточертевший, любимый район. Он слышал гудение машин из пробки на Садовом, слышал крики парней с детской площадки, слышал из квартиры верхнего этажа отрывки семейной ссоры и плач младенца в соседнем окне.
Он прикурил сигарету и впустил в себя сладкий никотиновый дым, а затем достал из кармана тонкую металлическую пластину и, сделав пару размашистых движений руками, сел на самом краю плоской крыши.
Он чувствовал запах этого города: запах отцветших лип, запах скошенного газона, бензина, плесени и сигаретного дыма.
Он чувствовал, как лёгкий ветерок треплет непослушные волосы, как по испачканным рукам течёт тёплая липкая жижа.
Он ощущал во рту запах недавно выпитой водки, съеденной колбасы, хлеба и сигареты. Этот вкус играл такими яркими красками, какие никогда не могло передать хмурое состояние духа.
Вкус свободы.
Вкус жизни.
Он чувствовал безграничное счастье, гармонию и приятие этого мира. Всё во Вселенной было неважно. Вселенная была здесь. Ничто не существовало. Только он. Только здесь и теперь.
В настоящий момент.
– Остановись, мгновенье, ты прекрасно! – воскликнул он, выдыхая табачный дым в последний раз, прежде чем сознание остановилось и последний герой ушёл в вечность в восторженном расположении духа, с блаженной улыбкой на лице.
Он не хотел, чтобы смерть пришла внезапно, и впустил её в свой мир по собственному разумению.
Так закончилась его жизнь.
Так в один прекрасный день закончится эта история.
Добро пожаловать, дорогой Читатель!
Глава 1. Детство
И на камнях растут деревья.
Несколько лет спустя, когда я открыл глаза, было около трёх часов утра.
Я медленно оглядел свою гостиную, как если бы оказался здесь в первый раз. Я увидел много лет назад спасённый от пожара стеллаж с полными собраниями сочинений Диккенса, Теккерея, Шекспира и Голсуорси. Мёртвые англичане безмолвно взирали на меня потускневшими корешками со своих обгоревших полок.
На шкафу – над всеми бессмертными строками – царили мои барабаны.
Тусклый свет невыключенного торшера падал на стены, где висели мои картины, оленьи рога и Весёлый Роджер.
Комната вся заставлена стульями, которые теперь часто издают жалостные поскрипывания под жилистыми задницами дорогих гостей.
На деревянном табурете возле дивана – кружка остывшего чая и богатая окурками пепельница. Рядом – серебряная зажигалка и красного цвета пачка убийственных сигарет.
Я посмотрел на чёрный флаг, струившийся под лёгким весенним ветром, который бесцеремонно вторгся в открытую форточку. Весёлый Роджер смеялся, предвещая начало нового дня. Засохшие капли крови на нём ещё можно было разглядеть, – они служили напоминанием.
Откинув плед, я обнаружил себя в красных штанах, которые носил, когда мне было семнадцать.
Спустив ноги с дивана, я натянул кеды в хулиганскую клетку, которые теперь стал использовать как домашние тапочки.
Радио продолжало играть.
Из динамика раздавался голос Джона Леннона.
Working Class Hero.
Я встал и полной грудью вдохнул слегка спёртый, прокуренный воздух Свободы, приправленный запахом нового дня.
В этот момент я решил рассказать вам свою историю.
Меня зовут Василий Скуратов.
Я родился в марте 1991 года. Времечко было жуткое, хотя политика и социальная жизнь тогда мало меня волновали, поскольку все мои интересы сводились к тому, чтобы высосать как можно больше молока из груди милой женщины, что любезно произвела меня на свет.
Я – дитя перестройки, представитель брошенного поколения. Таких, как мы, Гюго называл «Les Misérables»[1], а Камю – «Les etrangers»[2]. Это мы – отверженные и посторонние. Наше поколение, брошенное родителями на произвол судьбы, выросшее в нищете, на развалинах социализма, впитало в себя всю грязь московской канализации.
Мы родились в СССР, но выросли в России.
И, вопреки всем заверениям ведущих программы «Время», мы отнюдь не то великое будущее, в котором так нуждается необъятная наша родина. Мы, детство которых выпало на девяностые годы, в большинстве своём можем именоваться коротким, но очень правильным словом: мразь.
Разумеется, я сирота.
Мой отец умер, когда мне было четыре года. Теперь о нём напоминает лишь золотая цепь в бабушкиной шкатулке да малиновый пиджак, висящий в шкафу. Когда он умер, женщина, которая меня родила, скоропостижно покинула нашу жизнь, хотя здесь я, как и полагается в скверных бульварных романах, забегаю вперёд.
Заботы о моём воспитании взяла бабушка по отцу. Выросшая, как и я, на обломках великой страны (она родилась в 1946 году), она была убеждённая коммунистка. Дед умер ещё до моего рождения, так что жили мы с ней вдвоём. Был ещё дядя Гриша, брат отца, но он работал корреспондентом где-то на Ближнем Востоке и не слишком баловал нас своим вниманием. С моим отцом отношения у него были скверные: он осуждал путь, который избрал папа. А бабушка, которая всегда любила отца, защищала его – так они и поссорились. Я впервые увидел дядю Гришу на папиных похоронах. Он был серьёзен, угрюм и необщителен. Потом он поговорил о чём-то с бабушкой, едва не подрался с папиными друзьями и вернулся на Ближний Восток.
Поначалу папины друзья совершали поползновения материально помогать моей бабушке, но ввиду неправославного рода их деятельности они быстро были преданы анафеме и отлучены от нашей семьи.
Отец, напротив, был причислен бабушкой к лику святых, и его портрет занял почётное место на чехословацком серванте, заменявшем бабушке красный угол.
Фотография отца была помещена между портретами деда и Карла Маркса. В детстве я, мало чего разумевший в вопросах Интернационала, глядя на идеолога коммунизма, думал, что это мой дед по матери. Я искренне гордился тем, что в его честь на площади Революции стоит памятник.
О женщине, которая меня родила (к слову сказать, звали её Наташа), мы с бабушкой никогда не разговаривали.
Когда папа ещё был жив, мы жили вместе с бабушкой, но после похорон мама решила, что будет правильнее, если она не будет мозолить глаза бабушке, и, сняв комнату в коммунальной квартире где-то на краю света, переехала туда, забрав с собой и меня. Тот край света, где мы поселились, назывался Матвеевское, и это гиблое место, очевидно, никогда не знало строк одноимённого Евангелиста. Но именно здесь свершился мой первый Египет.
Мама училась в Первом меде, а заодно ещё и нашла какую-то работу, которой с трудом хватало на аренду жилищной площади и прокорм двух, впрочем, не самых голодных ртов. Помимо нас, в квартире жил ещё какой-то мужик – густобровый брюнет с усами, как обувная щётка. Он был уже преклонного возраста (ему было лет тридцать пять, а то и все сорок), но тем не менее каждый раз, когда мы с ним виделись, он стремился со мной общаться. Особенно он оживлялся, когда появлялась мама, – он сразу раздвигал улыбкой свой полный золотых просверков рот, из которого лились навязчивые комплименты. Всякий раз, когда такое происходило, мама сдержанно отвечала что-то вежливое (он был хозяин квартиры), после чего уводила меня в нашу комнату.
Благодаря статусу матери-одиночки она смогла устроить меня в детский сад, который с радушием погоста принял меня на воспитание. Помню, там была такая воспитательница – Валентина Васильевна. Она отчего-то очень сильно не любила детей, всё время ругалась на них и кричала, когда те делали что-то не так. А поскольку под пристальным её надзором у детей всё валилось из рук, кричала она постоянно. Я тогда удивлённо думал, зачем же такие люди идут воспитывать детей, и каждое утро просил маму не вести меня в детский сад. Но мама ничего не могла поделать: рано утром она вела меня в сад, откуда ехала учиться, потом шла на работу, а вечером она забирала меня, и мы медленно шли домой. Дома она готовила ужин и еду на следующий день, мы ели и ложились спать. Утром я очень не хотел идти в детский сад и мечтал как-нибудь увильнуть от этой повинности, однако, когда вечером за мной приходила мама, усталая настолько, что ей даже разговаривать со мной было трудно, я не хотел возвращаться домой.
Иногда мама отвозила меня на выходные домой, и я проводил счастливые дни в компании бабушки. Я помню, всякий раз бабушка предлагала маме вернуться (она жила в просторной трёхкомнатной квартире), но она всякий раз отказывалась.
Месяца через два я сидел в нашей комнате в Матвеевском, а мама вышла на кухню. Потом я услышал из-за двери голос соседа, – он снова говорил какие-то скабрезные любезности моей маме, но она ничего не отвечала.
– Давайте вместе ужинать! – сказал он.
– Я уже сказала, не надо, спасибо, – ответила мама.
– Я всё равно на троих приготовил.
– Спасибо, но это вы зря приготовили, – сказала мама. – Мы не голодные.
– А зачем же на кухню было идти? – спросил он.
– Чай заварить.
– Так давайте чай пить.
– Иосиф, – сказала она, стоя уже на пороге комнаты, – спасибо большое, не надо, правда.
Сосед фыркнул и пошёл на кухню.
– Мы сегодня не будем ужинать, мама? – спросил я.
Я спрашивал не потому, что был слишком голоден, – просто хотел уточнить.
– Нет, сегодня не будем, Вась, – как-то грустно ответила мама.
Мне было очень жаль её, я не хотел, чтобы она расстраивалась, хотелось – ужасно хотелось – её поддержать, но я не знал как и потому молча пошёл к кровати. Не знаю почему, но после этого она села на табуретку спиной ко мне, закрыла лицо руками и горько заплакала.
Наутро мы проспали: уже 20 минут назад нужно было идти в детский сад, но мне приспичило начать очередной раунд игры «Предложи альтернативный сценарий дня».
– Мама! – молодцевато произнёс я. – Почему, собственно, мы с тобой никуда не ходим? Вокруг полно всего: театры, музеи, кино, зоопарк. Почему обязательно нужно идти в детский сад?
– Одевайся, – сказала она. – Ты опаздываешь в детский сад.
– Нет! Я не хочу в детский сад!
– Вась, я опаздываю, – сказала она немного сердито, – одевайся живо!
Мне не понравился нажим в её тоне, и я решил восстать против такого обращения.
– Не буду! Хочу в зоопарк!
– Вася, мне очень надо попасть на семинар! Одевайся быстро! – закричала мама.
– А что такое семинар? – спросил я.
– Вась, быстро надень штаны!
– И мы пойдём в зоопарк? – весело спросил я.
Мама взяла ремень.
– Я тебе сейчас устрою зоопарк! – сказала она, заводя меня в угол. – Сейчас ты у меня бабуином станешь.
Несколько небрежных движений, – и она выполнила своё обещание. Я стоял и ревел, не поворачиваясь к ней.
– Ну всё, хватит, – произнесла она, смягчившись.
– Я не хочу в зоопарк! – кричал я. – И в детский сад не хочу! Я хочу домой! Хочу к бабушке!
– Вась, ну хватит, – говорила мама, гладя меня по голове.
– Ба-буш-ка-а-а-а! – надрывался я.
– Перестань, сынок, – она повернула меня и крепко прижала к себе.
Вечером сосед снова начал говорить что-то маме. Она ответила ему «нет», но он дальше что-то бормотал.
В какой-то момент я услышал, как она закричала: «Отпусти!»
В следующую секунду она влетела в комнату и закрыла за собой дверь.
– Всё хорошо, мама? – зачем-то спросил я, хоть и знал, что ничего не хорошо.
Я понимал, что сосед плохой и что от него не приходится ждать добра. Я понимал, что маме тяжело, но мне хотелось – очень хотелось, чтобы мама сказала, что всё хорошо.
– Да, Вась, – сказала она. – Завтра ты не пойдёшь в детский сад.
– А когда пойду? – уточнил я.
– В этот детский сад больше никогда не пойдёшь.
На следующее утро мы вернулись домой, – бабушка встретила нас с распростёртыми объятиями. В тот день она не пошла на работу и отвела меня в зоопарк. Мама приехала вечером, и мы с ней легли спать в их с папой комнате.
Правда, на следующий вечер мама не появилась. Я спросил, где она, и бабушка сказала, что у мамы дела, и она приедет потом. И она правда приехала: мы с ней часто виделись, она приезжала к нам в гости, но мы больше не жили вместе, и тем не менее я был рад, что мне больше не придётся вернуться в Матвеевское.
Через несколько месяцев мама сказала, что уедет ненадолго, но потом обязательно вернётся.
И так она пропала на несколько лет.
Бабушка была добрая. Она очень сильно меня любила. Помню (хоть я и был ещё совсем мелкий), каждый раз, когда она вела меня домой из детского сада, мы останавливались у ларька и покупали мне новую игрушку. Каждый день! Мало кто из моих друзей мог похвастаться этим. Да что уж там, – мало кто! Никто не мог. Много лет спустя я узнал, что иной раз, когда бабушка покупала мне игрушку, она судорожно прикидывала в уме, удастся ли ей сегодня поужинать или денег останется только на ужин для меня одного.
Мы с ней жили на Ленинском, недалеко от Нескучного сада, куда часто ходили гулять. Наш дом стоял рядом с площадью Гагарина, и многие ребята из нашего двора, глядя на памятник Юрию Алексеевичу, хотели стать космонавтами. Но только не я. Я никогда не хотел быть космонавтом.
Мне хотелось быть милиционером или президентом, потому что их нельзя убить, как папу. Я тогда не знал, что в ту лихую годину милиционеров чуть ли не каждый день убивали на улицах. А ещё хотелось быть священником, потому что его убивать грех, а ещё ему можно, когда захочется, заходить за алтарь. Бабушка иногда водила меня в церковь. Сама она была убеждённая коммунистка (а стало быть, атеистка), однако не видела ничего плохого в том, чтобы для общего развития ребёнка водить его в церковь.
Когда мне было шесть лет, я попросил бабушку меня крестить. В отличие от сорокадневных младенцев, которые понятия не имеют, что тучный бородатый мужчина с зычным голосом и взглядом профессионального жулика, окунающий их в таз с холодной водой, – есть посланник Божий, несущий свет и милосердие покорным рабам Его, я отдался религии по собственному желанию.
Справедливости ради отмечу, что шести лет от роду я ещё был достаточно молод, чтобы многого не понимать. Думаю, предложи мне кто-нибудь креститься сегодня, я бы немедленно отослал его к чёрту. Но всё же я рад, что тогда, в детстве, я это сделал. Очень часто неосознанно мы делаем чрезвычайно важные шаги в нашей жизни, которые по трезвом размышлении никогда не сделали бы. Иногда эти шаги приводят нас к падению в самую бездну, но не для того ли мы падаем, чтобы вознестись выше прежнего?
Моими крёстными были дядя Гриша и бабушкина подруга, которая вскоре после этого умерла. Искренне надеюсь, между двумя этими событиями нет никакой тонкой связи.
Я помню, отец Владимир Лапшин, настоятель церкви в Газетном переулке, где меня крестили, сказал тогда: «Очень важно понимать, что крещение – таинство, которое совершается однажды и на всю жизнь. Сделав этот шаг, вернуться назад нельзя. Можно стать священником и сложить с себя сан, можно выйти замуж и развестись, но раскреститься – нельзя!» Не знаю почему, но именно эта фраза так сильно врезалась в мою память. Может, дело в том, что я до сих пор не могу взять в толк, как священник может признавать развод? Ну да чёрт с ним, с крещением.
Как говорил ковбой Мальборо, со мной вы Бога не встретите.
Веру я утратил лет в пятнадцать, но об этом позднее.
Расскажу лучше немного о своём детстве.
Несмотря на то, что оно проходило в 90-е годы, в социалистической бедности при капиталистических возможностях, детство было счастливое. Мы с бабушкой ходили гулять в Нескучный сад, ездили в центр на 62-м троллейбусе. Мы часто гуляли по Зарядью, Гоголевскому и Никитскому бульварам, Большой Никитской улице, Кисловским переулкам, Тверской и пешеходным переулкам (Столешникову и Камергерскому). А ещё мы очень любили Арбат и иногда заходили к дяде Грише, который году в 97-м вернулся в Москву и жил в Большом Девятинском переулке.
Когда мне было четыре года, дядя Гриша отвёл меня в детский сад на Ленинском – недалеко от нашего дома. Ему нужно было уезжать на съёмки, потому он привёл меня, едва только детсад открылся, часов в семь – ей-богу. Кроме меня и уставшей, заспанной воспитательницы, никого не было. Я начал осматриваться: в общем, обычный детский сад – именно так я его себе и представлял.
Через четверть часа пришла усталого вида женщина лет тридцати, с ней – пятилетний ребёнок. Она кивнула воспитательнице, крепко обняла сына, поцеловала в щёку и ушла. Я про себя отметил, что мы с дядей Гришей обошлись без этого: он просто сказал пару слов воспитательнице с глазу на глаз, а потом подошёл ко мне: «Вечером я тебя заберу. Постарайся с кем-нибудь подружиться».
Я попробовал подружиться с этим мальчиком. Его звали Ваня, он был на год старше меня, вежливый и приятный в общении. Пока не пришли другие дети, мы играли в машинки. Сказать по правде, я никогда не любил машинки: мне всегда больше нравилось игрушечное (хотя не только игрушечное) оружие и солдатики. Но оружия там не было, солдатиков тоже: были машинки, кубики и убогие резиновые игрушки.
Через некоторое время начали подходить другие дети. Они все здоровались с Ваней. Кто-то знакомился со мной, кто-то нет. Сам я не стремился им навязываться. Я заметил, что с приходом товарищей Ваня потерял ко мне интерес. Особенно когда пришёл Марк, – он был заводилой в их весёлой компании.
Когда все родители разошлись, ребята (их было человек десять) начали играть друг с другом, намеренно меня игнорируя. Это показалось мне странным. Я попытался поиграть вместе с Ваней, но он был занят с Марком, который был явно враждебно ко мне настроен. Тогда я начал играть с другим мальчиком. Он какое-то время составлял мне компанию, но после пары злых шуток со стороны Марка поспешил от меня отделиться.
Я не понимал, что происходит. Почему эти дети избегают моей компании? Почему не хотят играть со мной? Я что – плохой?
Расстроенный, я подошёл к Марку и сказал:
– Почему вы не хотите играть со мной?
– Потому что ты злодей! – ответил Марк под оживлённое одобрение товарищей.
Я вспомнил сериал «Полиция Майами», который тогда крутили по телевизору. Там Дон Джонсон играл полицейского Санни, который всегда помогал «униженным и оскорблённым».
– Если вы будете меня обижать, я вызову полицию Майами! – заявил я.
– Полиция Майами – отличная идея! – подхватил Марк.
И они начали играть в полицию Майами. Они выстроили из кубиков весьма солидную баррикаду, объявили меня бандитом и принялись кидаться в меня деревянными кубиками и игрушками. Десять против одного – весьма ощутимая разница, особенно в четырёхлетнем возрасте.
Без тени излишнего стыда признаюсь: я ретировался и побежал жаловаться воспитательнице, которая читала книжку где-то в другом конце здоровой комнаты, бывшей и игровой, и столовой сразу.
– Они кидаются в меня кубиками!
– Ну так пойди и дай им сдачи, – просто ответила она.
Признаюсь, при этих словах я изрядно опешил. Нет, разумеется, я понимал, что такое дать сдачи, однако делать этого мне прежде не доводилось. Кроме того, я нисколько не ожидал, что на мой призыв к помощи я не получу ничего, кроме совета помочь себе самому.
«Ладно, – подумал я, – Крутой Уокер не испугался бы десяти пятилетних мальчиков. Он всех бы их раскидал. А значит, и я смогу, – и я направился в сторону своих противников, – сейчас я вам покажу полицию Майами! Правосудие по-техасски устрою!»
– Эй ребята! Он возвращается! – с радостным гиканьем оповестил остальных Ваня.
– Патроны к бою! – скомандовал Марк. – Враг у ворот! Пощады не жди!
– И вы не просите, – ответил им я, подбирая кубики, которые они ещё раньше в меня запустили.
– Готовьсь! – крикнул Марк.
– Ну как хотите, – пожал я плечами.
Не знаю, откуда во мне тогда взялось столько спокойствия, – хочется верить, что это врождённое. Так или иначе, я выпрямился, стоя перед ними, готовый к обстрелу, держа в руках несколько деревянных кубиков. Они прятались за своей баррикадой из кубиков, столь предусмотрительно ими сооружённой; я же стоял открытый и беззащитный – просто стоял перед ними, готовый начать войнушку.
– Огонь! – скомандовал Марк.
В тот же момент из-за баррикады в меня полетел десяток деревянных кубиков. Я инстинктивно прикрыл глаза на мгновение. Не помню, чего я ждал в этот момент: что им станет жалко меня, что они все промажут или же что за меня, наконец, заступится воспитательница. Так или иначе, ничего этого не произошло. Я почувствовал, как в меня врезались десять остроугольных деревянных предметов.
Когда я открыл глаза, ничего не случилось: руки и ноги были на месте, ну, несколько синяков на теле и на конечностях, немного больно, но, в общем, жить можно. Я продолжал также, словно стойкий оловянный солдатик, замерев в одной позе перед расстрелом, стоять перед моими обидчиками. Теперь я видел их удивлённые и слегка сконфуженные физиономии. Даже Марк немного смутился.
Я улыбнулся:
– Теперь у меня есть патроны.
И принялся кидаться в них их же кубиками. Это было для них неожиданно, а для меня – совершенно нормально: они напали, а я отвечаю, – правда на моей стороне. С первого же залпа я угодил одному мальчику в грудь, другому – в ключицу. Третьему кубик пришёлся в солнечное сплетение.
Кто-то принялся кидать кубики мне в ответ. Некоторые проходили мимо, некоторые попадали в меня; однако теперь я не замечал этого, я не чувствовал боли: я должен был нанести им ответный удар, всё прочее я игнорировал.
Я метал в них свои импровизированные боеприпасы и всякий раз попадал в цель. Не могу сказать, что я настолько уж меток: сколько раз потом ходил в тир – не больно-то меткий стрелок из меня. Однако в тот момент я попадал в новых и новых противников. Некоторые из них пригибались то ли от страха, то ли за боеприпасами, – так или иначе, когда они высовывались, я настигал их. Я кидал всё быстрее и яростнее. В какой-то момент я услышал, как Марк закричал:
– Враг атакует! Ложись!
Они легли.
Я понимал: они притаились и могут в любой момент разом контратаковать меня из-за своей баррикады. Я поднял с пола кубики, которыми они запустили в меня, и начал артобстрел по их блиндажу. Как-то подсознательно я догадался, что наиболее эффективно будет нанести удар понизу. Я начал дробить фундамент их заграждения: через несколько секунд их баррикада рухнула прямо на них.
Теперь они были передо мной как на ладони, но я не спешил «приканчивать» их. Я знал, что без своей крепостной стены они ничего не стоят, раз вдесятером не смогли сломить меня из-за неё. А раз так – я победил, так к чему мне добивать их? Разумеется, всё это я понимаю сейчас. В детстве я не так много размышлял о своих поступках, я поступал инстинктивно. Но если бы в четыре года я мог оценить, почему я поступил так, а не иначе, думаю, я сказал бы именно это.
Я стоял и смотрел, как они медленно поднимаются и сперва с тревогой, потом с уважением на меня смотрят.
– Классная игра! – сказал Марк. – Давай вместе играть.
Дядя Гриша велел мне с кем-нибудь подружиться. В тот день я подружился с десятью ребятами.
Через пару месяцев – я к тому времени уже совсем обжился в детском саду – к нам привели нового мальчика. Звали его Лука. Он был, словно комнатное растение, мягкий, неагрессивный, и отчего-то сразу попытался подружиться именно со мной. Вероятно, причина была в том, что его как новичка тоже попробовали загнобить, однако я этому воспрепятствовал.
Я к тому времени общался уже со всеми мальчиками и девочками в нашей группе: одни любили меня, другие – не очень, но я в любом случае никому не отказывал в обществе. И, памятуя день моего появления в детском саду, однокашники считались с моими словами. Когда к нам привели Луку, я решил взять его под своё крыло. Мы неплохо общались где-то до полудня: а в полдень нас повели на прогулку. И тут Лука, который не отходил от меня ни на шаг, заметил, что я не умею правильно завязывать шнурки.
С его стороны большой ошибкой было сказать мне об этом. Дети всегда непосредственны, и в то же время чутки к критике. Мне больно врезались в душу его слова: «Ты неправильно завязываешь шнурки! Смотри, как надо».
«Как он посмел, – думал я, – указывать мне на шнурки? Неужели этот щенок (Лука был мой ровесник, но он принадлежал к числу тех детей, о которых говорят «нюня»), которому кулак покажи – заплачет, – умеет завязывать шнурки лучше меня?»
Мне стало обидно, и Лука, сам того не подозревая, нажил в моём лице злейшего врага.
Я был к нему беспощаден. Я ругал его всякий раз, когда он делал что-то неправильно, я выставлял его на посмешище перед всей группой, говорил про него всякие гадости и громко смеялся над ним. Следом за мной смеялись все остальные. Вечером, часов в шесть, незадолго до того как нас должны были забрать родители (его – родители, а меня – бабушка), он спросил меня:
– А какая у тебя мама?
– Красивая, – сказал я. Это было правдой – моя мать была весьма красива.
– Она придёт за тобой? – спросил Лука.
– Меня всегда забирает бабушка, – отозвался я.
– А почему тебя не забирает мама? – не унимался Лука.
– Потому что мамы забирают только маменькиных сынков, – не выдержал я. – А нормальных ребят забирают бабушки.
– Но я же не…
– Ты самый настоящий маменькин сынок! – твёрдо заявил я. – Ты ничего не можешь сделать по-человечески, у тебя всё из рук валится, ты несамостоятелен, ты даже постоять за себя не можешь.
– Нет!
– Нет? – удивился я и толкнул его. Лука упал и заплакал.
– Плакса! Маменькин сынок!
Я довёл беднягу до истерики.
К несчастью для меня, его мама и моя бабушка пришли примерно одновременно. Лука тут же нажаловался на меня своей мамаше, и та, отведя бабушку в сторону, сказала ей пару слов. Она не выглядела разъярённой или взбешённой – только была слегка раздражена. Бабушка кивнула, спокойно сказала что-то в ответ и подошла ко мне.
Я ждал, что она будет ругать меня. Этого не случилось. Мы мирно вышли из детского сада и направились в сторону Ленинского проспекта. Выйдя на Ленинский, бабушка, как обычно, остановилась у палатки, где мы покупали игрушки. Я в недоумении воззрился на неё.
– Какую ты хочешь игрушку сегодня? – спросила она у меня.
– Сегодня я не хочу игрушку, – сухо ответил я.
– Почему? – искренне изумилась бабушка.
– Потому что сегодня я не заслужил.
– Почему ты не заслужил сегодня игрушки? – уточнила бабушка.
Я рассказал ей о том, как обошёлся с хорошим мальчиком Лукой, который просто хотел со мной подружиться. Бабушка внимательно выслушала меня… как же давно это было? Чёрт, я не могу вспомнить, что она мне ответила. Я не помню и следующего дня. Знаю лишь, с рассказов бабушки, что буквально на следующий вечер, когда она пришла забирать меня из детского сада, Лука чуть ли не обнимал меня при прощании.
Летом мы ездили на дачу, зимой – по городам Золотого кольца.
Бабушка зарабатывала достаточно, чтобы содержать нас, однако и не так много, чтобы позволить нам поездки за границу. В отличие от большинства советских людей, она не видела в этих поездках что-то необыкновенное: дочь посла, она с детства объездила пол-Европы и Северную Африку. Но всё же меня за границу она не возила; не могла – формально моим опекуном оставалась женщина, которая меня родила.
Бабушка любила рассказывать мне о наших предках: о её отце – дипломате, её деде – виноделе, погибшем во время гражданской войны. Но более всего я любил слушать истории о моих предках по отцовской линии, от которых мне досталась боярская фамилия.
Помню, как я впервые узнал о своём происхождении.
Через пару месяцев после моего поступления в детский сад, я был переведён в старшую группу, где были ребята пяти лет: они были старше меня на целый год. Заведующая детским садом наивно предположила, что старших товарищей терроризировать мне не удастся.
Авторитетом в этой группе был Матвей Клизмин – его папаша уже тогда владел модным домом и был успешным бизнесменом или портным, как говорил про него дядя Гриша.
Кстати, недавно я случайно узнал, что годовой оборот компании Клизмина-старшего составляет 100 миллионов долларов.