Львы Сицилии. Закат империи

Джованна подталкивает сына вперед, оглядывается, ища глазами донну Чиччу и Джулию. Ступая по причалу, она аккуратно придерживает подол платья, стараясь его не запачкать. Дорога от причала идет вверх, Джованна поднимает глаза и видит узкие приземистые строения. Это так называемые претти, где расположены склады, конюшни, помещения для слуг.

Слуги, набранные на острове, ждут наверху, у претти. Обожженные солнцем лица, кособокая униформа, кое-как натянутые перчатки. Придется потрудиться, чтобы сделать из них настоящую прислугу, думает Джованна, скрывая раздражение. К счастью, ее горничная, повар и кое-кто из слуг приехали раньше и уже дали наставления местным. Для начала вполне… – размышляет Джованна, разглядывая слуг вблизи. Скоро в новый дом к Флорио приедут друзья – Дамиани Альмейда и Антонино Лето. Приедут и родители Джованны, и, возможно, кузины Тригона, так что не хотелось бы оказаться в неловком положении. Может, стоило взять слуг из Палермо?

Джованна поворачивается, хочет спросить совета у донны Чиччи, и… у нее перехватывает дыхание.

Палаццо Флорио – вот он, перед ней. Она видела его на чертежах и планах Дамиани Альмейды, но из-за слабого здоровья Винченцино и семейных забот не могла поехать на Фавиньяну, чтобы поприсутствовать при строительстве. Конечно, муж много о нем рассказывал. Но сейчас она смотрит на дом своими глазами и поражена его красотой. Величественный. Мощный. Настоящий замок.

Массивное здание, сложенное из туфа и кирпича. Фасад справа выполнен в виде башни с двускатной крышей. Окна в обрамлении декоративных арок, резной декор на балконах, вверху по периметру крыши – декоративный карниз в форме ласточкиных хвостов. Железные ворота выкованы в «Оретеа», на фронтонах – герб Флорио: лев пьет из ручья, к которому спускаются корни хинного дерева.

Джованна смотрит на палаццо, переводит взгляд на мужа – он стоит к ней спиной, разговаривает с Гаэтано Карузо. Этот дворец похож на Иньяцио. Нет, поправляет она себя, этот дворец и есть Иньяцио. Глыба, в которой соединяются мягкие линии и острые грани, легкость железа и тяжесть туфа. Красота и мощь. Величие. Ей хочется подбежать к мужу, отпустив руку сына, но она не может, не должна. Это не их способ общения.

* * *

Иньяцио велит жене и прислуге обустраиваться в доме. Они пробудут здесь несколько недель, пока не закончится маттанца и пока тунец – потрошеный, разделанный, вареный – не будет готов к переработке и консервированию.

Отослав сына к матери, потрепав его по щеке так, что ласка больше похожа на пощечину, Иньяцио идет к саду, где кусты питтоспорума с трудом укореняются в пропитанной солью земле.

Карузо, заложив руки за спину, следует за ним.

– Сети для маттанцы уже установлены, – объясняет он. – В конце недели рассчитываем на первый забой.

– Хорошо, – кивает Иньяцио. – Раис сказал, какой ожидается улов?

– Нет, пока не сказал. Говорит, на подходе крупный косяк тунца, и еще один вроде на следующей неделе, если бог даст. Ну вы же знаете его вечные присказки: «на все Божья воля» да «человек предполагает, а Бог располагает».

Оба смеются, когда Иньяцио вдруг мрачнеет.

– И неизвестно, что лучше: большой улов или наоборот…

Они идут за дом, туда, где Альмейда спроектировал выходящую в сад большую террасу с навесом из кованого железа. Иньяцио смотрит наверх: окна второго этажа, украшенные неоготическими арками, – это комнаты семейства Флорио. Верхний этаж занимают комнаты для гостей. Оттуда можно любоваться морем, смотреть, как возвращаются в порт груженные рыбой баркасы.

Карузо хмурится.

– Да, – признает он удрученно. – Нам все труднее конкурировать с испанцами.

– Испанцы, португальцы… Они лишь номинально владеют заводами, всеми делами фактически ворочают генуэзцы; чем больше они продают, тем богаче выручка, ведь они не платят там налоги, как мы здесь, в Италии. – Иньяцио разводит руками. – О нас-то никто не думает. Этим в Риме лишь бы карман набить. Налоги, налоги… Их не интересует, каким потом и кровью нам даются деньги… – тихо говорит он, стараясь обуздать свой гнев. Его слова как лезвие бритвы.

– Что же делать? – встревоженно спрашивает Карузо. Он не привык слышать такие речи хозяина.

Иньяцио расправляет плечи, смотрит на море, на тоннару.

– Здесь мы ничего сделать не сможем. Там… – он указывает кивком в сторону Севера. – Там нужно добиваться своего.

– В Риме? – понимающе переспрашивает Карузо.

– Не сразу и не в лоб. Нужно расшевелить министерства, представить им ситуацию с другой стороны. Устроить так, чтобы они играли в нашу пользу, но при этом не понимали, что это мы… руководим.

– Да, но чтобы добраться до министерских в Риме… – бормочет Карузо и обрывает фразу, потому что знает: Иньяцио умеет находить нужных людей для достижения своих целей. Он не раз говорил, что для решения проблем нужно искать обходные пути. Или совершенно новые.

– Вы и без меня прекрасно знаете, не одни мы занимаемся ловлей тунца. Тоннар вокруг много, возьмем хотя бы ближайшие: Бонаджа, Сан-Вито, Скопелло… И у всех одна проблема – система налогообложения, от которой страдают в Италии все владельцы рыболовецких промыслов. Убытки несем не только мы. Однако я не могу действовать открыто. Вы понимаете почему, не так ли?

Конечно, Гаэтано Карузо все понимает. С Флорио он работает не первый год и давно понял, что их богатство и слава идут рука об руку. А у богатых и влиятельных всегда есть враги, которые подобны червям: достаточно небольшой ранки, царапины, чтобы они отложили в ней личинки, которые мигом превратят здоровое тело в гнилую плоть.

– Для начала нужно встретиться с людьми из Трапани и Палермо, с журналистами прежде всего… – Иньяцио говорит негромко, обращаясь к Карузо. – Я уже говорил, нам самим не стоит обращать внимание на проблемы. Пусть это сделают за нас другие. А кто справится лучше, чем газеты, которые пишут о торговле и судоходстве? Они начнут, и глядишь, люди подхватят тему. Главное, чтобы об этом заговорили, чтобы до правительства наконец дошло, насколько все серьезно. В Риме знают: здесь за них многие голосуют. Они побоятся обижать производителей соли и владельцев консервных заводов. – Иньяцио замолкает, глядя на море. – Да, газеты должны заговорить об этом первыми. Их нельзя обвинить в том, что они действуют предвзято, в личных целях или из корыстных побуждений… Если о чем-то пишут в газете, значит, есть жалобы, и министерствам придется обратить на это внимание.

Карузо хочет ответить, но замечает, что к ним подходит слуга, приехавший с семейством Флорио из Палермо.

– Прошу прощения. Хозяйка спрашивает, когда подавать ужин?

Слуга в ливрее стоит неподалеку и ждет ответа.

– Как обычно, – сухо отвечает Иньяцио, – скажи, что я скоро приду. – Он поворачивается к Карузо: – Вы ведь поужинаете с нами, не так ли?

– Сочту за честь.

– Хорошо. Вы свободны.

Иньяцио поворачивается и идет к саду.

Оставшись один, Иньяцио направляется к тоннаре. Ему не хочется сейчас идти в дом.

Сунув руки в карманы, он идет мимо строящейся церквушки к морю. Его сопровождает лишь шум волн. Вокруг песчаные дюны, камни, выброшенные на берег пучки высохшей морской травы.

Слева остаются хижины рыбаков, рядом с которыми играют босоногие дети. Кое-где близ домов стоят женщины, другие ушли готовить ужин: он видит их силуэты сквозь ветхие занавеси, заменяющие двери. Пахнет немудреной едой, слышится звук передвигаемых стульев.

– Бог в помощь, дон Иньяцио, – приветствует его старый рыбак. Он сидит почти у самой тоннары и чинит сети. Изредка поднимает их, чтобы посмотреть, есть ли еще дыры. На изборожденном глубокими морщинами лице впалые глаза. Иньяцио помнит его: когда-то он ловил тунца, а теперь стал слишком стар для маттанцы. Теперь его место заняли сын и зять.

– Бог в помощь вам, мастро Филиппо.

Иньяцио идет дальше, к зданию фабрики.

Четкие, чистые линии – как хотел Иньяцио и как спроектировал Дамиани Альмейда. Этот архитектор – наполовину неаполитанец, наполовину португалец – придал тоннаре новый облик, строгую торжественность греческого храма.

Храм у моря, думает Иньяцио. Он идет вдоль стены забора, сворачивает на тропинку, ведущую к форту Санта-Катерина; заключенные, как он и предполагал, оказались полезны для тяжелой работы на фабрике. Подъем крутой, но Иньяцио не пойдет наверх. Он останавливается на полпути, смотрит на гавань, на остров, затем переводит взгляд на ботинки – они покрыты туфовой пылью – и невольно улыбается.

Когда ему было четырнадцать лет, его покорило мягкое сияние этого материала, который, казалось, пропитан солнцем. Сейчас ему сорок, и он уверен, что им руководили не эмоции, а точный расчет. Укрепить власть Флорио.

И вот он здесь, то, о чем он мечтал, сбылось, и сейчас он может дать себе волю.

Иньяцио кричит что есть мочи.

Крик освобождения, уносимый прочь ветром.

Крик обладания, как будто весь остров стал его плотью, а море – его кровью. Как будто на его глазах замыкается круг жизни: диковинный Уроборос, змея, кусающая себя за хвост, открывает ему истинный смысл бытия.

Крик, стирающий сожаления о прошлом и страх перед будущим, дарящий счастье вечного настоящего.

Завтра, когда он проснется, он увидит освещенные солнцем каменоломни, чахлые кустарники, почувствует на губах соленый ветер, пробирающийся в комнаты сквозь занавески.

А сейчас он стоит неподвижно, в компании ветра и моря, и неважно, что его ждут, что он опоздает к ужину. Этот остров, источающий соль и песок, он знает точно – его настоящий дом.

* * *

После ужина Джованна первой удаляется в спальню на втором этаже. Мебель в неоготическом стиле для этой комнаты была заказана в Палермо.

Погруженный в свои мысли, Иньяцио желает жене спокойной ночи и, терзаемый, как обычно, бессонницей, идет к себе в кабинет, окна которого выходят на гавань.

Джованна надеется, что здесь, на острове, муж немного отдохнет.

Да, Фавиньяна – это работа. В том числе и работа, поправляет она себя с улыбкой, заплетая перед зеркалом волосы в косу. Будет время побыть вместе, поговорить обо всем. Вновь стать парой, хотя бы на несколько дней.

Она гасит свет. Из окна доносится плеск волн и дыхание ветра в переулках. Незаметно Джованна засыпает, но вдруг просыпается оттого, что в комнату входит Иньяцио. Жилет расстегнут, узел галстука ослаблен. Его лицо, лишенное привычных следов усталости, озаряет радость. Джованна давно не видела мужа таким, и сердце ее поет от счастья.

– Как тебе наш дом? – Иньяцио снимает пиджак.

– Чудесный! – кивает она. – Не жалеешь, что Нанни остался в Палермо? – Она указывает подбородком на его одежду.

Иньяцио тихо бормочет какую-то мелодию.

– Зачем мне Леонардо? – пожимает плечами он. – Здесь меньше формальностей, – добавляет он, присаживаясь на кровать, чтобы снять ботинки.

Джованна понимает, что Иньяцио счастлив. Здесь он чувствует себя иначе, здесь он свободен. Он другой.

Она обнимает его, кладет голову на его крепкое плечо.

Иньяцио удивлен. Он неловко поглаживает руки жены. Они похожи на диких кошек, которые ревниво оберегают свое жизненное пространство и редко ластятся друг к другу.

– Завтра прокатимся по острову в карете. Хочу показать тебе, какой он красивый. – Иньяцио поворачивается, улыбается одними глазами, ласково треплет жену по щеке.

Он смотрит на нее, думает о ней. Не о работе, не о той, другой, не о чем-то еще.

О ней. О Джованне.

Ее колотит дрожь, что-то сжимает внутренности, поднимается вверх, выше живота, в грудь, распирает ребра, заставляет сделать глубокий вдох. Кровь приливает к лицу, и Джованна как будто впервые за долгое время чувствует себя живой.

Всю жизнь она ждала, что такой момент настанет – хрупкий, драгоценный, – и теперь боится, что не готова. Ее глаза увлажняются.

– Что с тобой? – Иньяцио в замешательстве. – Тебе плохо?

– Нет… да… ничего страшного, – отвечает она дрожащими губами.

– Разве ты не хочешь прогуляться со мной?

Она кивает. Ей трудно говорить. Проводит рукой по волосам, как будто хочет распустить косу. Потом берет руку Иньяцио, лежащую на одеяле, прижимает к своей груди.

Когда ты счастлив, слова не нужны.

* * *

Утреннее солнце прикрыто вуалью низких облаков. На горизонте за морем виднеется побережье Трапани и приземистый силуэт Монте-Сан-Джулиано. Вода у берега сверкает так ослепительно, что больно глазам.

– Солончаки, – объясняет Иньяцио сидящей рядом Джованне.

Она жмурится от яркого солнца и трет глаза.

– Соленая вода испаряется, остается корка. Эту корку собирают, сушат и продают. Благодаря солончакам мы получаем рассол для консервирования тунца.

Он поднимает руку, указывая на едва различимую точку за поселком.

– В той бухте произошло важное морское сражение: римляне победили карфагенян. Битва при Эгадских островах положила конец Первой Пунической войне. До сих пор рыбаки время от времени находят фрагменты античных амфор… – Глаза Иньяцио блестят, он похож на счастливого ребенка.

Джованна под сенью небольшого зонтика всматривается вдаль: этот остров, суровый, сухой и пыльный, так не похож на привычный ей материковый пейзаж, что становится неуютно. Но вдруг она понимает. Словно Фавиньяна вручила ей наконец-то ключ к сердцу мужа. Она видит скрытую красоту этой земли, чувствует ее тишину.

– Ты так любишь его, этот остров, – тихо говорит она.

– Да, – отвечает Иньяцио. – Ты не представляешь, как он мне дорог.

Они замолкают. В прозрачном чистом воздухе слышен лишь скрип колес их небольшого экипажа, цокот лошадиных копыт да рев осла, на котором едет донна Чичча.

Иньяцио смотрит на жену: поля шляпы частично скрывают ее лицо, но морщины заметны, особенно на лбу, и складки возле носа. Следы усталости или напряжения, а впрочем, какая разница.

Так ведь и я постарел… – думает Иньяцио. Он не расстраивается из-за возраста, хоть время и прибавляет ему седых волос, серебрит бороду.

Интересно, а как выглядит сейчас она?

От этой мысли, молнией промелькнувшей у него в голове, внезапно становится не по себе.

Она.

Он представляет на ее вечно милом в его памяти лице первые морщины; ее медные волосы, тронутые сединой; чуть потускневшие голубые глаза, потяжелевшие веки.

Интересно, как бы они старели вместе?

Откуда эти вопросы? Неужели его дух так ослаб, что он допускает такие мысли? Он сердито отбрасывает их: не нужно ни о чем жалеть.

Иньяцио опускает глаза, как будто боится, что Джованна прочтет его мысли. Но образ другой продолжает его преследовать, колет острыми иголками сожаления.

Иньяцио стискивает зубы. Не думать об этом, приказывает он себе. И, чтобы отвлечься, подзывает Карузо, который скачет на своем коне чуть поодаль.

– Скажите-ка, пришла ли почта из Палермо?

– Ждете какое-то известие? – спрашивает тот. – Нет, почта будет только завтра.

– Должны прийти отчеты, – отвечает Иньяцио. – И сведения о закрытии ткацкой фабрики.

– Зря вы мечете бисер перед свиньями, дон Иньяцио, – качает головой Карузо. – Дали им жилье, образование, даже пекарню открыли, и где благодарность?

– Да… – Он натягивает поводья, притормаживая коляску.

Джованна, наклонив голову, прислушивается к разговору.

– Вышло нехорошо… – неохотно признает Иньяцио, не желая произносить слово «неудачно». Но это так.

Он поворачивается к жене:

– Мы с адвокатом Морвилло отремонтировали ткацкую фабрику, построили для рабочих дома, магазины, пекарню и школу. Мы даже думали о няньках, которые возьмут на себя заботу о новорожденных, пока их матери на работе…

Джованна слушает, нахмурив брови, тщательно скрывая свое удивление. Иньяцио никогда не посвящал ее в свои дела. Еще одно чудо Фавиньяны?

– Но ничего не вышло, ничего! – гневно продолжает Иньяцио. – Мужчины решили, что не стоит стараться, претендовать на большее, хотя с трудом сводили концы с концами. И женщины уперлись: не хотели оставлять детей нянькам, отправляли в школу только мальчиков. Девочки должны сидеть дома, зачем им школа? Так было, так есть и так будет всегда, – вздыхает он. – Хлеб у нас стоил на десять чентезимо меньше, чем в городе, но рабочие не хотели платить, поэтому пекарню пришлось закрыть… Хуже всего то, как рабочие относились к технике. Вместо того чтобы освоить станки, они сломали их и бросили. Лишь бы что-то урвать! Ткани воровали для перепродажи… Глупые, никчемные людишки!

Джованна легко касается его руки, кладет ладонь ему на колено. Так она высказывает свое одобрение.

– Ничего! Здесь, на Фавиньяне, все будет по-другому, дон Иньяцио. – Карузо настроен бодро, даже весело. – Только не требуйте от этих людей того, чего они не могут дать. Они привыкли трудиться в море, гнуть спину под солнцем – так трудились их отцы, так будут трудиться их дети.

– Я ничего и не требую. Но намерен вознаградить их за честность и трудолюбие.

Небольшая процессия из повозок и верховых движется на северо-восток острова. Теперь, когда Карузо отстал, Джованна сжимает руку Иньяцио.

Не глядя на жену, он накрывает ее руку своей ладонью.

– Ты все сделал правильно. Эти болваны, они ничего не поняли, – взволнованно говорит она.

Иньяцио кривит губы, не скрывая раздражения.

– Я думал создать современную фабрику, как в Англии, чтобы дать возможность рабочим и их семьям улучшить свое положение. Возможно, я поторопился. Впредь буду осторожен.

Джованна кладет голову ему на плечо, он не отстраняется. Из повозки, следующей за ними, доносятся голоса детей. Даже Винченцино, обычно спокойный, визжит от нетерпения.

– Далеко еще? – спрашивает Джованна.

– Уже близко. Это удивительная бухта: там в скалах щель, как колодец, выходящий в море. Я хотел вам показать.

Вообще-то мы объехали весь остров, думает Джованна, и улыбка освещает ее лицо. Иньяцио показал ей восход солнца в Красной бухте и пообещал, что закатом они будут любоваться в бухте Марасоло, под горой, рядом с рыбацкими хижинами.

Конечно, Иньяцио хотел бы навсегда поселиться на Фавиньяне. Здесь он отдыхает душой и телом. У него безмятежный вид, дети его не раздражают, и с ней он подолгу разговаривает обо всем. Джованна понимает, что остаться на острове невозможно. И поэтому прячет в глубине души этот свет и тепло: она согреется ими, когда наступят темные дни, когда ее снова станут одолевать мысли о проклятых письмах, когда она в сотый раз спросит себя про ту женщину. Когда они с Иньяцио отдалятся друг от друга, хоть и будут спать в одной постели.

* * *

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…

Дерево гулко скребет по грубой штукатурке. Запах белых лилий не может перекрыть запах пыли и строительного раствора.

Джованна и Иньяцио прижались друг к другу. На бледные губы Джованны падает крупная капля. Следом за слезой катится другая.

Она не вытирает их.

Иньяцио – камень. Кажется, что он не дышит, а он и не хочет дышать. Что угодно, лишь бы не чувствовать этой боли. Даже если станут рвать его плоть руками, мучения будут куда меньше. Воздух царапает трахею, давит, требует выхода, и тогда Иньяцио чуть приоткрывает рот – освободить дыхание, которое – проклятие! – дает ему жизнь.

Джованна отшатнулась от него и оседает на землю – он едва успевает ее придержать. Она отстраняется, тянет руки, рыдания сотрясают ее тело.

– Нет, нет, подождите! – кричит она. – Не забирайте его у меня! Не надо его туда! Там холодно, он один, сыночек мой, сердце мое… – Она отталкивает руки мужа, цепляется за мужчин, которые собираются закрыть нишу. Обнимает гроб, стучит по нему кулаками, царапает крышку. – Винченцо! Мой Винченцино, сынок! Очнись! Вставай! Винченцино!

Донна Чичча, стоящая позади, рыдает в голос, ей вторят Иньяцидду и Джулия. Няня, глаза у которой блестят от слез, выводит малышку из семейного склепа.

Иньяцио делает шаг вперед, подхватывает Джованну, оттаскивает ее от гроба, поднимает на ноги.

– Перестань, ради всего святого! – тихо говорит он.

Но Джованна как будто не в себе: тянет руки к гробу, убранному гирляндами белых цветов, вырывается, падает на крышку гроба, обхватывает его руками, царапает дерево.

– Джованна, прекрати! – Иньяцио отрывает ее от гроба, подхватывает под руки, яростно трясет. Он сам на грани отчаяния; видеть обезумевшую от горя жену для него невыносимо. Еще немного, и он не выдержит. – Он мертв, ты понимаешь? Мертв! – кричит он Джованне в лицо.

Но она кричит еще громче:

– Вы ошибаетесь! Вы все! Он болен, да, но он не умер… Он не может умереть… Откройте его! А вдруг он еще дышит… – Она повторяет последнюю фразу уже тише, оглядываясь, как бы ища поддержки в глазах присутствующих.

Тогда Иньяцио обнимает ее, прижимает к себе так крепко, что не дает ее телу содрогаться от рыданий. Шляпа с черной вуалью падает на землю.

– У него был жар, Джованна, – шепчет он. – Он сгорел, как свеча. Ты всегда была рядом, ухаживала за ним до последней минуты, но потом Бог забрал его. Это судьба.

Она не слушает, ничего не слышит. Только плачет, измученная. Матери, потерявшей ребенка, остаются лишь слезы и желание умереть.

Подходит донна Чичча, берет Джованну под руку.

– Идемте со мной, – говорит она, мягко отстраняя Иньяцио. Делает знак няне Джулии, которая вернулась, чтобы забрать Иньяцидду. – Пойдемте подышим воздухом, пойдем, – бормочет она и вместе с няней выводит Джованну на улицу, к кипарисам, окружающим часовню Флорио на кладбище Санта-Мария ди Джезу. Стоит теплый, тихий сентябрь, так контрастирующий с горем и отчаянием.

Иньяцио кусает губы, смотрит на двери часовни. Невозможно поверить, что там, снаружи, жизнь идет своим чередом, а его сын – всего лишь ребенок! – умер.

Он поворачивается к ожидающим мужчинам. Замирает на мгновение и на одном вдохе приказывает:

– Закрывайте.

Позади слышится легкий звук шагов.

На пороге стоит Иньяцидду. Он сжимает в руке подкову: они нашли ее вместе, он и Винченцо, когда поднимались на гору Пеллегрино, к святилищу Святой Розалии, Сантуццы. Брат тогда сказал, что подкова приносит удачу.

Нужно было отдать ему, думает Иньяцидду.

Он смотрит на отца глазами, полными слез. Руки, сжатые в кулаки, спрятаны в карманы. Он ощущает пустоту, смешанную с другим, более глубоким чувством. Ранее неизведанным.

Это вина, которую испытывают живые по отношению к мертвым. Взрослое чувство, непосильное для ребенка одиннадцати лет. Острое, разрушительное.

Как капля яда. Он жив, а его брат мертв, сломленный болезнью, которая разрушила его легкие в считаные дни.

Отец знаком подзывает Иньяцидду, тот подходит. Вместе они наблюдают за работой каменщиков.

Кирпичи ложатся в ряд, один за другим. Гроб с телом Винченцино постепенно исчезает из виду, вот-вот скроется совсем.

И тогда Иньяцио просит рабочих остановиться. Он протягивает руку, касается края гроба. Закрывает глаза.

Винченцино навсегда останется двенадцатилетним. Он не вырастет. Не будет путешествовать. Уже никогда ничему не научится.

Иньяцио не увидит, как Винченцо становится мужчиной. Не возьмет его с собой на пьяцца Марина. Ему не суждено веселиться на свадьбе, радоваться рождению внука.

От Винченцо останутся забытые на пюпитре ноты, раскрытые на столе тетради, висящая в шкафу одежда, в том числе костюм мушкетера, который он так любил и который надел на последний маскарад, когда Иньяцио вызвал фотографа, чтобы запечатлеть своих детей, наряженных в костюмы дам и кавалеров.

Его сыну всегда будет двенадцать лет, и он, со всей своей властью, всем своим богатством, ничего не может с этим поделать.

* * *

Когда они возвращаются в Оливуццу, донна Чичча помогает Джованне выйти из кареты. Сделав пару неуверенных шагов, Джованна бежит к лестнице. Она сама не своя: как тень, проскальзывает в двери, открытые заплаканной служанкой, бродит по комнатам, зовет Винченцино, словно он где-то прячется и ждет прихода матери.

Прислуга постаралась в их отсутствие. Как велел Иньяцио, исчезли игрушки, скрипка, разбросанные по дому книги. Но его комната – это место, где сосредоточилась боль.

Внезапно Джованна падает на пол перед дверью в комнату сына, не в силах открыть ее. Упирается лбом, тянется к дверной ручке, но не может ее повернуть. Здесь ее и находит донна Чичча. Осторожно поднимает хозяйку, ведет в спальню.

Джованна растерянно озирается по сторонам. Боль лишила ее сил и состарила лет на десять.

Иньяцио смотрит с порога, как донна Чичча наливает в стакан настойку черешни, добавляет сироп белого мака и лауданум. Поднимает голову Джованны, помогает ей выпить успокоительное. Джованна не сопротивляется. В ее глазах застыл беззвучный крик.

Успокоительное действует быстро, Джованна погружается в милосердный сон, продолжая что-то тихо бормотать. Донна Чичча садится в кресло рядом с кроватью, сжав в руках черные четки, и смотрит на Иньяцио, словно говоря: «Я никуда не уйду». Впрочем, она знает, что душа Винченцино все еще здесь, и неважно, что его игрушки исчезли, спрятана скрипка. Донна Чичча знает, что он останется в этих комнатах, хранимый воспоминаниями матери, тень среди теней, и знает, что будет слышать его шаги в коридорах и молиться о том, чтобы его душа наконец-то обрела покой.

Иньяцио подходит к кровати, наклоняется и, затаив дыхание, целует жену в лоб. Затем решительно выходит из комнаты, идет по коридору.

Нужно пойти в кабинет. Нужно подумать о работе. Нужно подумать о судьбе дома Флорио.

Он проходит мимо спальни Джулии. Слышит ее всхлипывания, слышит, как няня пытается ее утешить.

Вдруг кто-то окликает его. Иньяцио оборачивается – в коридоре стоит Иньяцидду. Он услышал шаги отца и поспешил выйти из комнаты.

– Папа… – зовет он со слезами в голосе.

Иньяцио сжимает кулаки. Не подходит к сыну и не смотрит на него. Его взгляд упирается в рисунок ковра.

– Мужчины не плачут. Перестань, немедленно, – говорит он ледяным тоном.

– Как же я теперь без него? – Иньяцидду вытирает слезы, размазывает сопли рукавом черной рубашки, тянет руки к отцу. – Я один, я не могу в это поверить, папа!

– Так и есть. Он умер, придется с этим смириться. – Иньяцио говорит резко, сердито.

Почему это произошло?

Он смотрит на свои дрожащие руки.

Боль утраты в его душе расползается все шире и шире, вспоминается смерть отца, матери, даже бабушки. Но не это опустошает его, разъедает изнутри. Родители не должны хоронить своих детей, думает он. Природой задумано иначе.

Но, возможно, еще не все потеряно. Он опускает глаза и говорит Иньяцидду:

– Его больше нет. Есть ты, тебе придется соответствовать имени, которое ты носишь.

Словно не замечая протянутые к нему руки сына, Иньяцио поворачивается и идет к себе в кабинет.

Ребенок остается один, слезы текут по его щекам. Что означают слова отца? Что он имел в виду? Кто он? Кем он должен стать?

В коридоре тишина.

* * *

Время не лечит. Оно лишь перемалывает боль, растасовывает ее, как колоду карт; эта фантомная боль преследует неотступно, как призрак. Проникает в легкие, чтобы каждый вздох напоминал о страдании.

Иньяцио думает об этом, закрывшись в рабочем кабинете на пьяцца Марина. Ему тяжело находиться в Оливуцце, видеть окаменевшее от горя лицо жены, грустных, молчаливых детей. Среди визитных карточек с соболезнованиями Иньяцио видит телеграмму от Франческо Паоло Переса, министра народного просвещения, давнего хорошего друга, который ходатайствует по делам компании «Почтовое пароходство» перед министром общественных работ Альфредо Баккарини и сообщает новости.

Министерство общественных работ до сих пор не решило, что делать с Ионическо-Адриатическим судоходным путем: сначала его передали Флорио, но затем движение по нему было приостановлено в связи с предстоящей общей реорганизацией торговых путей. С этими реформами много непонятного, и теперь Иньяцио боится, что преимущества получат другие, к примеру, австро-венгерская судоходная компания «Австрийский Ллойд», которая предлагает очень выгодные условия как для торговых, так и для пассажирских перевозок. Даже французские судоходные компании «Валери» и «Трансатлантик» не остались в стороне. Сегодня борьба за Средиземное море ведется не с помощью пушек, а посредством снижения торговых тарифов и предоставления субсидий транспортным компаниям.

Иньяцио пишет черновик ответной телеграммы. Переживая огромное горе, я не оставляю мыслей о работе… – добавляет он. Нужно найти в себе силы идти вперед.

Время не ждет. И работа не может ждать.

– Разрешите? – из-за приоткрытой двери раздается робкий голос.

Иньяцио не отвечает; возможно, он даже не слышит.

– Дон Иньяцио… – зовет человек за дверью.

Иньяцио поднимает глаза. Дверь распахивается, и в кабинет входит щеголеватый мужчина с копной тронутых сединой черных волос.

– Дон Джованни… Прошу вас! – восклицает Иньяцио, вставая с кресла.

Джованни Лагана – бывший ликвидатор «Тринакрии» и нынешний директор компании «Почтовое пароходство». Они знакомы с Иньяцио Флорио много лет. А сейчас он смотрит на Иньяцио и не может скрыть удивления. Перед ним очень бледный, исхудавший мужчина, чей изможденный вид не имеет ничего общего с усталостью физической.

– Я подумал, что не стоит приходить к вам домой. Вашей жене, должно быть, тяжело принимать визиты с соболезнованиями, – говорит Лагана.

– Спасибо, – бормочет Иньяцио, обнимая его. – Ты все верно понял, – добавляет он, переходя на «ты», предназначенное для неофициального общения.

Они садятся за стол друг напротив друга. У Джованни Лагана хитрый взгляд с прищуром, уверенные жесты.

– Как ты?

– Как видишь… – пожимает плечами Иньяцио.

– У тебя есть еще один сын, – тихо говорит Джованни Лагана. – Еще не все потеряно.

– Пожалуйста, давай сменим тему, – просит Иньяцио, отводя глаза.

Джованни кивает, словно соглашаясь с тем, что у каждого есть свой способ избыть боль и страдания. Вздохнув, он достает из папки, которую принес с собой, какие-то бумаги и передает их Иньяцио. Тот бегло просматривает документы. Его бледное лицо оживает, брови хмурятся.

– Только предположения или переговоры действительно настолько продвинулись?

– А ты что об этом думаешь? – Тонкие губы Лагана становятся еще тоньше.

– Что французы из «Валери» хотят выбить из-под нас стул и что австрийцы из «Ллойда» хотят того же.

Он кладет бумаги на стол, встает и начинает ходить по комнате.

– Откуда у тебя эта информация?

– От одного из наших агентов в Марселе. Его кум работает в компании «Трансатлантик». А в Триесте есть друзья, они подтверждают слухи о «Ллойде»… – Лагана замолкает, постукивая пальцами по бумагам. – Не хотел расстраивать тебя в такой момент, но…

Иньяцио машет рукой, словно отмахиваясь от этой вежливой фразы.

– В Риме ничего не понимают. Не видят, что происходит. Не только здесь, в Палермо, но и в Генуе, в Неаполе, в Ливорно… Все порты испытывают сейчас трудности. Наше правительство медлит, в то время как Париж и Вена действуют, захватывая лучшие маршруты. Что ж… в таком случае мы бессильны… – Иньяцио прислоняется спиной к дверному косяку. Лоб у него нахмурен, руки скрещены на груди.