Buch lesen: «Сокровища Перу»
Часть I
Скитания молодого беглеца
I
Цирк у городских ворот. – Дом Цургейдена. – Тени прошлого. – Горькая участь артистов. – Проба в цирке.
То было в первой половине прошлого, XIX столетия. По зеленому городскому валу старого ганзейского города Гамбурга гуляла, громко разговаривая, веселая толпа мальчиков-подростков. По-видимому, все они принадлежали к числу воспитанников старших классов гимназии. Среди них особенно выделялся высокий, красивый юноша, на целую голову выше остальных своих товарищей, полный сил и здоровья, полный жизни и энергии, с веселым, смеющимся взглядом больших голубых глаз, смело и бодро смотревших вперед на жизнь и свет, с открытым и умным лицом и румянцем во всю щеку. Звали его Бенно Цургейден, он был родной племянник богача, оптового торговца и сенатора, носившего ту же фамилию, в доме которого он рос и воспитывался.
– Там, на поле Святого Духа, что-то происходит, – обратился к товарищам Бенно, вдруг останавливаясь и к чему-то прислушиваясь. – Смотрите, там мелькают огни, и до меня доносится чей-то повелительный голос, отдающий приказания!
– Да и стук молотка! – добавил другой мальчик.
– Сейчас там ржала лошадь!
– Неужели?! Что, если туда прибыл цирк? – При этой догадке вся юная компания пришла в волнение. Цирк! Эти пестро разряженные клоуны, наездники, наездницы, эти странствующие артисты с учеными обезьянками, собаками, дрессированными лошадьми и другими животными были в ту пору редким и потому везде желанным развлечением. Надо было спешить узнать, не предстояло ли теперь в самом деле такое удовольствие.
До городских ворот было близко, и мальчики, недолго думая, бегом пустились туда и тут же за городским рвом увидели сцену, возбудившую в них живейший интерес. Позади еще строящегося круглого дощатого балагана стояли не то фуры, не то фургоны, окрашенные в желтый и голубой цвета, с маленькими окошечками и дымовыми трубами. Балаган, вне всякого сомнения, предназначался для цирковых представлений. Несколько лошадей, хорошенький осел и другие четвероногие были привязаны к коновязям, тогда как несколько обезьянок, выряженных в красные тряпки, съежившись, понуро сидели на корточках на крышке большого деревянного ящика и, по-видимому, находили этот теплый летний вечер слишком прохладным для себя. Между каретами или, вернее, фургонами на траве толпились дети разного возраста, очень бедно, даже жалко одетые в старенькие поношенные вещи. Несколько мужчин, с топорами и молотками в руках, усердно работали над дощатыми стенами балагана, который к следующему вечеру нужно было не только закончить, но и пестро разукрасить разноцветными реденькими тканями для предстоящих спектаклей.
Зоркие глаза Бенно жадным, любопытным взглядом окинули всю эту слабо освещенную несколькими жестяными фонарями своеобразную картину.
– Превосходные лошади! – прошептал он. – Эх, если бы этот конь был моей собственностью!
– Что ж, ведь твой дядюшка миллионер, ему ничего не стоит купить тебе лошадь! Не так ли?
При этих словах легкая тень печали мелькнула на красивом лице Бенно.
– Есть у кого-нибудь из вас деньги при себе? – спросил он, обращаясь к своим товарищам.
– Да, у меня! – ответил один.
– И у меня тоже! – заметил другой. – А что ты хочешь сделать?
Бенно указал глазами на привязанного к коновязи осла и сказал:
– Этот серый, наверное, так обучен, что при известном движении или знаке своего владельца сбрасывает каждый раз седока на землю, и мне страшно хочется попробовать это!
– Да, да, попробуй! Вот тебе четыре шиллинга!
– А вот еще два! Не странно ли, Бенно, что у тебя никогда не бывает денег?
Яркая краска стыда залила лицо красивого мальчика:
– Мой дядя считает лишним, чтобы я постоянно имел карманные деньги, – сказал он, – ну, а теперь дай мне на время твои четыре шиллинга, Мориц!
Мальчики спустились с вала и приблизились к группе работающих мужчин, к тому из них, который отдавал приказания и, по-видимому, руководил остальными. Орлиный взор его глаз улавливал мельчайшие ошибки, следил за всем: все видел и замечал.
– Добрый вечер, молодые люди, – любезно раскланялся он, вынимая трубку изо рта, – вы, вероятно, желаете посмотреть лошадей? Прекрасно! Вы все, конечно, пожалуете завтра на наше первое представление. Не правда ли?
– Этого мы еще не знаем, – отвечал за всех Бенно, – но нельзя ли узнать у вас, господин директор, что это за осленок, – он дрессированный? Вероятно, он проделывает какие-нибудь фокусы?
– Фокусы? Этот-то? О, нет! – возразил черноволосый мужчина со смуглым лицом южного типа, очевидно, весьма польщенный званием директора, – это – самый упрямый и злой из всех своих собратьев! Еще ни одному наезднику не удавалось до настоящего времени усидеть на нем!
– В самом деле? – заметил Бенно, взглянув на своих товарищей. – А я бы очень хотел попробовать!
– Что ж, это возможно! Вы дадите, конечно, на чаек, молодой человек?
– Ну, да, конечно, это самое главное! – презрительно ответил Бенно, вручая ему четыре шиллинга, – а что вы заплатите мне, если я благополучно проеду на вашем осле взад и вперед?
– Тысячу талеров! – с большим достоинством отвечал брюнет, – вы можете прочесть об этом во всех моих афишах!
– Будьте же любезны приготовить деньги! – проговорил Бенно.
Все цирковые наездники громко рассмеялись при этом. Директор сам оседлал осла и подвел его, затем достал из ящика короткий хлыст и вызывающе щелкнул им по земле.
– Ну, Риголло, доброе мое животное, будь кроток и послушен с этим молодым господином, слышишь?
Мориц и остальные мальчики переглянулись между собой.
– Смотри, берегись, Бенно! – сказал один из них.
– Пустяки, он кроток, как ягненок, тощий, полуголодный бедняга! Смотрите, как я проедусь на нем! – беспечно ответил юноша.
Он подобрал поводья, и Риголло послушно пошел легонькой рысцой. Казалось, он в самом деле был смирнее ягненка, но Бенно не поддался обману и зорко следил за каждым жестом директора цирка, стоявшего посредине круга и поворачивавшегося все время лицом к ослу, описывая хлыстом круги на песке арены. Очевидно, он хотел дать время юноше совершенно освоиться с мыслью, что тот отлично справляется с ослом.
Но сердце Бенно учащенно билось. Он не спускал глаз с директора, как бы ежеминутно ожидая выпада с его стороны, выпада, от которого должна была зависеть его жизнь или смерть. Но вот, как бы случайно, хлыст поднялся всего на одну секунду вверх, и в тот же момент осел с удивительной быстротой поднялся на дыбы, как свеча, так что Бенно непременно очутился бы на земле, если бы не был готов к этому. Точно железными тисками сдавил он бока несчастного животного, – и оно волей-неволей вынуждено было опуститься на ноги и принять обычное положение.
Лицо директора исказилось гримасой.
– Вы превосходно сидите в седле, молодой человек, – любезно заметил он, – быть может, вам и в самом деле суждено совладать с этим упрямцем Риголло!..
Бенно утвердительно кивнул головой и ласково потрепал по шее осла.
– Смотрите, какой Бенно бледный, и как у него горят глаза! – заметил один из мальчиков.
– Знаешь, он, по-моему, вовсе не на своем месте в классе: наука вообще как-то не по нем… – вставил другой. – Положительно не могу себе представить его доктором или судьей, в очках, с серьезной, торжественной миной!
– Постой! Смотри, осел пошел галопом!
В самом деле хлыст в руке директора стал быстро описывать круги, но уже не по земле, а в воздухе. И, вдруг, когда никто того не ожидал, поднялся вверх. Произошло то же, что и в первый раз. Риголло не мог ни сбросить своего седока, ни сам броситься на землю; он весь дрожал. Едва держась на ногах, он доплелся до своих яслей и уже более не соглашался сдвинуться с места.
Бенно соскочил с седла.
– Ну, а теперь, господин директор, пожалуйте мне обещанные деньги! Все они – свидетели, что ваш Риголло не мог меня сбросить! – воскликнул, смеясь, юноша, стираясь скрыть под этим смехом свое торжество.
Никто не ответил ему. Человек с хлыстом был бледен, как мертвец, даже губы его побелели. Он с трудом выговаривал слова.
– Цирк мой еще не открыт, – пробормотал он, как бы извиняясь и оправдываясь, – так что эта тысяча талеров была…
– Просто шутка! Не так ли? – добавил Бенно. – Ну да, конечно, тем не менее я требую известного вознаграждения, господин директор!
– Какого?
– Вы должны обещать мне, что не будете бить бедного Риголло!
– И это все? – воскликнул сразу повеселевший директор.
– Да, все!
– Браво, молодой человек! Вы сразу полюбились мне! Какой бы знатный наездник вышел из вас! – восхищенно воскликнул директор.
– О, слишком много чести! – весело отозвался Бенно.
– А почему бы нет?! Артиста чтит весь мир. А кем, позвольте вас спросить, желали бы вы стать в будущем?
– Кем бы я желал быть?! – в раздумье повторил юноша. – Кем? Ну да, со студенческой жизнью я еще могу примириться. А что дальше будет, еще увидим!
Акробат закивал головой.
– Ну да, к тому времени вы станете мужчиной и тогда поступите, как задумаете, как захотите. Не правда ли? Но чует мое сердце, что в один прекрасный день вы положите все свои книги на полку и повернете спину всякой учености!
Яркая краска залила красивое лицо Бенно.
– Вы так думаете? – проговорил он, очевидно, только для того, чтобы сказать что-нибудь.
– Уверен в этом! И тогда вы так же легко можете стать цирковым наездником, как и кем-либо другим. Но, конечно, лучше было бы вам теперь же начать карьеру артиста. У меня как раз нашлось бы теперь дело для такого ловкого господина, как вы!
Бенно рассмеялся.
– До свидания, господин директор, не забудьте же своего обещания!
– Нет, нет! Будьте совершенно спокойны на этот счет!
Бенно поклонился и хотел уже идти, как чья-то рука коснулась его, Оглянувшись, он увидел пару темных глаз, смотревших на него не то испуганно, не то вопросительно. Они принадлежали юноше немногим старше его самого, стройному и бледному, с робким смущенным взглядом.
– Знакомы вы с черной магией? – спросил незнакомец.
– Что вы говорите? – изумился Бенно.
– Я спрашиваю, можете ли вы управлять сверхъестественными силами?
– Михаил! – строго окликнул директор, – поди сюда! Он славный парень, – продолжал он, обращаясь к Бенно, – усердный, честный, но… – и покрутил своим смуглым пальцем у виска. – Конечно, на это есть особые причины!
Михаил боязливо поглядывал на хлыст в руке наездника, но тем не менее продолжал:
– Мне все-таки очень хотелось бы знать, знаком ли этот молодой человек с тайнами черной магии?
– Почему вам пришла эта мысль, неужели только потому, что я сумел совладать с ослом? – спросил Бенно.
– Да, еще никто не мог заставить Риголло идти под собой покорно и спокойно, никто! Бедное животное теперь дрожит всем телом, тогда как до настоящего времени он никого не боялся!
Бенно ласково протянул Михаилу руку и сказал:
– Ничего сверхъестественного в этом не было! Могу вас уверить! Да неужели вы сколько-нибудь верите в такие вещи, как колдовство или сверхъестественные силы?
Незнакомец боязливо оглянулся и сказал таинственным шепотом: «да!»
– Михаил! – снова крикнул директор.
– Да я молчу, молчу!
Мальчики удалились, чтобы поспеть обратно в Гамбург, прежде чем запрут городские ворота. Все заметили, что Бенно, вопреки обыкновению, был молчалив и только раз как бы про себя сказал: «Да, такого коня я ужасно хотел бы иметь».
– На моем коне ты всегда можешь кататься, Бенно! – проговорил Мориц.
– Благодарю, но я хотел бы, чтобы лошадь была моей собственностью.
– А разве у тебя нет никакой собственности?
– Никакой!
– Ни своей библиотеки, ни коллекций, ни абонемента на купанье, ни даже пары коньков?
– Ничего!
– Что же тебе дарят в день твоего рожденья или на Рождество?
Бенно изменился в лице.
– Что придется! – сказал он. – Однако до свиданья, господа, мне здесь направо!
– Да подожди же, Бенно, мы проводим тебя еще немного!
– Нет, нет, я очень спешу, господа! – проговорил юноша. – Спокойной ночи! – И он скрылся за углом улицы.
Мальчики, посмотрев ему вслед, переглянулись.
– Вы его огорчили, беднягу, – сказал Мориц, – у него нет ни отца, ни матери, он живет в доме этого противного старого ворчуна, дяди, который, кажется, тяготится им, а мы напомнили ему об этом, заговорив о наших подарках!
– Да, говорят, сенатор – очень суровый человек и никогда никому не даст гроша медного. Зато никто его и не любит!
– Недавно мой отец сказал: «Цургейден не может смеяться», затем он прибавил к этому еще нечто, я даже не смею сказать, что именно…
– Да скажи же, скажи! – просили мальчики.
– Он сказал: «Я убежден, что у Цургейдена на душе какой-то тяжкий грех, что-то страшное на его совести»!
– На то похоже! Никто к нему не ходит, и сам он ни к кому не ходит! Да, нечего сказать, бедному Бенно плохое житье с этим дядюшкой да его старой бабкой!
Между тем как толпа юношей растекалась по разным направлениям, Бенно поспешно добежал до мрачного старинного дома своего дядюшки – здания неуклюжей голландской постройки, совершенно тонувшей во мраке, с тяжелым навесом и островерхой крышей, с окнами, круглые стекла которых были вставлены в жестяную оправу. У входа на медной дощечке значилась надпись – «Цургейден с сыновьями», а над воротами красовалась латинская надпись: In Deo spes mea («В Боге моя надежда»).
Таково было мрачное жилище Бенно Цургейдена. В этот вечер ни в одном из окон не виднелось света: всюду царили мрак и тишина. Ни веселое движение на улицах города, ни теплый августовский вечер, – ничто, по-видимому, не действовало на обитателей этого мрачного дома. Все двери и окна были плотно закрыты и завешены, нигде в окнах не виднелось ни одного горшочка с цветами, ни клетки с птичкой, ни одного веселого человеческого лица, как будто все здесь вымерло.
Бенно неслышно прошмыгнул к калитке, тихонько пробрался по двору и осторожно постучался в единственное маленькое подвальное окошечко, откуда виднелся свет.
– Гармс, это я, впусти меня!
– Сейчас, сейчас, мой милый!
Свет в окошечке исчез и вскоре кто-то осторожно отворил калитку, ведущую во внутренний двор. Приветливого вида старичок ласково поздоровался с мальчиком и потрепал его по плечу.
– Ну, где же ты сегодня пропадал, голубчик? Ты смотришь что-то совсем не весело!
Бенно вздохнул.
– Гармс, – сказал он, – мне бы хотелось с полчасика поболтать с тобой!
– Ну, так пойдем со мной, старая Маргарита еще не вернулась домой. Скажи мне, что с тобой, мой мальчик?!
– Ничего, Гармс, я только размышлял сегодня о разных вещах и пришел к убеждению, что мы живем здесь какою-то особой, странной неестественной жизнью, словом, не так, как другие люди!
Между тем старик ввел своего любимца в низенькую, скромно обставленную комнату, где они устроились друг против друга в удобных старинных креслах у окна.
– Странной, неестественной жизнью? Ну да, да! – закивал головой старик, – для тебя, голубчик, это, конечно, не веселая жизнь! Бабушка и дядюшка – люди старые, к тому же еще болезненные и угрюмые, они не любят слышать чужого голоса, видеть чужого лица, а тебя тянет к людям, тебе хочется говорить и смеяться. Только ты не думай об этом, не сокрушайся: ведь скоро для тебя настанет хорошее студенческое время, вольное барское житье в Йене или Гейдельберге. Тогда тебе будет хорошо и не надо будет давать отчета никому, кроме своей совести!
Глаза Бенно блеснули при этом, хотя он недоверчиво покачал головой.
– Едва ли, Гармс, это будет таким счастливым временем для меня! – отвечал он, и лицо его покрылось густым румянцем.
– Эх, черт побери! Да почему же нет? Как будто я не знаю! Господа студенты живут так, как будто целый мир создан только для них!
– Да, если они богаты, Гармс! Но, видишь ли, мой дядя не тратит на себя ни одного шиллинга, и я уверен, будет требовать и от меня, чтобы я жил так же, как он, а ты не можешь себе представить, как бы я желал иметь рапиру, маску, нагрудник, перчатки и…
Старик добродушно засмеялся.
– Ну… ну, – сказал он, – высказывай все, милый мой… что еще?.. а?..
– И верховую лошадь, Гармс! Да, больше всего мне бы хотелось иметь свою верховую лошадь!
– И ничего более? Однако не скромные же у тебя желания! Всего этого ты в жизни своей не получишь от господина сенатора!
– Вот видишь, Гармс!
– Ничего я не вижу. Старик наш, – я хотел сказать, его милость, – конечно, подумал бы, узнав о твоих желаниях, что пора присмотреть тебе местечко в доме умалишенных, – с этим я не спорю, но ты не унывай и не падай духом. Ведь и по ту сторону гор тоже есть люди, и среди них есть некто, который тебя очень любит и много о тебе думает. Этот некто – я!
Бенно, растроганный словами старика, ласково кивнул ему головой.
– Знаю, знаю, старина, но, ведь ты… то есть от тебя…
– Ну, ну, доскажи-ка до конца свою мысль. Ты, кажется, хотел поговорить о рапире и верховой лошади… Не так ли? Все, все получишь, мой милый: будешь и верхом ездить, и фехтовать, будешь вполне счастлив и доволен! Видишь ли, я без малого сорок лет служу в этом доме, и это дало мне немалые деньги, а расходы у меня всегда были самые ничтожные. Когда несколько лет тому назад мой старый отец скончался, мне достались оба его дома в Гревингерской улице, и с того времени я ежегодно откладывал в сроки платежей за наем от двух до трех тысяч гульденов «за обшлаг рукава», как мы, гамбургцы, выражаемся. И все это я делал для тебя Бенно, все для тебя, мой мальчик!
– Для меня?! – удивленно сказал мальчик, – для меня? Скажи, Гармс, ведь, Цургейдены – очень богатые люди?
Старый слуга утвердительно закивал головой.
– Да, наш сеньор, наверное, имеет несколько миллионов, но из этого еще ничего не следует: ты не можешь рассчитывать ни на один пфенниг!
– Неужели? Но я слышал от людей, что мы – последние в роде Цургейденов. Кто же тогда должен наследовать после дяди, в случае его смерти, все эти капиталы?
Гармс задумчиво покачал головой:
– Бог знает кто, но только не ты, мой мальчик, никак не ты, так как недавно он составил завещание, а в этом не было бы никакой надобности. Если бы он собирался оставить весь свой капитал единственному законному наследнику, то есть тебе: ведь ты – единственный сын его единственного брата, никаких других родственников у вас нет… Но что об этом говорить! Ты еще слишком молод для таких рассуждений. К тому же пусть твой почтенный дядюшка оставляет свой капитал кому ему угодно, хоть рыбам в Эльбе, меня это нимало не печалит, так как должен тебе сказать, и я, со своей стороны, тоже написал завещание по всем требованиям закона, которое хранится у нотариуса. В нем твое имя стоит подле довольно кругленькой цифры, могу тебя уверить. Ну, и баста! Все это будет твое! Того хочу я, Петр Леберих Гармс, гамбургский мещанин и землевладелец, как и твой почтенный дядюшка, сенатор и оптовый торговец… Ну, да все это к делу не относится…
Бенно улыбнулся, растроганный и смущенный.
– Какой ты добрый, хороший человек, Гармс. Я от души благодарю тебя, но желаю, чтобы ты прожил еще многие годы, пользуясь всем, что по праву принадлежит тебе! Дай тебе Бог дожить до того времени, когда тебе дано будет увидеть, что я стал человеком, который может сам заработать свой кусок хлеба. Но теперь ты мог бы сделать мне одолжение, если бы только захотел.
– Ну, какое же? – спросил старик.
– Расскажи мне что-нибудь про моего покойного отца!
Старый слуга как будто колебался с минуту и, вынув изо рта свою трубку, задумчиво посмотрел перед собой.
– Про твоего отца, Бенно? Да, прекрасный он был господин, ласковый и добрый…
– Да, ты часто говорил это мне, а бабушка показывала мне иногда его портрет и при этом всегда горько плакала. Почему же в нашем доме никогда не говорят и не упоминают о моем отце? Почему самое имя его предано здесь забвению? Знаешь, что мне думалось иногда?..
Старик отвернулся немного в сторону, пробормотав: «Глупости, пустяки»…
Глаза Бенно вдруг вспыхнули каким-то особым огнем, яркий румянец покрыл его щеки, и он сказал слегка дрогнувшим, взволнованным голосом.
– Знаешь, Гармс, мое подозрение теперь еще более окрепло. Хочешь, я скажу тебе сейчас, что я думаю… Есть что-то такое по отношению к моему отцу, о чем должно умалчивать, что-то нужно скрывать от всех! Есть какая-то мрачная тень, скрывающая нечто недоброе, и в этом ты меня не разуверишь. Это чувствуется само собой, и ты, конечно, не станешь отрицать, что мое предположение верно. Не так ли?
– Нет, не так! И для того, чтобы ты не придумывал о своем отце никаких глупых историй и в конце концов не стал бы считать его дурным человеком, я уж лучше расскажу тебе всю правду. Ну, слушай же! В течение целых трех веков Цургейдены из рода в род прилежно подводили счеты, сидя за конторкой с ранней молодости и до глубокой старости. «Цургейден с Сыновьями» – так издавна звалась их фирма. Все они были купцы, торговцы и судовладельцы вплоть до твоего отца. Он был человек с новыми воззрениями, и в этом состояло все его преступление. Ну вот, теперь ты знаешь все!
Бенно отрицательно покачал головою.
– И только это? Больше ничего?
– Ну, и еще кое-что другое, – сказал старик, – покойный никогда не умел беречь деньги. Он любил и ласковый солнечный свет, и беззаботный смех, и дружескую беседу, тогда как брат его только одно и знал, только одно любил, об одном и думал: цифры, цифры и цифры. Вот почему братья никогда не ладили между собой и наконец окончательно разошлись.
– Так, значит, мой отец умер не здесь?
Гармс как бы случайно отвернулся в сторону и коротко ответил:
– Нет, не здесь!
– Но кем он был? Чем занимался при жизни мой отец?
– Он был студентом, изучал разные науки и расходовал очень много денег.
Бенно провел рукою по лбу и спросил:
– Он, значит, был мот и расточитель? Да?
Старик кивнул головой.
– Да, – сказал он, – мот и расточитель, но чудный, честный, благородный человек, всеми уважаемый и любимый. Только вот деньги буквально таяли у него в руках. Горсть золотых гамбургских дукатов была для него сущий пустяк; всего одна минута – и все эти червонцы мигом исчезали, точно у них вдруг разом вырастали крылья.
Все это старик говорил таким тоном, точно это были самые похвальные качества покойного.
– У каждого человека есть какой-нибудь недостаток, – продолжал он, – только не всегда так раздувают их! Впрочем, ты об этом лучше совсем не думай, но знай, что цургейденские деньги ничем не лучше моих, а мои тебе обеспечены, мой бедный мальчик! Ну, и баста! Иди себе наверх в свою комнату и посмотри на обычном месте: я припрятал тебе там горсточку слив.
Бенно встал.
– Ты полагаешь, что мне лучше вовсе не заходить в общую комнату, Гармс?
Старик потряс головой.
– Да, так будет лучше, дитя мое, барометр стоит сегодня низко и предвещает бурю!
– Уж не из-за меня ли опять? – спросил встревоженно юноша.
– Не то, чтобы из-за тебя. Но старики наши сегодня взволнованы! Зачем тебе впутываться в их неприятности?
– Ну да, конечно! Спокойной ночи, Гармс!
– Спокойной ночи, дорогой мой, не забудь же взглянуть в трубу твоей печки!
– Да, да! – И мальчик побежал наверх. Крадучись, пробирался он мимо общей комнаты по совершенно темному коридору, как вдруг услышал, что кто-то произнес его имя, и это заставило его на минуту приостановиться.
– О чем вы плачете, мамаша? – говорил сенатор, – уж не опять ли о Бенно? Вам все кажется, что ему недостаточно хорошо живется!
– Нет, почему же мне плакать о Бенно, Иоханнес? – отвечал тихий женский голос, похожий на вздох. – Разве он не получает самые лучшие отметки, разве он не на лучшем счету у начальников? Но меня огорчает, что ты не любишь его, что ты преследуешь в этом невинном ребенке память о его покойном отце, которого ты своей жестокостью и нетерпимостью вогнал в гроб!
Сенатор насмешливо фыркнул.
– Упреки! – сказал он резким тоном, – право, можно было бы с большим правом сказать, что память о нем по настоящее время нарушает наш семейный мир и вызывает постоянно досаду и раздражение. Но вот теперь я знаю, о чем вы плачете. Сегодня день рождения Теодора, не так ли?
Ответом было подавленное рыдание старушки. Бенно чувствовал себя также крайне взволнованным. Сегодня день рождения его отца, а где та одинокая могила, о которой даже он, его сын, не знал? Чья рука когда-либо положила венок на эту позабытую всеми и заброшенную могилу?
– Я разыщу эту могилу, – подумал мальчик, – будь она хоть на краю света. Расспрошу о ней и Гармса: он, наверное, знает!
– Вы говорите, что я не люблю мальчика, – продолжал сенатор резким ледяным тоном, – и говорите это так, как будто это несправедливость или преступление с моей стороны, но насколько еще хватит в этом отношении моего долготерпения, я, право, не знаю. Вчера я встретил классного преподавателя Бенно…
– Ну что ж, он не мог тебе сказать о нем ничего, кроме хорошего!
– Ну, этого я еще не знаю. Он говорил, что Бенно учится шутя и что, хотя он первый в своем классе, но склонен к легкомыслию. Всякая шалость, всякая глупость его товарищей – его выдумка, всякая их проделка нравится ему и встречает его одобрение… Вы, думаю, знаете, насколько мне ненавистны подобные вещи, мамаша?..
– Да, ты совершенно другой человек, Иоханнес! Я признаю все твои достоинства, но, наряду с ними, не могу не порицать твоей нетерпимости. Нельзя же требовать, чтобы шестнадцатилетний мальчик думал и чувствовал, как ты, седовласый старик!
– По крайней мере, он должен приучаться к этому! – энергично воскликнул сенатор. – Я надеялся после сдачи выпускных экзаменов взять его учеником в нашу контору, но вижу, что теперь мне окончательно приходится отказаться от этой мысли. После того, что мне рассказал его учитель: нечто похожее на штучки его папеньки.
– Нет, нет, не говори ты так! Теодор никогда не делал ничего дурного, ничего такого, что бы могло служить обвинением для него перед Богом или передо мной, слышишь?
– Думайте, что хотите, но позвольте и мне делать то же. Вот что рассказал мне его учитель. Есть в классе Бенно один преподаватель, очень близорукий. Он очень строг, и мальчуганы его не любят. И вот они придумали повесить над его головой бумажную куклу, и всякий раз, когда близорукий учитель склонится над своей книгой, кукла эта, подвешенная на веревочке, спускается к нему на голову и щекочет его по лбу. Он, думая, что это муха, пытается ее согнать, но в этот момент кукла поднимается вверх. Едва только начинает он читать, повторяется та же шутка. И, как ты думаешь, кто ее изобрел? Кто держал ниточку, на которой спускалась эта кукла? Господин Бенно Цургейден! Тот учитель, который рассказал мне это, видел все своими глазами.
– Ну, и Бенно, конечно, был наказан!
– Нет, современное воспитание преследует какие-то особые цели: учитель преспокойно вошел в класс, все видел и затем сказал: «Цургейден, выйдите и позовите сюда классного служителя». А когда тот явился, он так же спокойно приказал ему. «Перережьте эту нитку и уберите то, что тут висит». Бенно стоял красный, точно вареный рак, но больше не было и речи об этой истории!.. Нет, такой пустой, такой легкомысленный человек непригоден мне в конторе. И знаете, чем этот учитель еще порадовал меня?
– Чем?
– Он сказал мне: «Ваш племянник – талант. Вы бы послушали, как он декламирует, у него артистическая натура и наклонности». Ха, ха!.. Как вам это нравится? Я уже подумываю отдать его в чужие, руки, поместив где-нибудь в чужом доме! Когда я не буду ежедневно видеть его, это будет для меня большим облегчением!
С уст старушки сорвался какой-то неясный, подавленный звук.
– Нет, нет, Иоханнес, этого не будет! Если только не хочешь вогнать в гроб твою мать, да, вогнать в гроб! Ах, Боже мой… я не могу… я…
– Полноте, мамаша, вам не следует так волноваться. Спокойной ночи, я сейчас же пришлю вам девушку! – и он дернул звонок.
Бенно тихонько добрался до своей комнатки наверху и запер за собой дверь на ключ.
Итак, дядя хотел отдать его в чужой дом, изгнать его отсюда из-за этой бумажной куклы! Конечно, уйти из этого дома ему было страшно, но еще оскорбительнее было сознавать, что это своего рода изгнание, опала. Для впечатлительного мальчика эта мысль была чрезвычайно обидной. И все события дня воскресали и сливались у него в одно горькое, обидное чувство.
Он сел к окну закрыв лицо руками и сидел неподвижно, подавленный, разбитый и усталый.
Теперь его товарищи, думалось ему, сидят все в кругу родной семьи и рассказывают о веселом событии, об удивительном подвиге его, Бенно, с дрессированным ослом, и собираются на следующий день отправиться в цирк. Что-то кольнуло в сердце бедного мальчика. Ему казалось, что он видит ласковые лица их матерей, веселые, смеющиеся глазенки сестер и младших братьев, слышит, как они говорят: «Бедный Бенно, как безрадостно проходят его молодые годы, – там, в этом мрачном неприветливом доме, он живет, как в тюрьме». Как часто приходилось ему слышать такие слова! Бенно глубоко вздохнул. К нему никогда не смел прийти ни один товарищ! Когда кто-либо хотел его видеть, то приходил под окно и свистом вызывал его на улицу. Вспоминались ему и последние слова товарищей, когда он расстался с ними сегодня на улице, их вопросы, удивление. Как тяжело было ему все это!
И мальчик горько плакал, закрыв лицо руками. Сливы в трубе его печки остались нетронутыми. Бенно бросился на постель и долго рыдал, пряча лицо в подушку, пока наконец усталость не взяла свое, и он только после полуночи заснул тяжелым мучительным сном.
На следующее утро в классе только и было разговоров, что о цирке и первом вечернем представлении. Все собирались побывать там. Сам Рамиро, директор цирка, успел уже побывать во всех домах богатых и знатных людей, умело и красноречиво предлагая почтить его представление своим присутствием и вручая тут же билеты для входа.
– Неужели твой дядя не возьмет билета? – спрашивали товарищи Бенно.
Мальчик, вздыхая, отрицательно качал головой.
– Такого человека, как цирковой наездник, он не пустит даже на порог своего дома!
– Ну, в таком случае ты отправишься с нами! – сказал Мориц. – Моя мама это сразу решила!
– Или же с нами, так как без тебя, Бенно, все веселье пропало! – воскликнул другой мальчик.
Бенно отрицательно качал головой!
– Нет, нет, господа, не мучайте меня! Для меня это невозможно!
Но сердце его болезненно сжималось, и страстное желание присутствовать на представлении все сильнее и сильнее овладевало им. Что за чудные лошади! А лошади – это главная страсть Бенно. Почему бы ему не пойти туда, за заставу, в предместье Сент-Паули? Ведь это ему никогда не воспрещалось! И, надев фуражку, юноша вышел на улицу. Уже издали до него стали доноситься звуки громкой музыки. Высоко над полотняной крышей балагана развевался в воздухе громадный флаг с изображением герба города Гамбурга. Вокруг дощатого балагана шел громадный забор, огораживающий просторный двор. Уличные мальчишки всех возрастов всячески старались взобраться на этот забор, чтобы заглянуть внутрь двора. Но внезапно над забором появилась чья-то рука в розовом трико с длинным хлыстом, и вся эта гурьба, словно зрелые яблоки с дерева, посыпалась на землю. Обладатель руки в розовом трико взглянул сквозь щель забора, и глаза его встретились с глазами Бенно. Оба они сразу узнали друг друга.
