Сады цветут

А солнце все продолжало светить, да и птицы петь тоже. Им все нипочём: ни гул ребят у озера, ни разрушительная, чудовищная Она, унесшая жизни миллионов невинных душ. Стоит ли их за это презирать? – Нисколько. Во всем виноват только он.

Человек.

Его мысль.

Его слово.

Не стоит разглагольствовать насчет того, насколько действия и слова равносильны по своей разрушительности, ибо они могут оказаться совсем ничтожны по сравнению с мыслью. Человек, уже обремененный какой-либо навязчивой мыслью, проигрывающуюся, словно пластинка – убедить в чём-то обратном сложно. Ни действия, ни слова не смогут его изменить. Но он, до мозга костей убежденный в чём-либо, может отравить той же убежденностью весь мир, ибо пустых голов гораздо больше, нежели обремененных. Великое множество павших духом, но достаточно одного мнимого мессии, чтобы все они безоговорочно поверили, что именно он избавит их от всех тягот. Почему так? – Вечный вопрос.

Пока глупого гложет голод, умного кормит мысль.

"Тот, кто любит цветы,

Тот, естественно, пулям не нравится.

Пули – леди ревнивые.

Стоит ли ждать доброты?

Девятнадцатилетняя Аллисон Краузе,

Ты убита за то, что любила цветы."

Е.А. Евтушенко

ГЛАВА 3

Вечерело. Собравшись у костра, молодежь напевала песни и взахлеб читала стихотворения, иногда перебивая друг друга.

– Послушайте, послушайте вот это!

А Надя с Юрой сидели в стороне, молча переглядываясь с хрустальными звёздами.

Первым заговорил он.

– Надь, как же долго мы всё-таки дружим, не так ли? – сказал парень, медленно ложась на убаюкивающую своей мягкостью траву.

– Да, прилично. Почти всю жизнь.

– А если мы вдруг, скажем, поженимся. Мы года будем считать от нашей свадьбы или от момента нашего знакомства? Тогда, считай, стеклянную свадьбу мы уже обошли!

– Ну ты и шутник, Юрка. Какая свадьба? Нам же учиться ещё… – смеясь, ответила она, медленно отрывая лепестки ромашки.

– А я и не шучу. Окончу институт, ты тоже, да и возьмем и поженимся. Никуда же ты не денешься от меня, не правда ли? Как там писал один поэт:

«До свиданья, друг мой, до свиданья.

Милый мой, ты у меня в груди.

Предназначенное расставанье

Обещает встречу впереди.»

– Ты же не любишь Есенина. Сам говорил, что пишет как-то «погано».

– А я и не люблю Есенина. Люблю его за то, что его любишь ты. Я готов хоть целыми днями читать тебе его, если он тебе так нравится. Да так, что скоро я тебе начну сниться. И Есенин, наверное, тоже… – усмехнувшись, сказал он.

Надя лишь усмехнулась и толкнула его в бок, а после пошла к остальным ребятам, ибо те подозрительно затихли, слушая только одного человека. Как оказалось, то это говорила Рада – девушка гораздо старше, но остававшаяся на повторные года из-за неуспеваемости. Некоторые твердили, что у неё в роду все ведьмы.

– Кому еще погадать? – гнусавым голосом сказала девушка, перемешивая стёртую колоду карт и оглядывая всех зарницами темно-карих глаз. Ты, Надька, не хочешь судьбу свою узнать?

– Я не верю в такие глупости. – твердо сказала она. – но делать все равно нечего, так что пускай.

Искусно размешав и расставив колоду карт, гадающая молча смотрела то на карты, то на Надю.

– Ну, что там?

– Дорогу вижу: длинную, истоптанную, но с внезапным тупиком. Ой, плохи твои дела, девка. Валет бубновый не к добру…

– О чем это ты?

– И воду у дороги вижу: кристальную, как слёзы. Погубит она тебя. – спокойно проговорила Рада.

– Чушь какая-то. Говорила же, что неправда всё это! – резко поднявшись, возразила Надя, пристально взглянув в темную бездну цыганских очей.

– Мои карты никогда не лгут, но дело твое.

Рассвет. Символ начала, силы, новой жизни. Как много в этом явлении смысла: именно на рассвете был воскрешен сын Божий, именно рассвет пробуждает всё живое ото сна, именно рассветом называют вечно зеленеющую юность. Как много жизни в этом слове. Но почему именно в это время началась Она? Почему стерла с листа все слова в Библии о воскрешении, почему Она умертвила всё живое этим несчастным рассветом? Почему Она сделала вечнозелёную юность удушающей полынью?

Она.

Но Она придет с июнем – не менее прекрасным месяцем лета, не менее зелёным, но в один миг окрасившимся в алый, бордовый, темно-красный – более ста миллионов оттенков красного.

А пока юная особа медленно открывает свои зеленые глазёнки: утро такое раннее – так и норовит, словно нагая девица, отвести от себя взгляд в смущении. Глаза слегка опаливает едва выглянувшая макушка света.

– Надька, вставай, так всю красоту пропустишь. Живо! – нежно, едва касаясь, теребил её плечо Юра.

– Да ну тебя! Рань такая… Чего я там не видела… – отворачиваясь на другой бок, сказала она.

– Счастья ты не видела, вон что. А оно ведь сейчас поднимется и засветит так, что обычный глаз даже не увидит, чтоб потом опять сказать, что не знает, что это такое и с чем его едят. А оно ведь, Надька, вон как близко – просто смотреть надо шире. Ну, вернее, вставать раньше, пока оно такое, знаешь, открытое взору простолюдинов. Для наших предков было одно счастье – день настал, а нам щас всего мало. Поэтому вставай давай!

Наконец сдавшись, девушка поднялась и направилась со своим спутником вверх по возвышенности, напоминающей холм.

Глаза Юры вдруг стали гораздо темнее, а руки будто начали искать невидимый фортепьяно. По шее начали стекать одинокие капли пота, словно трава внезапно решила поделиться с ним своей утренней росой. Берёзы нашептывали что-то невнятное в такт птицам, а округа внезапно окрасилась в едва-едва рыжие тона, будто кто-то разлил на неё абрикосовый компот.

– Юрка, ну что с тобой? Авось съел не то?

– Нет, Надька, хуже. Влюбился я, Надь, влюбился…

– Как? И впрямь-таки? А как же Москва? Ты же говорил, что пустое все это…

– Да что там Москва-Москва, если сердце горит, изнылось всё. Коль знал бы, что такое приключится, оставил бы в кладовке какой-то, пока не перестанет ныть. Да ничегошеньки с этим не поделаешь – люблю и все. Жизнь – она то, если посмотреть, слеплена из любви. Именно из любви отдал своего единственного сына Господь, именно из любви уходят и приходят люди – из неё все, а не из-за Москвы, Надька… Недавно лишь понял.

– И в кого же? Кто эта счастливая несчастная? – усмехнулась она.

– Да вот сам не знаю, как угораздило: сама передо мной стоит. Недалече ходить за нею пришлось.

Руки. Как много могут сказать руки. Если б у них и вправду был бы язык, они бы всегда были подняты кверху, ибо устами рук говорила бы душа: смело, громко, желая во всеуслышание сказать то, что запрещает холодный рассудок.

Руки Нади сжались, обнимая её. Как же много они хотели прокричать – именно прокричать и ни что иное. Но она лишь выдала:

– Глупости, Юра. Ты просто привык ко мне, вот и внушил себе непонятно что. Несерьезно это.

И только ветер тревожил её безмятежное лицо, рассыпая по нему пряди волос, словно хворост.

Её слова пронзили его своей мягкостью, с которой она произнесла их. Никогда прежде Юра не задумывался о чувствах, да еще и не получивших взаимности. В его голове всё было не так. А когда у людей что-то идет по плану?

– Несерьезно значит…Я понял тебя, Надька, все понял. Забудь эту глупость.

И ушел прочь. И всё, что осталось от былой картины – это помятая от его следов трава. А взамен – скрежущая, всепоглощающая пустота.

А солнце, то самое счастье, о котором говорил юноша, уже прикрыло свою блестящую наготу от человеческого взора. Оно облило золотом пожелтевшую траву и склонившиеся деревья. Природа продолжала жить.

А человек?

Пока да.

Надя стояла, склонившись, словно прильнувшая к лону реки ива. Ей никогда не было так пусто.

Как? вы поэта огорчили

И не наказаны потом?

Три года ровно вы шутили

Его любовью и умом?

Нет! вы не поняли поэта,

Его души печальный сон;

Вы небом созданы для света,

Но не для вас был создан он!..

М. Лермонтов.