Дым под масками

© 1С-Паблишинг, 2023

© София Баюн, 2023

Визг умирающего мотора заглушал разъяренное шипение волн, вгрызающихся в палубу. Тонкий экран паруса с погасшим мороком бессильно висел вдоль мачты и слабо трещал утекающей в окровавленную воду энергией.

Других звуков Штефан не слышал. Сознание заглушило крики умирающих, скрип механизмов и оглушительные всплески, которые раздавались, когда разъяренный левиафан бил хвостом по воде.

Чувств тоже не было, ни одного.

Ни ужаса потери – он был достаточно взрослым, чтобы понять, что родители, запертые смятой металлической дверью в каюте, обречены.

Ни страха за собственную жизнь, ни злости на тех, кто повел корабль в море, несмотря на брачный сезон левиафанов.

Понадеялись на бортового чародея, герра Виндлишгреца. Еще два дня назад этот полный мужчина с волосами цвета ржавчины обходил корабль, презрительно морщась. Это он заставил вывести на экраны на носу изображение оскаленной пасти, как на морлисских пароходах. Сказал, что левиафан – животное, к тому же тупое, и его просто напугать.

Штефан пытался сказать герру Виндлишгрецу, что левиафана еще проще спровоцировать, и об этом им рассказывали на уроках естествознания в школе. Конечно, чародей не послушал. Кого волнует мнение десятилетнего сопляка.

Кого он вообще волнует – спустя несколько минут от корабля останутся только обломки, уносящиеся в бездну, а огромный змей с пастью, полной игл-зубов, частых и желтых, поплывет в глухую черную глубину праздновать победу.

Штефан попытался вытереть кровь из разбитого носа мокрым рукавом, но только еще больше размазал. Несколько секунд он разглядывал испачканный рукав, с мазохистским удовольствием думая о том, что мама обязательно заругает.

«Мама будет недовольна» – привычная мысль, кажущаяся теплой в ледяном ревущем безумии. «Мама умерла» – пощечина, обжигающая сознание, которое никак не хотело чувствовать горе. Или страх.

Почему надо бояться? Мама будет ругать.

Мертвая мама за искореженной дверью.

Будет ругать за испачканный кровью рукав.

Слишком много крови, надо найти место, где суше. Чтобы мама не ругала. Мертвая, мертвая мама.

Шатаясь, Штефан поднялся с палубы, с удивлением обнаружив, что все это время сидел, вцепившись в труп одного из матросов. Перед смертью он схватился за скобу, да так и не разжал пальцы. Заляпанная густым и рыжим куртка пахла солью и чем-то химически-едким – видимо, кровью левиафана.

Штефан обвел взглядом качающуюся палубу. Прямо под ногами взорвалась фонтаном щепок одна из досок, и в разломе появился гребень обнаженного механизма.

«Как открытый перелом», – отстраненно подумал Штефан, все еще не в силах поверить в близкую смерть.

Мимо пронесся мужчина в черном мундире, держащий что-то вроде гарпуна. Мир покачнулся и дернулся в сторону – Штефан не сразу понял, что мужчина оттолкнул его. Он видел, как мужчина целится, замахивается и швыряет гарпун, бесполезно скользнувший по колючей чешуе левиафана. Змей обернулся и раскрыл пасть – между желтых зубов заплясал красный раздвоенный язык.

Он видел, как мужчина вдруг упал и дернул какой-то рычаг. Слышал раздавшийся выстрел – будто издалека, чувствовал, как вздрагивает палуба. А потом весь мир на долю секунды затопил стерильно-белый свет, уничтоживший очертания. Когда мир вернулся, мужчина уже лежал на палубе лицом вниз, змея нигде не было, а вокруг стояла какая-то особая, оглушающая тишина.

Выжившие открывали рты, но вместо слов выпускали неестественно красную кровь. Штефан видел, что остался на корабле, полном мертвецов – те, кто еще корчился на скользких досках, скоро навсегда затихнут. Мачта бесполезно выплевывала в низкие серые тучи красные спицы сигнала о помощи.

Он знал, что ни один корабль к ним не пойдет. Что будет большой удачей, если в порту сжалятся и пошлют дирижабль. И что, увидев мертвецов на палубе, капитан дирижабля скажет разворачиваться и лететь обратно. На корабле нет ничего ценного – мама сказала, он вез почту и заказы из каталогов – мебель, занавески, ткани, книги и табак. С бешеной наценкой, потому что когда у левиафанов брачный сезон, почти никто в море не выходит. Барахло втридорога для тех, кто не хотел ждать аэропочту из удаленных регионов. Вот и цена жизней всех членов экипажа «Пересмешника» и десятка пассажиров, которым так срочно надо было попасть в Поштевицу.

Все это значило, что и груз дирижабль не станет спасать.

Может, заметив на палубе ребенка, они все же рискнут спуститься?

Если он доживет до дирижабля. Если не потеряет сознание, не сойдет за очередного мертвеца.

Он обвел палубу беспомощным взглядом. Отчаяние проклевывалось через панцирь отупения и вот-вот должно было прорваться наружу, но сознание упорно сдерживало его. Чтобы детский разум не погасили яркие, режущие образы, один за другим врывающиеся в глаза. Вот разметанная куча внутренностей – яркие акценты, красный, черный, сизый и скучно-серый цвета. Вот человек, у которого между плеч зияет черная улыбка пустоты – левиафан откусил ему голову вместе с половиной грудины. Вот раздавленный матрос, а может, и капитан – не поймешь в месиве ткани, костей и мяса, какие нашивки были на мундире.

Штефан, шатаясь, побрел к носу корабля. Там лежал кто-то, сохранявший человеческие очертания. Рядом с неизуродованными трупами было спокойнее. Они были похожи на людей, они позволяли обманывать себя иллюзией, что мир не сошел с ума и не закончился прямо здесь.

Лежащим оказался герр Виндлишгрец. Его лицо обрело странный, зеленовато-желтый оттенок. Он бесполезно зажимал рваную рану на боку набрякшим водой и кровью кителем.

Губы чародея шевельнулись, но Штефан по-прежнему не слышал слов. Тогда герр Виндлишгрец поманил его пальцем. Он послушно подошел и опустился на колени. Чародей неожиданно проворным движением схватил его за воротник и положил ему на лицо мягкую липкую ладонь.

В переносицу словно ударила молния. Магическая энергия электрической вспышкой пробежала по венам, облизала лицо и руки, а потом пульсирующим клубком свернулась у сердца, распуская колючие искорки.

Мир вернулся – четкость очертаний, ощущений, а главное – звуков. Теперь люди не бессильно распахивали рты – они кричали. Конвульсивно сучили по доскам ногами, скребли окровавленными пальцами с сорванными ногтями, катались по палубе и выли, страшно, вибрирующе, будто захлебываясь забившей горло болью.

– Вы зачем?! – крикнул он, стряхивая руку чародея. – Я тоже умру! Зачем вы… разбудили?!

Мир снова покрылся туманом, и он успел обрадоваться, что возвращается благословенная отстраненность, но в следующее мгновение он понял, что это слезы застят глаза.

– Потому что ты можешь выжить. Ты сын Вайба Надоши?

– Да, – прошептал он, с ужасом глядя, как безногий матрос пытается перебраться через борт.

– Не смотри туда, – осадил его чародей и, взяв двумя пальцами за подбородок, развернул к себе. Глаза у него были спокойные, и это спокойствие будто передалось и Штефану. – Смотри на меня. Как тебя зовут?

– Штефан, – с трудом вспомнил он.

– Отлично, Штефан. Я сейчас дам тебе одну вещь. И ты пообещаешь ее сохранить, хорошо?

– Какую вещь?

Предложение герра Виндлишгреца казалось абсурдным. Ему показалось, что он сейчас достанет какую-нибудь игрушку, из тех, которыми взрослые вечно пытались отвлекать его, когда мир рушился.

– Сначала пообещай, – чародей смотрел без улыбки, и в глазах его все отчетливее читалась тоска. – Это очень важно, Штефан. Не знаю, выживет ли кто-то кроме тебя, но ты должен выжить. И сохранить то, что я тебе дам. Это… очень важно.

Ему пришлось почти прижаться к чародею, потому что его тихие слова сносило то ветром, то криками, то воем мотора.

– Обещаю.

– Тогда выпей вот это. И забудь, что я тебе это давал, а ты это пил.

Он протягивал небольшую ампулу из темного стекла. Чародей сам, скользкими от крови пальцами открыл ее и требовательно сунул Штефану под нос.

В ампуле была какая-то вязкая кислая дрянь. Герр Виндишгрец что-то бормотал о макете корабля, или о том, что корабль может быть макетом, но Штефан не слушал. Он боролся с желанием отплеваться, а еще подойти и подтолкнуть матроса, который все срывался с борта и никак не мог перегнуться. Штефан не понимал, зачем безногому матросу за борт, и почему он так страшно воет, но все пытается попасть в воду. Но наблюдать за его попытками, несмотря на запрет чародея, было страшно и неприятно. Он ведь легко может помочь. Может, матрос надеется доплыть до берега?

– … Штефан? – донесся настойчивый голос чародея.

– Да? – он наконец отвернулся от матроса.

– Ты слышал, что я тебе сказал?

Герр Виндлишгрец держал что-то вроде небольшого черного рюкзака и очки с двумя длинными съемными окулярами.

– Нет, простите… нет.

– Ты наденешь эти очки и будешь сидеть рядом со мной. Когда за тобой придут… не говори никому о том, что увидишь. Там, в рюкзаке… ты слышишь меня, Штефан?!

– Да, – тихо ответил он, отворачиваясь от упавшего с мачты экрана.

– В рюкзаке черная пластина. Как для фотокамеры. Никому не отдавай ни рюкзак, ни очки. Попробуй проявить запись, у меня в каюте была инструкция, но туда сейчас… неважно. Это очень, очень ценная вещь, Штефан, ты понял? Не пытайся ее продать и Спящим заклинаю, не потеряй. Ты когда-нибудь поймешь, что это и насколько… пожалуйста, – невпопад беспомощно закончил он.

– И что это такое? – угрюмо спросил Штефан.

– Это? Искусство, – слабо улыбнулся чародей.

А потом он надел на него очки и долго возился с ремешком, чтобы они не соскальзывали у Штефана с головы. Мир потемнел и сузился до двух дымчато-золотых линз, но остался таким же уродливым, мокрым и окровавленным. Что-то едва заметно кольнуло над локтем. Штефан ждал, что чародей еще что-нибудь скажет, он молчал.

Несколько минут Штефан стоял, глядя на матроса, который наконец-то смог подтянуться и теперь с трудом переваливался за борт. Раздался облегченный стон, за ним шорох и глухой всплеск, с которым что-то тяжелое уходит под воду.

В воздухе стоял настолько густой металлический запах, что казалось, он царапает ноздри. Запахи крови, раскаленных механизмов и соли сливались в один, тошнотворно-ржавый и приторный.

Наконец, Штефан повернулся к чародею. Он сидел, мечтательно уставившись куда-то вдаль и улыбался. Лицо у него было застывшим, а взгляд медленно гас под затягивающим глаза стеклом.

– Герр Виндлишгрец? Герр Виндлишгрец?.. – тихо позвал Штефан.

Чародей не отзывался.

Хаос вокруг постепенно утихал. Никто уже не кричал, только несколько человек тихо стонали. Снизу никто не стучал – видимо, оставшиеся в каютах умерли. Двигатель затих, из разломов на палубе валил дым. Экраны больше не искрили.

Было очень холодно. Штефан чувствовал нехороший, злой озноб отступающего шока. Мысль о том, что родители погибли и сам он тоже может умереть, все еще не доходила, несмотря на последнюю помощь герра Виндлишгреца. Шмыгнув носом, Штефан сел на холодную мокрую палубу и прижался к мертвому чародею. Стало немного теплее. Дурацкие очки мешали, но он почему-то не решался их снять.

Штефан сидел, медленно согреваясь крадеными у остывающего тела остатками тепла и смотрел на палубу. Понемногу становилось светлее – наверное, показалось солнце.

Свет становился все ярче. Штефан ошеломленно наблюдал, как с палубы исчезают кровь и вода, как затягиваются разломы. Он видел, как медленно встают люди – живые, в чистых мундирах. Они улыбались друг другу и весело переговаривались. Море из свинцово-серого сделалось тепло-голубым, укрылось белыми гребешками волн.

А потом на палубу вышли родители – мама в своей любимой зеленой шляпке и отец, близоруко щурящийся, потому что опять забыл в каюте очки. Штефан хотел закричать, броситься к ним, но что-то не давало. Родители были живы, улыбались ему, и мама махала рукой, звала к себе.

Штефан смотрел на них, позволяя этому неясно откуда взявшемуся волшебству себя обмануть.

А потом наконец-то заплакал.

Глава 1
Голоса над городом, флаги над крышами

За час до того, как в Солоухайм прозвучал первый выстрел, флюгера на всех крышах сошли с ума. Глубокой ночью ожили птицы, стрелки, лисы и рыбы. В полном безветрии они вертелись, визжали, тревожно принюхивались, свистели, бились и пытались встать на крыло.

В Морлиссе верили, что флюгера приносят удачу, и в ту ночь с каждой крыши раздавался шорох и скрип, предупреждающий о грядущем безумии.

Крутился, словно бежал от чего-то, медно-рыжий лис на шпиле ратгауза, обнимающего городскую площадь, и лунный свет серебрился в зеленом стекле его глаз. Качалась на крыше театра Эркель Холл почти невидимая в темноте черная чайка. Целая стая птиц – сорок, синиц и грачей – стрекотала на стеклянном куполе крытого городского рынка.

И изогнувшийся в прыжке лосось над крышей адмиралтейства сверкал серебристой чешуей, будто подхваченный бурным потоком.

Все, к кому не пришел сон этой ночью, смотрели на крыши. Или вовсе не выглядывали на улицу – все шло, как должно было идти. Утром о происшествии должны были писать все газеты. Статьи были утверждены и выпуски сверстаны. Никто не должен был вспоминать о вчерашнем самоубийстве на городской площади, и уж точно никто не должен был говорить о мужчине, сошедшем с прибывшего двенадцать часов назад поезда. Он прождал эти двенадцать часов в закрытом вагоне и был очень недоволен этой мерой предосторожности.

Херр Варнау, придворный чародей, которого вызвали с переговоров во Флер, предпочел бы продолжить дипломатическую миссию. К дипломатической миссии прилагались вино, женщины и золотистые кристаллы, которые так славно растворялись в вине и делали мир ярче, а женщин – красивее. На родине его ждал холод, мокрый снег, толпы демонстрантов и простаивающие из-за забастовок заводы.

Херр Варнау был сильным чародеем, но пост при дворе получил благодаря тому, что был умным чародеем. И он точно знал, как очистить улицы, заставить работать заводы и через три дня вернуться во Флер. Пусть к концу переговоров – их исход все равно его не заботил.

На том, что с поезда херр Варнау должен сойти с двенадцатичасовым опозданием, настоял новый руководитель Сторожевой – отдела безопасности при Стеринготте. Херр Варнау уважал преданного короне Бернарда Берга, поэтому согласился на этот план, казавшийся ему параноидальным.

Первый выстрел раздался, едва он ступил на перрон.

Сын Бернарда Берга, Бенджамин, никогда не дорожил доверием отца.

…

Штефан Надоши собирался спать. Последние полчаса он полулежал на рассохшемся столе и пытался посчитать, сколько цветочков на обоях в комнате, если обои полосатые, в каждой полоске тридцать четыре цветка, а полосок… а вот посчитать полоски почему-то никак не выходило.

Грязно-красный свет газового фонаря мешался с серым рассветным и ужасно раздражал, но у Штефана не было сил встать и погасить его.

Бессонная ночь изрядно его вымотала – аккуратные столбики счетов, казалось, отпечатались под веками, и стоило закрыть глаза, как в темноте зажигались бесконечные цифры. Ползли, словно змеи, куда-то вниз, ехидно скалились и складывались в долги и неизбежное разорение. Штефан до утра пытался найти компромисс между потерей реквизита, еще большими долгами и риском застрять в Морлиссе.

Когда на улице раздался надрывный вой аэрофона, Штефан малодушно понадеялся, что это очередной экзальтированный дурачок выстрелил себе в голову под городской виселицей. Вчера утром таких нашлось целых трое.

Но вчера вслед за воем наступила гробовая тишина. А сегодня за сиреной пришел ритмичный, нарастающий стук.

– Нет-нет-нет… – пробормотал Штефан, по-прежнему не вставая. – Нет. Не может того быть.

Стук нарастал. Становился из далекого, нарастающего шума слаженным топотом тысяч сапог и расходящимся от центра гулом.

Штефан медленно досчитал про себя до десяти.

Нужно будить Хезер. Видит Спящий, он не хотел этого делать.

– Херр Надоши! Хер-р-р Надо-о-оши! – раздался крик.

Штефан, вздохнув, встал из-за стола и выглянул в окно. Марк, мальчишка-газетчик, которому он всегда давал лишнюю монетку, бежал к его дому с другого конца улицы, звонко ударяя подошвами о мостовую. Шнурки он не завязал и до сих пор не упал только чудом. Вместо газет у него в руках было что-то вроде темно-синего полотенца, которым он размахивал над головой.

– В чем дело? – крикнул Штефан.

– Ре-во-люц-ц-ция! – крикнул в ответ мальчишка. Он подпрыгивал, и слова вибрировали, разбиваясь в такт прыжкам. – Восстание! Херр Надоши, слышите?!

Штефан прекрасно слышал. Теперь ритм марша стал ритмом гимна «Голоса над площадью, флаги над крышами».

– Беги домой, Марк, скажи матери закрыть окна и не выходите на улицу! – крикнул Штефан, перегнувшись через подоконник.

– Шутите?! Идемте с нами, херр Надоши! Вы кр-р-расиво гово-ри-те! Идемте скор-р-рее!

Штефан ждал, что Марк остановится под окном, но он пробежал дальше, на ходу завязывая полотенце вокруг шеи.

– Вставайте! Вста-а-авайте! Про-с-сыпай-тесь! Люди вышли на улицы! Люди вышли! – звучал его удаляющийся голос.

– Да чтоб тебя, – тоскливо пробормотал Штефан, провожая его взглядом.

По крайней мере расчеты потеряли всякий смысл – все, что не успели упаковать, придется бросить.

Штефан захлопнул бухгалтерский журнал – он только начал новый – и не глядя швырнул в холодный камин.

Над утренним мраком, над полусонным городом Солоухайм, собирался белесый туман. Сегодня он был чище, чем обычно – фабрики простаивали и не выдыхали клубы черного дыма в сырое серое небо. Штефан задернул занавеску, взял с комода кувшин с водой и вышел в коридор.

Пытаться разбудить Хезер стуком в дверь никакого смысла – она спала так, будто каждую ночь стреляла себе в висок, и пробуждение ее больше напоминало воскрешение.

Он как раз собирался совершить это чудо. Переступил порог спальни и медленно двинулся к белеющему в темноте пятну одеяла. Единственная работающая газовая лампа была как раз над кроватью, а ходить в темноте по спальне было попросту опасно – можно было раздавить чашку, поскользнуться на очередной драгоценной книге Хезер или, что было хуже всего – наступить на одну из проклятых крыс.

– Пожар! – рявкнул он, наклонившись над спящей. Хезер спала лицом вниз и он видел только заворачивающуюся в кудри темноту, разметавшуюся по подушке и блестящие бусинки глаз – три крысы уютно устроились у нее на спине. – Горим! Смерть, холера, передушили крыс, сперли весь реквизит, птичек сожрали, артистов расстреляли!

Хезер даже не пошевелилась. Штефан, вздохнув, стряхнул крыс, перевернул ее на спину и наклонил кувшин над ее лицом.

– С-у-у-ука… – простонала она, не открывая глаза. – Я только легла…

– Там революция, кедвешем, – сообщил он, выдергивая из-под ее головы мокрую подушку. – Народ озверел, повыбегал на улицы и стреляет.

– Уже? – пробормотала Хезер, перевернувшись на бок и пытаясь засунуть под щеку край одеяла. – Ну хорошо, зайди тогда через часик…

– Вставай! – не выдержал он, срывая с нее одеяло. – Давай, нам надо срочно бросать вещички в экипаж и валить отсюда!

– И много мы бросим в экипаж? – резонно заметила она, садясь на кровати и слепо вытягивая перед собой руки. – Водички бы…

– На, выжми, – посоветовал Штефан, бросая ей подушку. – А что ты предлагаешь?

– Ничего. В любом случае поздно дергаться, все уже случилось.

– Это была твоя идея тут задержаться, – раздраженно бросил он и сделал шаг от кровати. Под каблуком что-то сухо хрустнуло.

– Моя, – согласилась Хезер, зажигая лампу. Комнату залил красноватый дрожащий свет. – Пина больна, помнишь?

Штефан поморщился. Гимнастка действительно подхватила легочную гниль и лежала в переполненном госпитале. Вито, ее брат, сказал, что она лежит на лестнице с другими больными, и на нее уже надели маску.

– Пины уже нет, да приснится она Спящему в следующем Сне, – отрезал он. – И Вито тоже скоро придется сниться как-нибудь в другой раз, если он будет постоянно ошиваться у госпиталя. У нас есть приглашение в Гардарику, нас выпустят. И мы под знаком Спящего, помнишь? В артистов, пока на баррикады не лезут, не стреляют.

– Ага, а я до сих пор девка, – проворчала Хезер, стягивая сорочку. – Дай воды, а?

Штефан поискал взглядом кувшин или бутылку. Найти что-то в комнате, где жила Хезер было практически невозможно. Он видел книги, реквизит, элементы декораций, старый занавес, завернутый в рваный пергамент, косметику и духи, наваленные в коробки вперемешку с гримом и десяток клеток с крысами и птицами. Кувшина не было.

– За шкафом.

Она бродила по комнате, наугад выдергивая из наваленных на стулья тряпок белье и одежду. Штефан, наконец отыскав кувшин, снял с него миску, налил в нее воды и сунул Хезер под нос.

– Спасибо. Что там на улице?

– Когда в окно выглядывал – стреляли и очень воодушевленные куда-то неслись, наверное на главную площадь, – пожал плечами Штефан, наблюдая как она застегивает жилет.

– Ну вот и хорошо, всем же весело. Нет, надо было меня разбудить… Вито знает?

– Понятия не имею. Хезер, я как раз хотел о нем поговорить…

У Вито было два безусловных достоинства, и они же были его главными недостатками – ему было девятнадцать и он родился в Де Исте. Это значило, что он всегда следовал наитию, ходил по женщинам, встревал в истории и не видел повода в чем-то из этого себе отказывать.

– Я ходила к госпиталю днем. Он сидит на ступеньках и отказывается уходить, – развела руками она. – А до этого он с тобой не пошел. Ну и что нам делать, бросить его?

– А если мы с тобой здесь сдохнем – что остальная труппа будет в Гардарике делать?

– Выступать, – пожала плечами Хезер. – Люди иногда умирают, ничего не поделаешь.

Штефан пошарил рукой под кроватью. Пальцы коснулись сначала холодной металлической миски, а потом – деревянной резной поверхности шкатулки, где Хезер хранила папиросы. Миска была из тех, в которых матери больших семейств замешивают тесто. Окурками она была заполнена на две трети.

Месяц назад Штефан понял, что зарплаты рабочим не выплатят. Он всегда чувствовал опасность чуть раньше остальных. У нее был особый запах – она пахла горелым машинным маслом, морской водой и кровью. В Солоухайм этот запах появился почти сразу после их приезда, и вскоре мерещился Штефану повсюду.

Неделю назад, после того, как был упакован почти весь реквизит, разобрано все оборудование и собраны вещи, Штефан купил билеты на дирижабль труппе и выкупил грузовой отсек на корабле, потратив последние деньги.

Хезер была против. Хезер хотела уезжать как обычно – в фургоне, а габаритный груз отправить по частям. Хотела дать обещанные представления, а не возвращать билеты. И, конечно, наотрез отказывалась продавать фургон и экипаж.

Называла Штефана параноиком, плакала и пила абрикосовый шнапс.

Вчера они проводили труппу. У Штефана остались приглашения в Гардарику, подписанные одним из столичных театров, и он хотел отбыть как можно быстрее. Как назло, врачи не давали четкого ответа, будет ли жить Пина, да и вообще никаких ответов не давали, занятые другими пациентами. Поэтому Вито пропадал у госпиталя, Хезер продолжала пить шнапс, а Штефан все больше раздражался и бросал в камин бухгалтерские книги.

Хезер, наконец справившись с платьем, открыла окно. Аэрофон отдавал короткие злые приказы разойтись. Песен и выстрелов не было слышно, только зловещую, шершавую тишину, в которую проваливался город между плевками усиленного механического голоса.

– Может, обойдется? – с надеждой спросила она.

Штефан только закатил глаза. Запах гари и морской воды стал почти невыносим.

– Хезер, восстание только началось. Если мы соберемся прямо сейчас – можем успеть на поезд, пока не закрыли вокзал, а где-нибудь подальше от столицы сядем на дирижабль. Можем рискнуть выехать на экипаже, правда я не уверен, что он не заглохнет по дороге. Но если будем ждать…

– Поплывем на пароходе, из порта в любом случае кто-то выйдет, – легкомысленно пожала плечами Хезер.

– О, правда? – оскалился Штефан. – Ты мне предлагаешь спонтанные морские путешествия? А ты не хочешь подумать, что случится, если кто-нибудь узнает про Томаса и про то, что у нас в грузовом отсеке кроме реквизита?

– Нас повесят, – сладко потянулась Хезер. – Здорово, правда? Мне понадобятся две подставочки, чтобы дотянутся до петли. А ты, если на цыпочки встанешь, и одной обойдешься, в любом случае люди посмеются.

Штефан раздраженно фыркнул и отвернулся.

С Хезер он познакомился, когда ей было четырнадцать, а ему – шестнадцать. Он с тех пор стал выше на ладонь, но все еще оставался невысоким, а Хезер едва доставала ему до подбородка. Она своим ростом почему-то гордилась, а Штефан предпочитал делать вид, что его такие мелочи не волнуют.

В их первую встречу Хезер, которую тогда звали Джейн Доулт, как и всех выпускниц кайзерстатских приютов, сидела на мраморных перилах набережной и ела огромный персик. Сначала Штефан подумал, что только видел эти персики на рынке, и у девчонки в сиротском платье точно не было денег его купить. Потом – что она выглядит слишком умиротворенной для обладательницы такого роскошного, черно-багрового синяка в пол-лица. Затем – что капли сока пачкают юбку, девчонку это не тревожит, а ему это нравится.

И наконец – что они точно подружатся.

В тот день Хезер выставили из приюта. Она рассказывала, что для «тихонь» был какой-то другой приют, который называли «Гнездом». Рассказывали, что там дают образование, кормят каждый день, а потом находят хорошую работу. Но для таких, как Хезер не было ни образования, ни работы. Она не попала в «Гнездо» в десять лет, а через четыре года ей выдали удостоверение, зеленую банкноту в пять тайров и пожелали счастливого пути.

Штефан из своего приюта сбежал. Хаайргат был аграрной страной, сельским придатком Кайзерстата. Штефану могли сколько угодно рассказывать о прелестях копания в огороде – гордиться тем, что его страна снабжает Райх картошкой он так и не научился. К тому же через полгода, когда ему исполнится семнадцать, его должны были призвать в армию. Патриотизма Штефана никак не хватало на десятилетнюю службу в какой-нибудь глуши.

В день, когда он познакомился с Хезер, Штефан как раз устроился в небольшую контору коммивояжером. У него была форменная, битая молью каракулевая шапка, украденная в кабаке куртка с вышивкой на воротнике, а еще он умел плясать чардак. О последнем он, слегка растягивая гласные, и сообщил нанимателю. Ему выдали демонстрационный набор – чемодан с крошечным сервизом, репликой Альд-лазури из альбионских каталогов. Он звал женщин «хольгем», а мужчин – «ур», на него смотрели с жалостливым презрением и ничего не покупали. Штефан плелся в контору сдавать набор, надеясь, что ему выплатят хотя бы пару монет за отработанный день.

Сейчас, когда Штефан мог продать даже воздух в бутылке, а Хезер не выходила из комнаты, не замазав еле заметные синяки под глазами, вспоминать об этом было смешно.

Он смирился с ее легкомысленностью, а она – с его бесцеремонностью. Она отрастила волосы и раз в месяц пропитывала каким-то составом, чтобы сильнее вились. Он, наоборот, волосы сбрил, отпустил бородку-якорь и усы, которые подкручивал перед переговорами и когда нервничал, и забывал об этом в остальное время. Зрителям нравилась и маленькая наглая Хезер и импозантный Штефан. Прошлое скрывалось под прожитыми годами, костюмами и гримом, но в такие моменты он всегда вспоминал перепачканную юбку и синяк Хезер.

…

Солоухайм затих на следующие сутки. По улицам ходили вооруженные люди в черных масках и с серебряными аксельбантами в виде змей, а из аэрофонов непрерывно звучал гимн Морлисса. Иногда раздавались выстрелы. Один, предупредительный, был в раму их окна – Штефан приоткрыл занавеску, а по улице как раз шли несколько десятков солдат.

Штефан с Хезер не выходили из квартиры и больше не открывали окна. Вито не появлялся, Штефан нервничал, Хезер, трезвая и злая, металась по комнате, пытаясь упаковать одежду, потом выбрасывала одежду, начинала паковать реквизит, а потом вытряхивала все на пол, ругалась и пинала коробки.

Штефан, чтобы отвлечься, достал из камина журнал, смел золу и снова попытался вывести из цифр хоть малейшую надежду.

Проблемы начались, когда их покинул шталмейстер, иллюзионист Томас Даверс. Антрепренер Штефан пытался удержать его, но без особого энтузиазма – Томас сочувствовал повстанцам и уже давно в их фургоне появлялись пассажиры или груз, о которых нельзя было спрашивать, а в счетах то появлялась максимально лаконичная графа «на расходы», суммы в которой иногда превышали их заработок, то, наоборот, скромно чернела приписка «прочие доходы». Впрочем, «прочие доходы» исчезали так же таинственно, как появлялись.

Но главная проблема, конечно, была не в потере ведущего. Хезер уже давно вела представления, и у нее прекрасно получалось. Главная проблема была в устаревшем оборудовании, изношенном реквизите и не обновляющемся репертуаре. К тому недавно, подавившись одной из крыс Хезер, сдохла змея заклинательницы Лоры, и Лора со скандалом ушла, укоротив представление еще на один номер.

Теперь умирала Пина, Вито не было видно уже несколько дней. В Гардарику уехало больше персонала, чем артистов. Штефан рисовал размашистые спирали поверх расчетов и думал, что скоро придется вспоминать, как копать картошку, или, что еще хуже – плясать чардак.

Из-за подпольной деятельности Томаса Штефану никак не удавалось накопить на экраны и проекторы, а запретить Томасу тратить деньги он не мог. Хотя бы потому, что когда-то именно Томас привел их с Хезер в цирк. Хезер как раз научилась гадать, а Штефан зазывал народ и следил, чтобы ей больше не ставили синяков. Огненно-рыжую шевелюру и мечтательный синий взгляд Томаса он заметил в толпе безошибочно, вцепился в обшлаг его сюртука и уговорил зайти в палатку.

Томас тогда был моложе. Тесс Даверс, его мать, еще не пересела в инвалидное кресло и была лучшим униформистом Кайзерстата. Это они собрали артистов, придумали номера и костюмы, они сделали труппу успешной. Антреприза «Вереск» была Томасом и Тесс Даверс, а Штефан с Хезер, взявшей ее имя – наследниками, и, видимо, не слишком достойными.

Все это ясно читалось в исчерканных спиралями числах.

Он просматривал кредитные сводки, печатавшиеся в газетах. Самые выгодные условия были, как всегда, во Флер, но чтобы поехать во Флер и взять там кредит требовалось сначала не умереть в Морлиссе и подбить все счета, чтобы было, что показать банку.

Он подсчитывал убытки от потери оставшихся костюмов и оборудования. Впрочем, осталось одно старье, и везти его в Гардарику выходило дороже, чем купить новое.

Он вполголоса, на родном языке, материл владельцев морлисского завода, не плативших зарплату рабочим, морлисское правительство и совсем немного – Томаса, который с чего-то взялся им сочувствовать.