Пирс

Все будет правильно,

на этом построен мир.

М.А. Булгаков

Глава 1

В деревне Недельская заблистала заря над гладкой и спокойной поверхностью реки Дубрава. Солнце взошло совсем недавно, но уже успело согреть своим теплом. Июнь пах травами, в воздухе сновали жуки и мухи, почти все были на работе в поле, погоняли волов на пахоте, пасли овец и другой скот, и только два маленьких человечка забавлялись у реки.

– Как тебя батька-то отпустил? – смеялась девчонка, брызгаясь водой.

– А я его и не спрашивал, – гордо и деловито ответил мальчишка. – Он в станицу соседнюю поехал за солью.

– Ого! А ты, значит, сбежал, да?

– Ничего не сбежал! МеняИгнатья отпустила, она говорит, что вредно все время на лошади верхом сидеть. А ты видела, как я умею? Иго-го! – ипаренек, изображая всадника, бросился вдогонку за девчонкой.– Не пощадим врага! – Девчонка взвизгнула и побежала со всех ног.

– Стой! Кому говорят! А ты почему не в поле?

– А я вот сбежала по-честному, – бросила девчонка догоняющему всаднику.

– Вот тебе от Авдотьи тумаков и достанется!

– Чур меня, чур меня, разбежались куры,– мальчишка тоже весело подхватил кричалочку: – Чур меня, чур меня, а Авдотья дура!

Детский смех и шлепанье ножек по воде смешались с шумом копыт. Издалека в утренней дымке появился цыганский табор.

– Пойдем, пойдем, поглядим!– нетерпеливо тащил мальчишка свою подругу за руку.

– Нет, ты что! Твой папа говорил, нельзя, от ихних, как от чумных, бежать надо! – девчонка уперлась двумя ногами и пыталась высвободить свою руку.

– Тьфу ты, трусиха какая! – и мальчик, отставив трусливую кроху, бросился навстречу табору.

– Ничего я не трусиха! – пытаясь догнать его, кричала девочка.

Мальчишка бежал к облаку пыли, из которого доносились голоса и ржание лошадей, девчонка бежала следом, еле поспевая:

– Стой, ну погоди же ты! Негодный! Да чтоб тебя, ну стой, я с тобой, куда ты!..

Запах табака ударил в нос, вокруг закружились люди, повозки, кто-то улюлюкал и подтрунивал над детьми, тут же подбежали цыганские дети, одетые очень бедно, с грязными босыми ногами.

Лошадь встала на дыбы, громкий смех грубого мужского голоса, удар по струнам гитары, свист, суматоха: весь табор, как большой и пестрый тайфун, обрушился на детей. Все мелькало и ускорялось, как в странном цветном сне. Жилистые руки в золотых кольцах ухватили мальчишку за подмышки, и, подлетев в воздухе, он плюхнулся в повозку, дыхание у девчонки перехватило. Что делать? Маленькие коленки подгибались от страха. Что сделает она, до повозки ведь даже не дотянуться. И что было сил, она рванула в сторону деревни, то ли такую кроху никто и не заметил, то ли девчонка, как кузнечик худенькая, с острыми локотками, никому не была по вкусу, но пыльные ее пятки били по земле что было духу. Она бежала к деревне и орала:

– Цыгане! Цыгане!

Глава 2

– А я тебе говорю, надо остановиться. Надо, врузумеешь али нет?

– Черт заладил, врузумеешь – врузумеешь!

– Тарас, сам посуди, наконец: лошадь выдохлась, а помрет, что делать будем? До города бог знает сколько еще верст. Отдохнём, брюхо набьем. А может это, продадим чего. А?

– Продадим? В деревне? Ты смеешься, брат, что ли.

Никола укоризненно посмотрел на своего товарища из-под рыжих своих ресниц. Тарас тяжело и туго вздохнул, отчего и без того его большая грудь стала подобно горе, и, уткнув в нее бороду, зажег самокрутку.

Телега, груженная шкурами и какими-то мешками, медленно и уныло покачивалась по пыльной дороге, впереди плелась старая кляча, совсем не обращавшая внимания на Николу, который дело не дело похлёстывал ее. Мухи противно приставали, а от долгой дороги рубаха липла к телу. Никола раздражённо отмахивался от мух, заодно поправлял и прядь кудрявых рыжих волос, которые так и норовили попасть в глаза. Тарас не обращал внимания на назойливых попутчиков, что-то бубнил под нос, то почёсывая добротный живот, то поглаживая бороду. Два купца, от которых было, пожалуй, одно название, потряхивались из стороны в сторону, что усложняло процесс прикуривания. На очередном ухабе Тарас с силой кинул самокрутку подле себя и аккурат попал прям в раскрытый кошель с двумя медными квадратными монетами, на которых и хлеба толком не купишь. Он чертыхнулся, как будто жизнь подглядывает за ним, да тихонечко посмеивался.

– Черт бы тебя побрал, – буркнул и сунул кошель себе под ногу. Тарас, как человек бедный, всегда думал о деньгах, и каждый раз, когда жизнь показывала его состояние, он ужасно злился, и только еще больше уходил в свои размышления о доходах, прибыли, рублях, сказать по-честному, больше он ни о чем так страстно и долгоне думал в своей жизни.

– Бог с твоей деревней, валяй.

– Ну вот, и порешали, – не без победной нотки отозвался Никола.

Скрипучая телега протянула еще пару домов и остановилась у дома с резными, хотя давно потрескавшимися ставнями. Редкий покосившийся забор ограждал небольшой участок. Возле дома вешала белье женщина лет шестидесяти пяти на вид.

– Бог в помощь, хозяйка! Хозяина могу видеть? – крикнул Никола, не слезая с телеги.

Женщина прищурилась от палящего солнца, которое уже вовсю входило в свою силу, глаза как две щелочки потухшим взором уставились на незваных гостей. Морщинистая, натруженная рука тряслась, задевая выбившиеся пряди седых волос из-под платка.

– Кого нелегкая принесла? – прошипела она. – Нет хозяина, помер, лет десять как помер, эдакий, оставил меня одну. Ясно вам? Одна я, – крикнула она как будто с вызовом через забор. – Вон у соседей поспрашивай, – договорила она, уже снова принявшись за развешивание белья.

Никола поглядел на Тараса:

– Ничего, это даже хорошо, дальше поедем, – замурлыкал довольно Тарас.

– Куда поедем, брат? А? Это, брат, наша удача!

– Тю! С чего это? – прогремел своим бычьим голосом купец. – На кой нам старая?

– Ну ты что, пораскинь. Она одна, любой копейке да помощи рада будет, а по мужикам поедешь, так разденут ведь. Ну…

– Бабы они хуже всякого люда…

– Тарас, ну я прав ведь, давай попробуем хоть.

Тарас ничего не ответил, лишь жестом пригласил Николу идти к старухе, а сам залез в кошель, в надежде, что может он не разглядел там еще пару медных монет, привычки вести счет деньгам у него не было. Никола шустро спрыгнул с повозки и пошел к забору, то и дело поправляя свои рыжие кудрявые пряди.

– Эдакий щегол, – усмехнулся Тарас и грузно спрыгнул вслед за другом. Он потягивался, рассматривал окрестности, пускал клубы дыма в воздух и наблюдал, как, несмотря ни на какие старания Николы, старуха к нему не поворачивалась. Тогда решив, что уж дело начато, надо показать другу, как с бабами справляться. Он подошел к забору и облокотился на него всем весом, отчего старые деревяшки заскрипели, пошатнулись и чуть было не упали:

– Матушка,– прогремел он, отчего Авдотья – хозяйка дома,тут же обернулась. – Нам бы ночку переждать.

– А я вам что, постоялый двор? – и она снова хотела приняться за свое дело, купцы переглянулись. Никола пожал плечами.

– Матушка, мы купцы, понимаешь, – чуть тише сказал Тарас, показывая на кошель, висящий на поясе. – Мы рублем не обидим.

При слове рубль Авдотья вся переменилась в лице, и даже осанка ее поменялась, будто до того была вовсе не она. Плохо закрепленное белое полотно шлепнулось на пыльную землю. И старуха, покачиваясь из стороны в сторону, поковыляла быстро к забору и, открыв калитку, лукаво посмотрела на купцов.

– Всамомделешные купцы? А чего сюда-то забрели?

– Матушка, обижаешь, вон гляди, повозка товару набита. Да лошадь устала, издохнет того гляди, до города чай не близко, – вмешался в разговор Никола.

– Господи боже, устали чай, а, купцы? Вы меня простите, я-то старая, что с меня взять, какой толк, ведь не слышу, ничего не вижу, да кто б помог…– причитала она, заводя гостей в дом. Усаживая их и наливая воды в чарки, она аккуратно прикрыла крынку с парным молоком занавесочкой. И, не останавливаясь в своих жалобах, будто в этом была ее большая заслуга, прикрыла чугунку с пирогами дощечкою, так аккуратно невзначай.Во всей этой речи она, конечно же, старалась оправдать свой холодный прием незваных гостей. Рыбка бы с крючка не убежала. Так же думали и купцы, боясь ненароком обидеть старуху или вызвать ее недовольство, денег-то на другое жилье им точно не хватит, а тут и помощью откупиться можно: дров поломать, воды снести. – Одна я одна, племянницу и не считаю, с нее-то помощи, как с козла молока, не дождеси. А хозяйство-то вести надо, вот давеча корова захворала, так опять все на мне…

Под несмолкаемый треск Авдотьи купцы расселись по скамейкам, распоясались, Тарас жадно прильнул губами к чарке с холодной водой, он с шумом глотал, а по усами бороде текло и капало на пол, так, что старуха на какое-то мгновение замолчала, не одобрительно глянула на лужу под ногами гостя, на то, как жадно он пьет ее воду,поправила платок, набожно перекрестилась на красный угол. С появлением купцов в доме стоял невыносимый запах пота, пыли и дороги.

– Матушка, – начал Никола, прерывая тишину, воцарившеюся впервые за их прибытие в дом. – Что у вас за деревня такая? Куда мы с братцем забрели?

– Так, чай, казацкая деревня Недельская. У нас тут, что не дом, то воины все храбрые живут. Мне потому одной и не страшно-то жить, куда ни ступи, везде удальцы! Тута чужих не водится. Атаман у нас, хороший атаман! Трифоном звать, Трифон Михайлович. Хороший мужик, годный. Не то что брат мой покойный, ой прости Господи, дуру грешную, – она снова перекрестилась на иконы, – такого да поискать еще надо было.А Трифон – он тут всех держит в кулаке, – она подняла кулак и погрозила невидимому врагу, в глазах старухи заблистал огонек, так она явно перед собой представила этого самого Трифона.

– А муж ваш где же? – полюбопытствовал неуклюже Тарас. Тут же весь блеск в глазах Авдотьи куда-то резко исчез.

– Почему мне знать, – сам того не подозревая, купец затронул болезненную тему хозяйки, замужем она никогда и не была. Помолвили их когда-то с женихом одним, а он возьми да и погибни на войне. С тех пор больше никто и не сватался, уж и к гадалкам ходила, и в церкви свечки ставила. Все перепробовала старуха, но так и прожила свой век одна-одинешенька, и единственной ее надеждой был старый вдовец атаман Трифон. Мечтала о нем втайне от всех, как подрастающая девчонка, краснея и лелея свою мечту.– А вы сами-то что за купцы-то такие? – резко оборвала она допросы купцов, принимая позицию нападающего.– Откуда будете? Небось, все в богатстве?– последний вопрос прозвучал скорее как обвинение.

– Да не то что бы…– начал было Никола, но Тарас молниеносно всунул ему в руки чарку и блеснул глазами, которые, как две бусинки, торчали из-под угрюмых мохнатых бровей:

– Мы из самого Питербурга, Матушка, слыхала о Питербурге-то?

– Да что ж я темная совсем, что ля? Слыхала я о вашем этом Питеребургэ,– немного обидевшись, но все же с появившимся интересом сказала она. Никола же угрюмо глянул на Тараса, тотв свою очередь обтер усы и продолжил:

– Меха мы самой императрице продавали, слава ей и здоровица! – все трое перекрестились. – Купит то ласку себе, то лису бурую.

Глаза Авдотьи загорелись, она глянула на двоих гостей: это что ж получается, у нее такие гости, а она им про беды свои, про нищету свою, в грязь лицом. Что взять с купцов, она еще не придумала, но что с их дружбы выгода будет, это она смекнула наверняка:

– Да вы что? Самой царице-Матушке? Как славно, – она всеми силами пыталась сохранить спокойный свой тон. –У нас с Сонюшкой тоже есть чем похвастаться-то, вот дядька ее, брат мой, тобишь покойный, он грамоты царские получал, благодарности за верность за храбрость. Я ж чего так живу, все для кровиночки своей родной берегу.

Ну тут уж купцы переглянулись недвусмысленно. Это ж как они удачно на ночлег зашли, значит, ей продать чего можно. Чтобы как то убрать неловкое молчание, начал опять Никола.

– Хорошо, что у вас племянница есть, не одна в свете живете.

– Ой да, хорошая она у меня, кровиночка моя, красавица моя, – расхваливала Авдотья Соньку. – Только вот замуж-то ей пора. Чай, годы то идут, – она покосилась на купцов, лица их обветренные от солнца и долгой поездки, не выражали каких-то особых осмысленных эмоций.

– Жениться это хорошо, это дело нужное, негоже в девках долго сидеть. А там глядишь и внуки, – при этих словах Николы Авдотья заерзала на скамье и поморщилась, а Тарас уже давно заскучал; предавшись своим мыслям, он разглядывал мух на оконной раме, вся эта болтовня про невест всегда была ему невтерпеж. Никола же наоборот активно принимал участие в разговоре и все расспрашивал у старухи, выпытывал, что да как, нашла ли за кого сватать, сама племянница чего хочет.

– Еще чего, буду я ее спрашивать, чего хочется душе ей. Тут дело такое, я старше, а значит, умнее буду, поди так, что сама решу, я уж ее не обижу, я-то знаю, что для счастья надо. Чтоб за мужем, как за каменной стеной.

– Это вы, матушка, дело говорите, дело.Вот у меня сестра моя…

Тарас тучно поднялся и, оставив позади неинтересный разговор, вышел на улицу. Мимо пробежали пару кур, кудахча, солнце вовсю силу грело крыши домов. Покопавшись в телеге, он достал небольшой мешок соли и хотел было идти домой, но его остановило создание, мчащееся со всех ног, прям к нему бежала девушка, подняв свой подол, она быстро перебирала босыми ножками, а коса то и дело раскачивалась из стороны в сторону.

– Годная девка, – подумал Тарас.

Глава 3

Как же прекрасно русское лето, прекрасно хотя бы тем, что его так мало и всегда так сильно не хватает. Когда вся природа дышит теплом и тело не сковывает множество одежек. Так хорошо легко и свободно. Вдоль реки Дубрава аккуратно ступали ноги молодой девушки, которые слегка проваливались во влажную землю берега. Длинная светлая коса, как маятник у часов, раскачивалась из стороны в сторону. В еще детских, пухлых губах она держала колосок, а вздернутый носик с веснушками то и дело морщился от яркого света. Потянувшись своими тонкими руками к небу, девушка вздохнула полной грудью:

– Хорошо-то как! – и ухватившись за подол юбки, она едва не стащила с себя сарафан, чтобы искупаться, как из кустов появилась голова незнакомого мужчины. Деревня их была небольшой, и потому все друг друга знали в лицо, этого же она видела в первый раз. Она взвизгнула от неожиданности и бросилась в другую сторону. Бежать было тяжело, ноги то и дело соскальзывали и проваливались в сырой и скользкий край берега.

– Стой! Стой! Дурная! Да остановись ты! Сонька! – долетали до нее слова.

Отбежав на безопасное расстояние, чуть замедлившись, она боязно, какдикая лань, глянула на незнакомца, и была готова вот-вот снова сорваться с места.

– Да это же я. Неужто не признала? – снова произнес расплывшийся в улыбке незнакомец и, не желая спугнуть девушку, он тоже остановился. Сонька недоверчиво смотрела на незваного гостя, его лицо меркло в тени палящего солнца, что светило из-за его спины.

– Эх ты! А я вот тебя сразу узнал, издалека узнал. Мне кажется хоть, ты рябой, косой сделайся, все равно я тебя узнаю. Я за тобой глядел, как ты гуляешь.

Девушка вздрогнула и покраснела: «Как он смел еще и подглядывать за мной!»

– Эх ты, трусиха… Чур меня – чур меня! Разбежались куры! Чур меня – чур меня! А Авдотья дура! – завопил он, оббежав Соньку кругом, отчего солнце сталось за ее спиной.

– Иван… – еле слышно произнесла девушка, сердце ее забилось еще быстрее, и страх сменился невероятным ощущением сна, горло сдавило, и ноги стали совсем непослушные, – Ваня, ты?– «Не может быть, ты обозналась»,– стучало у нее в голове, но все тело и сердце ее ликовало.

– Ну слава тебе боже, признала наконец-то! – и он расплылся в улыбке. И вот перед Сонькой, как будто до этого она была слепа, вырисовывались ей знакомые и любимые черты. Она не могла оторвать взгляд от слегка вытянутого лица, острого кончика носа и губ, обрамленных совсем недавно появившимися усами. Голубые глаза смотрели на нее в ответ с хитрым прищуром. Они стояли так и молчали, каждый не знал, что сказать, Сонька в оба глаза глядела на Ивана и почти забывала дышать. Иван смотрел на Соньку, и все его тело будто онемело: «Что ей сказать, как ее теперь обнять, можно ли?»Его из стопора вывело ее резкое движение. Она бросилась ему на шею и крепко обняла. Так приятно он пах дорогой и пылью. Еще какое-то время он не знал, что делать, руки глупо висели вдоль тела, он, еле касаясь, обнял Соньку за талию, а та то и дело обнимала его, отталкивала от себя, чтобы разглядеть, как будто убеждаясь, точно ли он, и снова обнимала.Они оба засмеялись. Набравшись храбрости и немного опьянев от счастья, Иван поднял девушку и покрутился с ней. Сонька крепко прижималась всем телом к Ивану, пока эйфория немного не спала, и, немного смутившись, она отстранилась от него. Да, перед ней стоял уже не тот маленький разбойник, да и она уже давно выросла.

– Я очень рада, я не знаю, что и сказать, вот гляжу на тебя и не верю…

– И я очень рад, – и вот они снова два юных создания, когда-то бывшие друг другу словно братом и сестрой, разделенные долгими годами, стояли друг напротив друга и смущенно и трепетно подбирали слова, а те как назло разлетались, что стая пуганых птиц. Сонька, опустив глаза в пол, сорвала травинку и, крутя ее в руках, медленно пошла вдоль реки, Иван шел рядом.

– Расскажи, Вань, как все было? – и она еще ниже опустила голову.

– Да я особо-то ничего и не помню, малой был совсем, – задумался парень.– Я у цыган недолго прожил, они меня продали, как крепостного одному барину.

Сонька вздрогнула всем телом, и вся внутри как будто сжалась, чувство, которое она так долго таила в себе и прятала, с новой силой вырвалось наружу, заполонив с собой мир. Это было чувство глубочайшейвины, разъедавшее ее совесть, она не могла извиниться, слово «прости» казалось ей нищим и слабым. А ведь это она его бросила там, это она не допрыгнула до телеги, да и чего там таить, это она не остановила его, когда тот рванул навстречу к табору.Чем больше она думала об этом, тем сильнее укутывало ее это чувство, ладошки холодели, а лопатки жгло. Иван хоть и заметил перемену в лице Соньки, но продолжил свой рассказ:

– Жил я у барина своего все это время, и поначалу-то было не привычно, и даже как-то тяжело. Но потом, ничего, свыкся. У него жена была, Евдокия Филипповна, но померла она,когда мне второй десяток только пошел, от какой-то болезни. Сын у них был один, я только к ним поступил, когда того в рекруты забрали. Так я и стал у Александра Митрофаныча один из близких. Он меня в свою библиотеку пускал, никого не пускал, а вот мне дал такое права, я сначала и не понимал, чегой-то он. Только, когда постарше стал, понял. Он ко мне как к сыну относился, остался старик один, без жены, сын ему после смерти матери писать перестал. Ясное дело, в Санкт-Питербург служить уехал, думал тогда я, но все же нехорошо отца забывать. Так мы часто вечера вместе проводили, звал меня к себе и читал свои любимые книги. А я чего– сидел да слушал, по первой скучно было, нудно, а потом я пристрастился и уже каждый день ждал, когда же вечер наступит. На охоту с собой брал. А я так ему служил, от сердца, правой рукой его был. – Иван на какое-то мгновение замолчал и задумался. Они продолжали не спеша брести вдоль берега. – А однажды вот случай какой произошел. Он на охоту снова поехал, и я, как всегда, подле него, собак пустили, хорошо было. А потом, что-то лошадь испугало,Александр Митрофанович не удержался в седле да упал, а ружье-то заряженное было, в общем, прямо тебе скажу, в плечо его, старика. Он повалился, орет на крик, пару его крепостных мужиков,как наседки, носятся вокруг– а ты ж знаешь, меня папка с детства всякому учил, ну я рукав-то от рубахи отворотил да перевязь ему сделал. Все как надо, – не без гордости рассказывал Иван, –подсобил ему, на лошадь, да домой. А там лекарь уже поспел, суета. Я рядом был, то воду принести, то полотенце чистое. Так врач прямо и говорит: «Это, – говорит, – Александр Митрофанович, ангел ваш, не иначе», – говорит, значит, а сам на меня кивает, –он-то вам кровушку остановил, с таким ранением вы б и дня не прожили. Вот кого благодарите».С теми словами и ушел. А барин-то не стал в благодарностях рассыпаться, только по-другому глядеть стал, по-инакому как-то. Перемену ячуял, только не особо ей значение придавал. Так и жили, он ко мне как к сыну, а я ему служил верно. В обиде я не жил. Ты не думай. Почти каждый вечер мы читали, часто он и днем меня в библиотеку свою отпускал. А мне счастье было, там книг– как в сокровищнице, я ж столько и отродясь не видел. Все полки – полки, и все до самого верху в книгах. Я, правда, читать не все мог, были там на языках разных, а вот нашей грамоте он меня обучил, так что стал я много времени там проводить, а он-то, Александр Митрофанович, не ругал меня, бывает, зайдет в своем халате с кофием, глянет на меня да и обратно пойдет. Только вот потом от мужиков тамошних узнал я, что думал-то неверно, а вот как было: сын не писал им так, как давно покойничком сделался.– Сонька вздрогнула.– Барин об этом давно знал, только никому не говорил. Жене тем паче. Всем, кто как-то проведал об этом, настрого запрет дал, мол, кто обмолвится, тому несдобровать, шкуру спустит. Он боевой был до смерти жены. Так он сам письма и писал, а Евдокия Филипповна все верила, что это сын пишет. Так и жили,– затянулась долгая пауза, Иван, идя рядом с Сонькой, будто заново переживал события давно минувших дней. – А потом черт какой-то взял да и брякнул при барыне: «Давеча,– говорит,– уж как 5 лет сына-то нету». Евдокия Филипповна заболела тут же. Все не вставала, на мужа обиду страшную держала, все повторяла, что грех это страшный. Месяца не прошло, как дух испустила. А барин после этого мужика того чуть на смерть не забил, а потом как-то присмирел. Все молчал больше и думал. Только со мной сидел вечерами. А так ходил как грозовая туча, его бояться пуще прежнего стали. Сильный мужик барин-то. Я, когда узнал, жалко его стало, а он все так же. Молчит, думает себе чего. Ну это я чего отвлекся, а вот чего про охоту-то заговорил, – взбодрился Иван,– как год прошел, с того случая,зовет он меня к себе, говорит: «Как тебе, Иван, у меня жилось?» А что я могу сказать? Хорошо жилось, иногда думалось, что хорошо, что так, дома бы я мало чего видал, а с ним жизнь прожил и в странах заграничных побывал и научил меня сколькому всему. Привязался я к нему, думаю, и он ко мне привязался. Так и отвечал: «Хорошо, Александр Митрофанович, благодарю вас». А он мне в ответ значит: «Ты вот – говорит – год назад ровно, от смерти меня спас. Я того не забыл… – Я хотел было сказать, что пустяки, да стоял молча, как вкопанный.–Ты, Иван, хорошо мне служил, годный ты малой, сердце твое казацкое, – так и сказал.Я ему-то про себя рассказывал, бывало. – «Нечего, – говорит,– тебе тут делать. Услужил ты мне, и за сына, и за помощника был. На, говорит, тебе». Протянул мне листок, и все. Ушел. Не был он расположен к сентиментальностям всяким. А я бумагу-то смотрю. А то вольная, Сонька, вольная!

– Так чего же, коли ты ему как сын был, чего же он тебя отпустил-то?

– Я думал об этом долго, наверное, страшно ему было, еще больше ко мне привыкать, чтобы потом опять не было чего, сам решил, как руку себе с гангреной отрезал. Мол, чего потом по чуть-чуть, раз и все.

– Все равно не понимаю.

– Чтобы его понять, голубка моя, надо, как он, всех любимых сердцу людей потерять.

Он сунул руку за пазуху и протянул Соньке сверток, та потянула за алый шнурок и распрямила бумагу. Грамоте, в отличие от Ивана, не была обучена и потому просто посмотрела на красивые завитки букв, на печатьв виде семейного герба, скрутила и обратно отдала Ивану.

– Вот так вот, Сонька.

Девушка улыбнулась и, осмелев, обняла его за руку. Глянула на него своими карими почти вишневыми глазами, которые от солнца казались еще более темными:

– Какой ты молодец, Ванечка, ты теперь гордость наша. Как хорошо, что ты вернулся. Это хорошо, что пуля-то свое дело сделала.

Иван огорчился, совсем не о том он донести хотел. Простота Соньки смутила его. «Ну да ладно»,– подумал он, чувствуя пылающую щеку у своей руки.

– А ты как жила тут?

– Да чего, с меня, как с гуся вода, Авдотья вечно гоняет, работать по дому заставляет, только и говорит, что о женихах да свадьбе. Надоела она мне, и говорить о ней нечего. Сама невенчанная всю жизнь ходит.

И снова затянулось долгое молчание. Иван, не привыкший к таким разговорам, не знал, что ответить.Они брели, Сонька не отпускала руку Ивана, сердце ее билось очень быстро, глаза горели. Какой он все-таки стал, высокий, красивый. Иван боялся сделать лишнее движение, и потому шел достаточно скованно и почти не дышал, щеки его пылали не меньше.

– Сонь,– сказал он решительно, повернувшись к ней, и замер.

– Чего ты?

– Я о тебе все время думал. Скучал о тебе.

– Конечно, ты же мне как брат, – вспыхнула Сонька и потупилась.

– Может быть, был, а теперь вот встретил тебя, и, кажется, Сонь, кажется, я в тебя влюблен. И был влюблен. Помню, как тебя за косу дергал, а ты ругалась и ножками топала. А мне так нравилось. Я думал, какая ты, что уж сватали наверно, я как вольную получил, сразу в деревню поехал, тебя искал, к отцу еще не заходил. А как увидел обомлел.

Сонька смотрела на него глазами, которые поблескивали как два огонька. Ведь и она думала о нем, мечтала, представляла. Он взял ее за плечи.

– Ты ничуть не изменилась. Я ведь еще в детстве все решил!

– Чего ты решил?

– Что ты женой мне будешь.

– Женой? – еле слышно пробормотала Сонька, она глядела на него и не могла ничего поделать с руками и ногами, которые точно деревья стали неподвижными. А ведь Иван слукавил, барин ему не просто так вольную дал, говорили они как-то вечером, что, мол, пора бы Ивану и семью завести, на что парень Александру Митрофанычу отвечал, что, мол, в деревне девчонка есть, любит ее, и потому вернуться хочет. Барин думал – думал, да решил отпустить. А потому говорил Ивану: «Мол, мой дом – твой дом. Если решишь обратно ко мне на службу – всегда знай, только рад буду, с женой приезжай, коли захочешь».А о том, что Иван сын казака, барин и не знал, парень ему о том не говорил, боялся, что на службу отдаст.

– Да, Сонька! Женой! Я ехал сюда с одной мыслью! Коли не поздно! Я сватаю тебя! Тетка твоя отца моего всегда уважала, так она же будет непротив!

– И сейчас уважает, Ванечка, да как же это все быстро.

– А чего ждать! Вот чего! Ты мое предназначение! Как Джульетта!

– Как кто?

– А, в одной книге было, правда, до конца ее дочитать не успел… Она у меня с собой.

– Выдумщик ты большой, – засмеялась Сонька и побежала от него прочь, заливаясь смехом.

Иван догнал ее, да поцеловал. Двоим казалось, что время остановилось и стало тянутьсяв вечность. Оба стали неловкими, но абсолютно счастливыми. Как будто невидимая сила оттолкнула их друг от друга, Сонька пошла вперед чуть быстрее, пытаясь заболтать свою неловкость:

– Ты, наверно, устал с дороги, давай я, может, молока тебе снесу из дому?

– Сонь, давай ты иди домой, скажи тетке своей, что я приду, а я пока домой к отцу, повидаюсь с ним, со стариком своим, все ему выложу, благословления попрошу. Хорошо, голубка моя?

Девушка по-детски кивнула и, чмокнув Ивана в щеку, побежала в сторону дома, то и дело оборачиваясь назад. Только ей казалось, что она не бежит, а парит над землей. А Иван, гордо насвистывая, отправился в свой роднойдом.

Глава 4

Иван шел, озираясь по сторонам, вдыхая полной грудью родные запахи. Он как будто не уезжал, все так же: поле с людьми, которые уже начинали расходиться в преддверии полуденной жары, так же весело играла бликами Дубрава, так же косо стояли коренастые заборы, все те же дома, разбросанные, тянутся кончиками крыш к земле. Он шел и не верил своим глазам, будто и не было этих долгих лет разлуки.Полуденное солнце слепило глаза, небо было без единого облачка, отчего он еще сильнее чувствовал этот вкус свободы. «Вот какое ты –счастье»,– думал он про себя, насвистывая мелодию. Он шел по дороге мимо домов и ухмылялся – никто не узнает, смотрят, переглядываются, а не узнают.

– Игнатия Авакумова! – окликнул он бабку, остановившись у забора крохотного домика.

– Батюшки родные, – отозвалась невысокого роста круглолицая старушка, испугавшись от неожиданности.

– Не узнали?

– Поди не узнала, старость свое берет… – говорила она, подходя ближе и щуря глаза.

– Это ж я, Ванька Трифонович, пропащий сын атамана. А!? Каково!

– Батюшки мои родные! Батюшки! Святые угодники! Жив! Жив Ванька-то наш! Ой, помилуй мя грешную! Ох,Боженька! – она крепко обняла сына своей давно покойной подруги. – Батюшки! Иван! – она все причитала, крестила его, обнимала и в итоге поцеловала в лоб, отчего Ивану пришлось согнуться чуть ли не вдвое. Потом она по-старушечьи, но все же быстро пошла стучать по заборам, да кликать соседей:

– Ой, Господи! Вот счастье-то какое! Вот чудо-то какое! Сын атамана вернулся! – кричала она, причитала, плакала, смеялась и все слезы подолом вытирала. Из дома старушки вышла девушка, лет 13-ти, кинув взгляд на Ивана, она тут же залилась краской. Парень подмигнул ей, и та, совсем вспыхнув, спряталась за дверью. «Когда я здесь был последний раз, этой девчонки было года три, если не меньше, – думал Иван,– Как же быстро пробежало время». Люди выходили из домов, перешептывались, перекрикивались, слушали, что говорят, радовались, и тут же на ходу сочиняли истории.Пышная женщина с ребенком на руках, громко заявляла, что так, мол, она и знала, что накануне ей сон снился. Игнатья Авакумова держала Ивана крепко за руку, подводя то к одним, то к другим соседям, все причитала, да слезы подолом вытирала:

– Вот как бывает! Вот что делается! Ох Господи! Агрепина, поди! Поди, говорю, смотри! Иван! Сын Атамана!

– Ой, святые угодники, вернулся, – пропела тощая женщина.

Ивану было неловко, но шустраястарушка, не выпускала его из рук, и парню приходилось то и дело наклоняться, чтобы Игнатья могла целовать его в щеку. И хотя Иван чувствовал смущение, все же поняли его все, и от этого становилось тепло и радостно душе. Он почувствовал себя дома. Только для человека, который, когда-то был лишен возможности вернуться в родные края, будет понятно это непередаваемое счастье.

Люди, не балованные частыми новостями и событиями, выходили из-за своих заборов, говорили между собой, кто-то подходил к Ивану сам и обнимал, вспоминая сцены из детства Ивана:

– Ох, какой вырос-то! Жених! А я вот тебя таким помню, яблоками тебя угощал, – добродушно улыбался казак средних лет. Иван лица вспоминал не все, за что было немного стыдно. Пока вокруг Ивана кипела суета, Игнатья Авакумова помчалась к дому Трифона. Запыхавшись, она ввалилась в дом.