Любознательные, непоседливые и забавные. Как разговаривать с детьми о важном просто и увлекательно

Джули, Рексу и Хэнку

Scott Hershovitz

NASTY, BRUTISH, AND SHORT:

A Philosopher’s Field Notes on His Children

Copyright © 2022 by Scott Hershovitz

© Александр и Иван Митрофановы, перевод на русский язык, 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Введение. Искусство мыслить

– Мне нужен философ, – сказал полуодетый Хэнк, стоя в ванной.

– Что? – спросила Джули.

– Мне нужен философ.

– Ты ополоснулся?

– Мне нужен философ, – взволнованно повторил Хэнк.

– Тебе нужно ополоснуться. Вернись к раковине.

– Мне нужен философ! – потребовал Хэнк.

– Скотт! – крикнула Джули. – Хэнку нужен философ.

Философ тут я. И в этом качестве я точно никому не нужен.

Я бросился в ванную.

– Хэнк, Хэнк! Я философ. Что тебе нужно?

Он выглядел озадаченным.

– Ты не философ, – резко ответил он.

– Хэнк, я философ. Это моя работа. Что тебя беспокоит?

Он открыл рот, но ничего не сказал.

– Хэнк, что тебя беспокоит?

– В ЗУБАХ ШТО-ТО ЗАШТРЯЛО.

Флоссер. Хэнку нужен был флоссер – такой вилкообразный кусок пластика с нанизанной на него зубной нитью. Задним числом это понятно. Флоссер – это то, что вам может понадобиться, особенно если вам два года и ваша цель в жизни – заполнять свалки дешевыми кусками пластика, которые временно отвлекают внимание. Философы людям обычно не нужны. Люди охотно говорят об этом самим философам.

* * *

– Чем, собственно, занимаются философы?

– Э-э-э… в основном мы думаем.

– О чем вы думаете?

– Да о чем угодно. Справедливость, правильность, равенство, религия, закон, язык…

– Я тоже об этом думаю. Я философ?

– Возможно, да. А вы хорошо об этом думаете?

Я не представляю, сколько раз у меня был такой разговор. Но это потому, что у меня никогда его и не было. Я просто воображаю, как все пойдет, если я скажу незнакомцу, что я философ. Я почти всегда говорю, что я юрист. Если только не разговариваю с юристом; тогда, чтобы набить себе цену, я говорю, что я профессор юридических наук. Если же я разговариваю с другим профессором юриспруденции, тогда я определенно философ. Но если я беседую с философом, я снова становлюсь юристом. Это сложная игра в наперстки, разработанная, чтобы дать мне преимущество в разговоре.

Однако я – философ. И я все еще не могу в это поверить. Я не ставил перед собой такой цели. Будучи первокурсником на первом семестре в Университете Джорджии, я хотел взять вводный курс психологии. Но в группе не было мест, а «Вводная философия» была мне вполне по силам. Если бы освободилось место в группе по психологии, я сейчас был бы психологом, а эта книга была бы полной практических рекомендаций по воспитанию детей. В этой книге есть несколько советов, но большинство из них не столь конкретны. На самом деле главный совет заключается в следующем: разговаривайте со своими детьми (с чужими тоже). Они смешные и к тому же хорошие философы.

Я пропустил первые занятия по философии, потому что мы (евреи, не философы) празднуем Новый год в более или менее произвольный день каждой осенью. Но на второе занятие я пошел, и уже ко второму часу я был на крючке. Профессор Кларк Вольф спросил каждого из нас, что именно имеет значение, и, обходя комнату, он написал наши ответы на доске рядом с нашими именами и именами известных философов, говоривших нечто подобное.

Счастье: Робин, Лайла, Аристотель

Удовольствие: Анна, Аристипп, Эпикур

Поступать правильно: Скотт, Нирадж, Кант

Ничто: Виджей, Эдриан, Ницше

Увидев свое имя на доске, я подумал, что мои рассуждения о том, что важно, могут иметь вес – ведь я был частью дискуссии, включающей самих Аристотеля, Канта и Ницше.

Мысль была дикой, и моих родителей это все не обрадовало. Помню, как я сидел напротив отца в закусочной и сообщил, что планирую изучать философию. «Что такое философия?» – спросил он. Вопрос замечательный. Он не знал ответа, потому что, когда он поступал, место на курсах психологии было и он стал психологом. Но тут я понял, что у меня проблема: я и сам не понимал, что это, а ведь я уже несколько недель посещал занятия по философии. Что это такое, спросил себя я, и почему я хочу изучать философию?

Я решил не рассказывать отцу, а показать на примере.

– Нам кажется, что мы сидим за столом, едим жареную курицу и ведем беседу о том, как проходит учеба, – начал я. – Но что, если это не так? Что, если кто-то украл наши мозги, поместил их в колбы, подключил к электродам и стимулировал их так, чтобы мы считали, что едим курицу и разговариваем об учебе?

– Это вообще возможно? – спросил он.

– Не думаю, но это не главное. Вопрос тут – откуда мы вообще знаем, что это не так? Как мы удостоверимся, что мы не мозги в колбах, галлюцинирующие про жареную курицу?

– И это ты решил изучать? – Выражение его лица было отнюдь не ободряющим.

– Да, я имею в виду, разве ты не видишь причины для беспокойства? Все, что, как нам кажется, мы знаем, может оказаться ложью.

Он не был обеспокоен. И это было до выхода «Матрицы», так что я был лишен апелляции к авторитету Киану Ривза, чтобы обосновать актуальность проблемы. После еще нескольких минут невнятного бормотания о мозгах и колбах я добавил: «На факультете есть занятия по логике».

– Что ж, – сказал он, – это тебе понадобится.

* * *

Я упомянул, что не могу поверить, что я философ. Это не совсем верно. Невероятно тут то, что я все еще философ, – то, что мой отец не остановил меня, тогда в ресторане или еще раньше. Потому что я был философом практически с того момента, как научился говорить, и я такой не один. Абсолютно каждый ребенок – философ. С возрастом это проходит. Возможно, это часть взросления – бросить философию и заняться чем-то более приземленным. Если это так, я большой ребенок, что не станет сюрпризом ни для кого из тех, кто меня знает.

Это не потому, что мои родители не старались. Я помню, как впервые задумался над философской загадкой. Мне было пять лет, и меня осенило во время кружка в детском саду. Я думал об этом весь день, а во время пикника я поспешил рассказать об этом маме, которая вела подготовительные занятия дальше по коридору.

– Мамочка, – сказал я, – я не знаю, как для тебя выглядит красный цвет.

– Нет, знаешь. Он красный, – сказала она.

– Да… ну, нет, – замялся я. – Я знаю, как выглядит красный цвет для меня, но я не знаю, как для тебя.

Она выглядела озадаченной, и, если честно, я, возможно, не совсем ясно выразился. Мне было пять лет. Но я изо всех сил старался, чтобы она поняла, о чем я говорю.

– Красный цвет выглядит вот так, – сказала она, указывая на что-то красное.

– Я знаю, что это красное, – сказал я.

– Так в чем проблема?

– Я не знаю, на что похож красный цвет для тебя.

– Он выглядит вот так, – сказала она, все сильнее раздражаясь.

– Верно, – сказал я, – но я не знаю, на что это похоже для тебя. Я понимаю, только как он выглядит для меня.

– Одинаково выглядит, милый.

– Ты этого не знаешь, – настаивал я.

– Нет, знаю, – сказала она, снова указывая на цвет. – Это красное, да?

Она не поняла, но меня это не остановило.

– Мы называем одни и те же вещи красными, – попытался объяснить я, – потому что ты указала на них и сказала мне, что они красные. Но что, если я вижу красный цвет так же, как ты видишь синий?

– Это не так. Это красный, а не синий, верно?

– Я знаю, что мы оба называем это красным, – сказал я, – но красный может казаться тебе таким же, как синий выглядит для меня.

Я не знаю, сколько времени мы так продолжали, но моя мама так и не поняла, к чему я клоню. (Мама, если ты это читаешь, я буду рад попробовать еще раз.) Я отчетливо помню, как она закончила разговор:

– Хватит об этом беспокоиться. Это не имеет значения. Твое зрение в порядке.

Это был первый раз, когда мне посоветовали перестать заниматься философией. Но не последний.

* * *

Философы называют головоломку, которую я загадал своей матери, инвертированным цветовым спектром. Как правило, эта идея приписывается Джону Локку, английскому философу XVII века, чьи идеи повлияли на создателей Конституции Соединенных Штатов. Но я готов поспорить, что тысячи детей детсадовского возраста пришли к этому раньше. (Дэниел Деннетт, выдающийся когнитивный философ, сообщает, что многие из его студентов припоминают, что размышляли над этой загадкой, когда были маленькими.) Их родители, вероятно, не поняли, что они говорили, или не увидели в этом смысла. Но эта загадка очень важна; по сути, это окно в некоторые из самых глубоких тайн о мире и нашем месте в нем.

Вот как Локк пояснил эту задачу (ее легче понять, если читать это вслух с английским акцентом):

Впрочем, Идея голубого, имеющаяся у одного Человека, может отличаться от этой Идеи у другого. В наших простых Идеях не было бы ничего от ложности и в том случае, если бы вследствие различного строения наших органов было бы так определено, что один и тот же предмет в одно и то же время производил бы в Умах нескольких Людей различные Идеи; например, если бы Идея, вызванная Фиалкой в Уме одного Человека при помощи его Глаз, была тождественна Идее, вызванной в Уме другого Ноготками, и наоборот^[1].

 

Я знаю, что вы думаете: в пять лет я изъяснялся внятнее Локка. По крайней мере, я не писал заглавные буквы как полоумный. Но не волнуйтесь: я не заставлю вас продираться сквозь толщу цитат давно умерших философов. Смысл этой книги в том, что философией может заниматься каждый и это делают все дети. Если детсадовец может заниматься философией, не читая Локка, можем и мы.

Но мы читали Локка, так что давайте посмотрим, сможем ли мы понять смысл его слов. О чем он говорил? В этом коротком отрывке таится множество тайн: о природе цветов, о природе сознания, о сложности – или, возможно, невозможности – передать словами некоторые из наших переживаний. О ряде этих вопросов мы подумаем позже. Но последнее указывает на еще большую проблему: разум других людей принципиально для нас закрыт.

Другие люди могут видеть мир иначе, чем мы, и не только в переносном смысле, имея разные мнения по поводу спорных тем. Они действительно могут воспринимать мир по-другому. Если бы я мог заглянуть в вашу голову, посмотреть вашими глазами, вашим мозгом, я бы мог обнаружить, что с моей точки зрения все вокруг не так. Стоп-знаки могут выглядеть синими, а небо – красным. А может быть, различия будут более тонкими – на пару оттенков или чуть ярче. Но поскольку я не могу заглянуть туда, мне не узнать, как для вас выглядит мир. Я даже не представляю, на что он похож для людей, которых я знаю лучше всего: жены и детей.

И это очень одинокая мысль. Если Локк прав, то мы в некотором смысле заперты в своих собственных головах, отрезаны от опыта других людей. Мы можем только догадываться, каковы они. Но мы не в силах знать.

Я не думаю, что эта мысль приходит в голову многим детям детсадовского возраста случайно. Детям в этом возрасте трудно понять других людей, научиться читать их мысли. Вам не удастся многого добиться в этом мире, если вы не сможете понять, что думают люди. Мы должны уметь предугадывать действия других и их реакцию на наши поступки. Для этого дети постоянно порождают и проверяют теории об убеждениях, намерениях и мотивах окружающих. Конечно, они так не говорят. Это не то, что они делают осознанно. Также они ни капельки не осознанно роняли свою чашку-непроливайку с детского стульчика, хотя это тоже своего рода эксперимент в области физики и психологии. (Она падала каждый раз, и кто-то всегда ее подбирал.)

Я не знаю, почему я думал о цветах в тот день в детском саду. Но то, что я обнаружил, просто подумав об этом, было ограничением моей способности читать мысли других людей. Я мог многое узнать об убеждениях, мотивах и намерениях своей матери, просто наблюдая за тем, как она себя ведет. Но что бы я ни делал, я не мог узнать, выглядит ли красный цвет для нее так же, как для меня.

Мы еще вернемся к этому вопросу. Как я уже сказал, это окно в некоторые из самых глубоких тайн мира. Дети постоянно туда заглядывают. Большинство взрослых забыли, что оно вообще существует.

* * *

Люди недоверчиво смотрят на меня, когда я говорю, что дети заглядывают в это окно. Конечно, ты придумал инвертированный цветовой спектр, говорят они. Но ты-то философ. Это для ребенка не норма. Я бы, может, и поверил им, если бы у меня самого не было детей. У меня два мальчика: Хэнк, с которым вы уже знакомы, и Рекс, на несколько лет старше. Когда Рексу было три года, он уже говорил вещи, которые затрагивали философские вопросы, даже если сам он этого еще не понимал.

По мере того как дети становились старше, в том, что они говорили, все чаще проявлялись философские темы. Однажды Джули спросила Хэнка (тогда восьмилетнего), что он хочет на обед, и предложила ему два варианта: кесадилью или вчерашний гамбургер. Хэнк мучился выбором – можно было подумать, что его спросили, кого из родителей спасать от верной смерти^[2].

Ему потребовалось какое-то время, чтобы принять решение.

– Я буду бургер, – сказал он спустя, кажется, годы.

– Он уже на столе, – ответила Джули.

Хэнк всегда выбирает бургер, если он есть.

Хэнк был недоволен таким развитием событий. Он начал плакать.

– Что случилось, Хэнк? – спросил я. – Это же то, что ты хотел.

– Мама не дала мне решить, – сказал он.

– Конечно, дала. Ты сказал, что хочешь бургер, и получил бургер.

– Нет, – сказал Хэнк. – Она решила раньше.

– Да, но она не ошиблась.

– Все равно обидно, – настаивал Хэнк. Пока он жаловался, бургер стыл.

На следующей неделе на занятиях по философии права мы говорили о превенции – возможности наказать человека до совершения им преступления, если мы точно знаем, что он это сделает. Многие люди сомневаются в том, что предугадать преступление можно настолько хорошо, чтобы быть уверенным в этом. Я, в общем-то, не из них. Но есть и другое возражение, очень похожее на обиду Хэнка.

По мнению некоторых, невежливо обращаться с человеком так, как будто он уже что-то сделал, когда он еще не принял решение, – даже если вы точно знаете, что он предпримет. Именно действие должно иметь значение, и он вправе идти в другом направлении, пока не определится, даже если вы знаете, что он этого не сделает. (Или нет? Разве тот факт, что вы можете предугадать его поведение, означает, что у него нет свободы воли?) Я рассказал о Хэнке студентам, и мы обсудили, прав ли он, чувствуя себя оскорбленным. Многие решили, что да.

Я часто так делаю, когда преподаю. В качестве иллюстрации к обсуждаемым вопросам я рассказываю историю о своих детях. Затем мы обсуждаем, правы ли дети в том, что они говорят. Я поступаю так и в беседах с коллегами, ведь дети дают мне такие замечательные примеры. К настоящему времени Рекс и Хэнк известны среди философов права.

Многие годы люди говорили мне, что мои дети философствуют только потому, что их отец – философ. Я так не считаю. Часто их идеи появлялись из ниоткуда; они не отражали ни одного нашего разговора. Однажды за ужином четырехлетний Рекс задался вопросом, не приснилась ли ему вся его жизнь. Философы задавались этим вопросом издавна. Никто из них никогда не задавал его Рексу и не обсуждал его рядом с ним. (Мы займемся этим вопросом в главе 8, когда будем исследовать природу знания.) Если и есть разница между моими детьми и другими, то это только то, что я замечаю, когда они занимаются философией, и поощряю это.

Мое мнение подтвердилось, когда я открыл для себя работы Гарета Мэтьюса, философа, который посвятил большую часть своей карьеры детям. Он скончался в 2011 году, когда Рексу было всего один год. Я никогда не виделся с ним, и мне жаль, что у меня не было такой возможности, потому что Мэтьюс знал о философских способностях детей больше, чем кто-либо другой.

Интерес Мэтьюса начался так же, как и мой. Его ребенок сказал что-то философское. У их кошки, Флаффи, были блохи, и Сара (четырех лет) спросила, откуда они взялись.

– Блохи, должно быть, перепрыгнули на Флаффи с другой кошки, – сказал ей Мэтьюс.

– Откуда у той кошки блохи? – спросила Сара.

– Должно быть, с другой кошки, – сказал Мэтьюс.

– Папа, – настаивала Сара, – это не может продолжаться вечно; бесконечные только числа!

В то время Мэтьюс преподавал Космологический аргумент, цель которого – доказать, что Бог существует. Существует множество версий этого аргумента, некоторые из них довольно запутанны. Но основная идея проста: у каждого события есть причина. Но это не может повторяться вечно. Значит, должна существовать Первопричина, которая сама по себе была беспричинной. Некоторые считают, что это Бог, – наиболее известен среди них Фома Аквинский.

У этого доказательства есть проблемы. Почему цепь причин должна завершиться? Возможно, Вселенная вечна – бесконечна в обоих направлениях. И даже если бы существовала Первопричина, зачем полагать, что это Бог? Но неважно, работает ли этот аргумент. (Мы спросим, существует ли Бог, в главе 12.) Главное – просто увидеть, что Сара сама воспроизвела эту логику. «Вот я объясняю своим студентам аргумент в пользу Первопричины, – писал Мэтьюс, – а моя четырехлетняя дочь самостоятельно выдвигает доказательство Первоблохи!»

Это застало Мэтьюса врасплох, поскольку он немного знал о психологии развития. По мнению Жана Пиаже, швейцарского психолога, известного своей теорией когнитивного развития, Сара должна была находиться на дооперациональной стадии, называемой так потому, что дети на ней еще не могут полноценно использовать логику^[3]. Но логика Сары была изысканной – гораздо привлекательнее Космологического аргумента. Что бы вы ни думали о бесконечном регрессе причин, трудно представить себе бесконечный регресс кошек.

Ладно, я прямо слышу, как вы говорите: «Мэтьюс – еще один философ с философским ребенком. Это мало что говорит о детях в целом». Но Мэтьюс не ограничился своими детьми. Он поговорил с людьми, далекими от философии, и услышал много похожих историй об их детях. Затем он начал посещать школы, чтобы поговорить с детьми самому. Он читал детям истории, в которых поднимались философские вопросы, а затем слушал дебаты, которые возникали после этого.

Мне больше всего понравилась история Мэтьюса, рассказанная матерью маленького мальчика по имени Иан. Пока Иан и его мама были дома, в гости пришла другая семья, и трое детей монополизировали телевизор, не давая Иану посмотреть его любимую передачу. Когда они ушли, он спросил свою мать: «Почему трем людям лучше быть эгоистами, чем одному?»

Мне нравится этот вопрос. Он такой простой и подрывной. Многие экономисты считают, что государственная политика должна максимизировать удовлетворение человеческих предпочтений. Некоторые философы тоже так считают. Но Иан предлагает нам спросить: должны ли мы заботиться об этих предпочтениях, если они просто эгоистичны? Здесь также таится проблема демократии. Предположим, мама Иана поставила вопрос о том, что смотреть, на голосование. Является ли подсчет эгоистичных детей хорошим способом решить этот вопрос?

Я так не думаю. Если бы Иан был моим ребенком, я бы объяснил, что мы позволяем гостям выбирать, что смотреть, потому, что они гости, а не потому, что их больше. Это способ проявить гостеприимство, поэтому мы поступили бы точно так же, независимо от их количества.

А как же демократия? Мы поговорим об этом позже, поскольку Рекс считает, что наша семья должна быть единой. А пока я просто скажу: демократия не должна быть способом суммировать эгоистичные предпочтения людей. Избиратели должны быть общественно активными. Они должны стремиться к общему благу и важным ценностям, таким как справедливость и честность, а не к своим личным интересам. Не поймите меня неправильно. Я верю в демократию, даже когда она не соответствует этому идеалу. Но я согласен с Ианом в том, что больше людей, действующих эгоистично, – это еще больший эгоизм и не лучший способ принимать решения.

Мать Иана была озадачена его вопросом. Она понятия не имела, как ответить. И я подозреваю, что большинство взрослых оказались бы в таком же замешательстве. Дети часто ставят под сомнение то, что взрослые считают само собой разумеющимся. Это одна из причин, по которой из них получаются хорошие философы. «Взрослый должен культивировать наивность, которая необходима для занятий философией, – говорит Мэтьюс, – но для ребенка она просто естественна».

По крайней мере, это касается самых маленьких детей. Мэтьюс обнаружил, что «спонтанные экскурсы в философию» характерны для детей в возрасте от трех до семи лет. К восьми или девяти годам дети, кажется, замедляются, если не в частном, то в публичном порядке. Трудно сказать почему. Возможно, их интересы меняются или они чувствуют давление со стороны сверстников или родителей, заставляющих их перестать задавать детские вопросы. Тем не менее Мэтьюс выяснил, что детям этого возраста и старше легко начать философскую беседу, и его поразило то, как ловко они рассуждают. Мэтьюс утверждает, что в некоторых отношениях дети являются лучшими философами, чем взрослые.

* * *

Я полагаю, что это звучит странно. Сама идея детского развития, кажется, предполагает, что ум детей созревает – становится сложнее по мере взросления. По мнению Мэтьюса, все как раз наоборот, по крайней мере в отношении некоторых навыков^[4].

Дети занимаются философией со «свежестью и изобретательностью, с которыми трудно сравниться даже самому находчивому взрослому». Свежесть обусловлена тем, что дети находят мир загадочным. Несколько лет назад психолог по имени Мишель Чуинар прослушивала записи, на которых маленькие дети проводили время со своими родителями. За более чем двести часов она услышала почти двадцать пять тысяч вопросов. Это более двух вопросов в минуту. Около четверти этих вопросов требовали объяснений; дети хотели знать, как, что и почему.

Дети любят загадки. В еще одном исследовании ученые обнаружили, что дети, которые не получают ответов на «как» или «почему», придумывают собственные объяснения. И даже когда они получают ответы, они часто не успокаиваются. Они задают еще одно «почему» или оспаривают предложенное объяснение.

Но мы еще не указали самую важную причину, по которой дети становятся хорошими философами: их просто не волнует, что они кажутся глупыми. Они еще не усвоили, что серьезные люди не тратят время на некоторые вопросы. Как объяснил Мэтьюс:

Философ спрашивает: «Что такое время?» – когда другие взрослые бездумно считают этот вопрос абсолютно ненужным. Они могут желать узнать, достаточно ли у них времени, чтобы сделать покупки на неделю или захватить газету. Они могут хотеть знать, который час, но им не приходит в голову спросить: «Что такое время?» Святой Августин хорошо сформулировал этот вопрос: «Что же такое время? Если меня никто не спрашивает, я знаю. Но если я хочу объяснить это вопрошающему, я в недоумении».

Я потратил годы, пытаясь ответить на вопрос, который звучит не менее глупо: «Что такое закон?» Я профессор права, это само по себе предполагает, что я знаю ответ. (Я преподаю в Мичиганском университете, где занимаю должности на юридическом факультете и кафедре философии.) Но, если быть честным, большинство юристов похожи в этом на Августина: мы знаем, что такое закон, до тех пор, пока вы не спросите, и тогда мы в недоумении.

Большинство моих коллег охотно игнорируют свое невежество. У них есть дела поважнее. И я думаю, что они считают меня глупым за то, что я застрял на этом вопросе. Но я думаю, что все мы иногда должны проявлять подобную глупость. Нужно сделать шаг назад от наших практических забот и подумать как маленькие дети. Это способ вернуть то удивление, с которым они смотрят на мир, и напомнить себе, как мало мы в нем понимаем.

* * *

В первый день второго класса Рекса попросили написать, кем он хочет стать, когда вырастет. Учительница прислала домой список карьерных амбиций детей, но не сказала, кто из них на какую карьеру нацелился. Тем не менее Рекса в списке было несложно найти. Там было несколько будущих пожарных, пара врачей, учителя, удивительно много инженеров. Но был только один «философ-математик».

В тот вечер за ужином я задал Рексу вопрос, на который все еще не мог ответить: «Мисс Кинд сказала, что ты хочешь стать философом математики. А что такое философия?»

Рекс задумался на полсекунды. Затем он сказал: «Философия – это искусство мыслить».

Я немедленно позвонил отцу. «Помнишь, как мы ужинали в той кафешке, когда я только вернулся домой из колледжа? Я сказал тебе, что хочу изучать философию, а ты спросил, что это такое. Ну теперь я знаю ответ!»

Он не помнил, да его это и не волновало. Но Рекс был прав. Философия – это искусство мыслить. Философская загадка – это задача, которая требует от нас размышлений о себе и о мире в попытке лучше понять и то и другое.

Взрослые и дети занимаются философией в разном ключе. Взрослые – более дисциплинированные мыслители. Дети – более творческие. Взрослые много знают о мире. Но дети могут помочь им увидеть, как мало они на самом деле знают. Дети любопытны и смелы, в то время как взрослые склонны к осторожности и замкнутости.

Дэвид Хиллс (преподаватель из Стэнфорда) описывает философию как «неуклюжую попытку решить вопросы, естественные для детей, с помощью методов, естественных для юристов». Это меткое описание профессиональной философии. Но оно предполагает разделение труда, без которого можно обойтись. Взрослые и дети могут заниматься философией вместе.

Больше скажу, так и должно быть. Беседы между детьми и взрослыми могут быть плодотворными в обе стороны, поскольку каждый привносит что-то свое. Они также могут быть веселыми. Философия – это отчасти игра в идеи. Конечно, мы должны думать как маленькие дети. Но мы также должны думать вместе с ними.

* * *

Эта книга вдохновлена детьми, но она не для них. На самом деле дети – это мой троянский конь. Я охочусь не за юными умами. Я целюсь в ваши.

Дети будут заниматься философией с вами или без вас. Я надеюсь заставить вас снова попробовать. И я надеюсь придать вам уверенности в том, что вы сможете говорить об этом с детьми, помогая вам увидеть философские проблемы, скрытые в повседневной жизни, и немного научить вас им.

Я собираюсь рассказать вам истории, в основном о Рексе и Хэнке. В некоторых историях Рекс и Хэнк занимаются философией. Они замечают загадку и пытаются ее разгадать. В других они говорят или делают что-то, что представляет собой философскую задачу, но сами ее не замечают. Другие истории просто о нашем неудачном воспитании; философия в них позволяет понять, что пошло не так.

Иногда мы будем думать с мальчиками. Иногда о них. А порой мы идем сами по себе и будем по-взрослому размышлять над вопросами, которые они поднимают. Но мальчики никогда не будут вне поля зрения, потому что им всегда есть что сказать.

Вместе Рекс и Хэнк проведут нас в путешествие по современной философии. Но, как и многие другие интересные экскурсии, эта будет немного причудливой. Некоторые вопросы, с которыми мы столкнемся, универсальны. Они могут возникнуть при воспитании любого ребенка. К этой категории можно отнести вопросы о власти, наказании и о Боге. Другие отражают интересы Рекса и Хэнка, например размер Вселенной. Разные дети интересуются разными вещами.

Когда родители слышат об этом проекте, они часто делятся вопросами, которые задают их дети. Есть и удивительные. Одна маленькая девочка каждый вечер перед сном в течение нескольких недель подряд спрашивала свою маму: «Почему дни продолжаются?» Мама объяснила ей вращение Земли, но было ясно, что ее интересует не механика. Я мог бы рассказать девочке о непрерывном творении – идее (распространенной среди некоторых христианских мыслителей), что Бог создает мир каждый момент, а не только самое начало. Однако я не знаю, удовлетворило бы это ее. Возможно, что вопрос девочки пришел из какого-то мрачного уголка – от недовольства миром и тем, что он на нее обрушивает.

Мои мальчики не мрачные – по крайней мере, пока. Но они постоянно любопытствуют, поэтому мы собираемся охватить много тем. Эта книга состоит из трех частей. Первая называется «Осмысляя мораль». В ней мы зададим вопрос о том, что такое права и что нужно сделать, чтобы их изменить. Мы спросим, как мы должны реагировать на правонарушения. В частности, мы зададимся вопросом, оправданна ли месть. Мы также подумаем о наказании – что это такое и почему мы его применяем. Затем мы поговорим о власти. Мы спросим, действительно ли «потому что я так сказал» может быть причиной для того, чтобы ребенок выполнял приказы. И наконец, мы поразмышляем о словах, которые не следует произносить, – о плохих сторонах языка. (Я должен предупредить вас: я немного ругаюсь, а может, и много. Не судите меня слишком строго. Я оправдаюсь в главе 5.)

Во второй части, «Осмысляя себя», мы обратимся к вопросам идентичности. Мы спросим, что такое пол, гендер и раса. Но мы не оставим без внимания мораль. Размышляя о поле и гендере, мы спросим, какую роль они должны играть в спорте. А когда мы задумаемся о расе, мы спросим, является ли она основанием для ответственности и нужно ли, скажем, возмещать ущерб за рабство и сегрегацию.

Третья часть называется «Осмысляя мир». Она начинается с вопросов о знаниях. Вместе с Рексом мы зададимся вопросом, может ли нам сниться вся наша жизнь. И мы рассмотрим скептицизм – опасение, что мы можем не знать ничего ни о чем вообще. После этого мы займемся вопросами истины и подумаем о зубной фее. Затем мы потренируем свой ум на сознании, задаваясь вопросом о том, что это такое. Мы также поразмышляем о бесконечном. И в конце нашего путешествия мы спросим, существует ли Бог.

* * *

Мы будем двигаться быстро, по крайней мере для философов. Вы можете потратить всю жизнь на изучение любой из тем, которые мы рассмотрим. Максимум, что мы сможем сделать, – это затронуть основные моменты. Но если все пойдет хорошо, то к концу книги вы будете лучше подготовлены к размышлениям над головоломками, которые мы будем разбирать, – с ребенком или самостоятельно. Это одна из вещей, которые я люблю в философии: ею можно заниматься в любое время, в любом месте, в беседе с другими или в одиночестве. Просто нужно думать.

Для этого я хочу, чтобы вы читали эту книгу немного иначе, чем другие. Большинство авторов нон-фикшен хотят, чтобы вы поверили в то, о чем они говорят в своих книгах. Они надеются, что вы согласитесь с их авторитетом и примете их образ мышления об этом мире.

Это не моя цель. Конечно, я хотел бы убедить вас смотреть на вещи по-своему. Но на деле я буду рад, если вы будете думать по-другому – при условии, что вы все хорошо обдумаете. Более того, я советую вам подходить к аргументам, которые я предлагаю, скептически. Не считайте, что я прав. Напротив, предположите, что я где-то ошибся, и посмотрите, сможете ли вы обнаружить эту точку.