Buch lesen: "Имя Отца. В тени Жака Лакана"

Серия «Персона»

Sibylle LACAN

«UN PÈRE. puzzle»

«POINTS DE SUSPENSION»

Перевод с французского языка Екатерины Березниковой

Послесловие А. Бельчиковой, И. Мартынова

© Éditions Gallimard, Paris, 1994 “Un père. Puzzle”

© Éditions Gallimard, Paris, 2000 “Points de suspension”

© Березникова Е. Н., перевод на русский язык, 2025

Photo Lucas Nápoli © Gallimard / Archives privées de Sybille Lacan

© Издание на русском языке, статьи, ООО «Издательство Азбука», 2025 КоЛибри^®

Отец. Пазл
Un père. Puzzl

Всем, кто верил в меня

Предостережение читателю

Эта книга – не роман и не (авто)биографический роман. В ней нет ни грамма выдумки. Ни одной подробности, изобретенной в попытках приукрасить рассказ и обогатить текст. У меня была иная цель: вызвать в своей памяти все то важное, значительное – трагическое или комическое, – что произошло между отцом и мной. Я хотела рассказать о том, каким отцом был для меня Жак Лакан, не просто как человек, и в еще меньшей степени – как психоаналитик. Этот текст абсолютно субъективен, он основан одновременно на моих воспоминаниях из того времени и на том взгляде, который сформировался у меня к сегодняшнему моменту.

Первый отрывок я написала разом, августовской ночью 1991 года. Поэтому он, в определенном смысле, самый «совершенный». Всю свою жизнь я пишу именно так: спонтанно, в порыве эмоций, без последующих правок. Для меня это было вопросом принципа. К сожалению, такой подход работает лишь с крайне короткими текстами, и в этот раз мне пришлось изрядно поработать: я правила, подбирала нужные слова, бесконечно вычищала рассказ. И это не считая изнурительной работы памяти.

Подзаголовок «Пазл» связан с тем, что этот текст не был написан последовательно. Я писала, что я называю «обрывками», в беспорядке, точнее, в том порядке, в котором они соизволили появиться в памяти, смирившись, за неимением другого выхода, с тем, что найти каждое из воспоминаний я смогла только в конце работы. В некоторой степени я писала «вслепую», без предварительного наброска, не зная, какая картина, какой образ получится, когда я соберу вместе обрывки, кусочки, части.

В завершение я хотела бы предложить непосвященному читателю несколько ориентиров в нашей семейной топографии. Блонден – девичья фамилия моей матери, которую она вновь взяла себе, как только развелась с отцом. Мама – первая жена Жака Лакана, моего отца. Она родила ему троих детей: Каролину, Тибо и меня. Батай – фамилия второй жены моего отца. У них была общая дочь Жюдит, по фамилии – Батай, поскольку в момент ее появления на свет оба ее родителя все еще состояли в браке со своими первыми супругами. Миллер – фамилия, которую возьмет Жюдит, выйдя замуж за Жака-Алена Миллера.

Если говорить о местах, я думаю, что из текста понятно, что улица Жаден – адрес квартиры, где жили моя сестра, мой брат и я с мамой, пока мы не разъехались, повзрослев. Что касается улицы Лилль, то кто не знает, что кабинет доктора Лакана располагался по адресу: Париж, улица Лилль, дом пять?

Когда я родилась, отца уже с нами не было. Я бы даже сказала, что в момент моего зачатия он уже был в другом месте, он больше не жил по-настоящему с мамой. Причиной моего рождения была встреча в деревне между мужем и женой, между которыми все было кончено. Я – плод отчаяния, кто-то скажет – плод желания, но я так не думаю.

Почему же тогда я испытываю необходимость рассказывать об отце, ведь именно маму я любила и продолжаю любить после его смерти, после их смерти?

Утверждение родства, снобизм – я дочь Лакана – или же попытка защитить клан Блонден-Лакан перед лицом клана Батай-Миллер?

Как бы то ни было, мы – моя сестра, которой теперь уже нет в живых, мой старший брат и я – единственные носили фамилию Лакан. И все дело как раз в этом.

По моим воспоминаниям, я познакомилась с отцом только после окончания войны (я родилась в конце сорокового года). Как это было на самом деле, мне не известно, я не расспрашивала об этом маму. Возможно, отец «приезжал». Но для меня было правдой то, что была мама – и все, точка. Кстати, я совсем не скучала, потому что в моей жизни никогда не было по-другому. Мы знали, что у нас есть отец, но, по-видимому, отцы всегда отсутствовали. А мама была для нас всем: любовью, безопасностью, авторитетом.

В памяти осталась картинка того времени, будто бы фотография, которую я сделала тогда и сохранила: в проеме входной двери силуэт отца, который пришел к нам в четверг; огромная, закутанная в свободное пальто фигура, он стоит, как будто бы уже изнемогая от неведомой мне усталости. У нас установилась традиция: раз в неделю он приходил обедать на улицу Жаден.

К маме он обращался на «вы» и называл ее «моя дорогая». Мама, говоря о нем, называла его «Лакан».

Она посоветовала нам при заполнении привычной анкеты в начале учебного года в графе «профессия отца» указать «врач». В те времена психоанализ был недалек от шарлатанства.

«Ненормальность» проникла в нашу жизнь в Нуармутье¹, куда мы постоянно приезжали на «большие каникулы». Благонамеренные друзья поведали нам, что наши родители разведены и что из-за этого мама обречена попасть в ад (!). Сложно сказать, какое из двух известий потрясло меня больше. Во время послеобеденного сна у нас с братом было долгое тайное совещание.

Шли годы. Мама брала на себя все роли. Мы были «красивыми», умными, хорошо учились. Она гордилась нами, но ждала, чтобы мы выросли. С войны ее преследовала навязчивая мысль: успеть вырастить нас троих.

Папа дарил нам на дни рождения потрясающие подарки (гораздо позднее я поняла, как мне кажется, что выбирал их не он).

В некоем безвременном времени, в неопределенном пространстве – но несколько лет назад брат подтвердил, что мне это не приснилось, – произошло невероятное событие. Детство, Бретань, Тибо, отец и я. Что мы делали в этом месте с отцом? где была мама? почему Каролины – насколько я помню – с нами не было? Мы втроем осматривали укрепленный замок. Тибо бежал вниз по винтовой лестнице одной из башен. Где относительно него была я в тот момент? А где был отец? Но вот я вижу собственными глазами: за поворотом лестницы справа зияет дыра, за которой пустота, дверной проем без порога и перил. Тибо в своем мальчишеском прыжке летит прямо туда. Отец успевает схватить его за шкирку. Чудо!

Сцена вторая: мы возвращаемся к маме, и я, потрясенная, рассказываю ей, как Тибо чуть не погиб. Она не кричит, не плачет, не демонстрирует никаких эмоций. Я не понимаю. Я до сих пор не поняла. У брата не осталось никаких трагических воспоминаний об этом происшествии. Отец никогда не говорил об этом. Мама, которая в момент событий никак не отреагировала, также не упоминала позднее о страшной драме, которой чудом удалось избежать.

Остров, который я выбрала для себя вторым местом, где я провожу отпуск, называется – Форментера, что по-французски звучит как «форт меня похоронит»².

Жизнь дома была организована по принципу старшинства. В этом отношении мама воспроизводила домашний уклад своего детства – она, как и я, была самой младшей – и что она считала «нормальным», неизбежным, в порядке вещей. На самом верху иерархии стояла Каролина, которая была на четыре года старше меня (но разница в возрасте казалась значительно большей). Она обладала всеми качествами… и всеми привилегиями. Рано повзрослевшая, высокая, с длинными и густыми волосами, цветущая, как ренуаровские женщины (я же всегда была самой низкой в классе, смесь девочки и неудавшегося мальчика), красивая, по мнению всех (тогда как я всегда была только «милой»), удивительно одаренная и умная (всю жизнь лучшая из лучших, лауреатка Генерального конкурса, отличница в университете – я тоже хорошо училась, но учеба всегда давалась мне трудно), одним словом – богиня, Каролина жила в своем особом мире, который был ближе к маминому, чем к нашему. Под «нами» я имею в виду себя и брата, которые все детство оставались «младшими». Но и между нами было дополнительное разделение: Тибо был не просто на год старше меня, он был еще и мальчиком, что было неоспоримым преимуществом в глазах мамы, несмотря на все ее идеи о равенстве полов. Поэтому было совершенно естественно, что Тибо не заправляет постель, не накрывает на стол, и множество других «мелочей», которые глубоко ранили мое чувство справедливости.

Хотя порой мы с братом и объединялись против сестры, которая в крайних случаях не стеснялась применить силу, чтобы сохранить власть, чаще всего ситуация – атмосфера, если можно так выразиться, – располагала к тому, чтобы при любом удобном случае подчеркнуть мою неполноценность. Про меня было выражение – «шутка», конечно, от которой смеялась сама мама: «глупая, некрасивая и злая». Было и еще одно: «Сибилла только что не воровка» (!). Несомненно, все это могло бы быть очень смешно, если бы «жертва» не была постоянно та же, или если иногда какой-нибудь комплимент или проявление нежности уравновешивали бы это неистовое желание меня унижать. Если в спорах мама и признавала мою правоту, она никогда не выносила свой вердикт публично, чтобы не обидеть старших, чего не происходило в тех случаях, когда она считала меня неправой.

Возможно, постоянное притеснение со стороны брата и сестры объясняют мою любовь к справедливости и отвращение к любого рода унижениям – что само по себе неплохо, – но откуда же тогда моя чрезмерная потребность в «признании» и крайняя чувствительность, переходящая в щепетильность?

Отец поставил мне более точный диагноз: однажды, с изумлением наблюдая за этой жестокой и разрушающей игрой, он вступился за меня и, обращаясь к Тибо и Каролине, закончил следующими словами: «Вы же ее идиоткой сделаете».

А может, для этого в первую очередь и нужен отец – чтобы восстанавливать справедливость…

Я оставалась с отцом один на один, когда мы ужинали вместе. Он водил меня в знаменитые рестораны, где у меня была возможность попробовать роскошные блюда: устрицы, омара, великолепные десерты – верхом наслаждения для меня была меренга. Но главное, я была с отцом, и мне было хорошо. Он был внимательным, любящим, «почтительным». С ним я наконец-то была полноценным человеком. Наш разговор порой прерывался спокойным молчанием, и иногда я брала его руку, лежащую на столе. Он никогда не говорил со мной о своей личной жизни, а я не задавала об этом вопросов, мне это даже не приходило в голову. Он являлся из «ниоткуда», и меня это совершенно не удивляло. Главное, что он был рядом, и я была «красивая и счастливая», как писал поэт³.

Я вижу себя подростком, как будто бы времени не существует, вижу, как я сажусь обедать за стол с семьей и, еще стоя, восклицаю, торжественно заявляю (никто ничего у меня не спрашивал): «Я никогда не выйду замуж».

Образцовое выступление (учитывая место, что мне было отведено за этим самым столом), хоть я так и не смогла потом вспомнить, что спровоцировало во мне этот крик души, публичное заявление, нарушившее спокойную атмосферу обычного обеда (почти) обычной семьи.

Когда я только родилась (а может быть, мама еще была беременна мной?), отец со свойственной счастливым детям жестокостью радостно заявил матери, что у него будет ребенок. Я не знаю, ни как отреагировала мама, ни что она сказала: позволила ли заметить свое страдание, набросилась ли на него с упреками, разозлилась ли или осталась сильной и достойной, скрывая ощущение, что все внутри рушится, что это был контрольный выстрел, что смерть охватывает душу? Единственное, что я знаю, потому что мама сама мне рассказала, что в заключение разговора отец сказал ей: «Я вам его верну стократно»⁴ (!).