Путь избавления. Школа странных детей

3. Последнее донесение (продолжение)

[Длительные помехи, несколько слов, произнесенных неразборчиво]

…Кто-то пропал, ребенок, катастрофа, хаос, крах! Нужно все исправить, починить, удержать, избежать…

Нет, нет, нет, нельзя позволять себе волноваться. Теперь, чтобы поймать ее, придется начинать с начала, создавать мир заново. Казалось, всего минуту назад я бежала по знакомой тропе. Не считая диковинных псов и кроликов, то была дорога к дому, такая же, как там, в реальном мире, и девочка оставалась в поле моего зрения. Но потом мое сердце полыхнуло ослепительно-белым, дорога и ров в окружении холмов растворились и распались на волокна, подобные тончайшим волокнам грибницы, а девочка исчезла. Я осталась одна на чистой странице.

И это не метафора. Здешний белый – не песок, обжигающий подошвы одинокого путника, бредущего слева направо по девственной пустыне. Не снег, пушистыми сугробами укутавший поле брани так, что лишь изредка из-под него виднеется оброненный штык, торчащий над поверхностью подобно надстрочному элементу «б» или строчной «к». Не пепел [помехи; несколько неразборчивых слов]. Речь о той самой странице, на которой сейчас печатают эти строки; она белая, потому что целлюлозные волокна, из которых она сделана (а сделана она, насколько мне известно, на бумажной фабрике в Фитчбурге, штат Массачусетс), отбеливаются в процессе производства, и этот процесс называется «облагораживанием». В нем нет ничего сверхъестественного, и все же белизна бумаги и белизна, окружающая меня со всех сторон, – одного порядка.

Что? Да, я существую, в настоящем времени и только на этой странице, поскольку в настоящем я существую лишь в виде этих самых слов. Что? Да, средний палец твоей правой руки нажимает на клавишу с присоединенным к ней молоточком, и тот отпечатывается на ленте, пропитанной чернилами; тем самым в бездне возникает буква, а с буквой – о чудо – возникаю я. [Долгая пауза, сильные помехи, далекий вой.]

[Слово или слова, неразборчиво; возможно: «Но возникаю ли?»]

Ты слышишь?

«Ты слышишь?» – печатаешь ты, потому что слышишь меня. Еще бы не слышала! При каждом движении рук, стучащих по клавишам, жесткий накрахмаленный воротник царапает твой покрасневший подбородок. Волосы едва касаются раструба медного аппарата, к которому ты прислонилась ухом, старательно прислушиваясь к глухому трескучему голосу, то приближающемуся, то отдаляющемуся, как волна. К моему голосу, доносящемуся из страны мертвых, хотя сама я жива, как мне кажется. У меня нет причин в этом сомневаться. Или есть? В данный момент рабочая теория такова: я все еще жива.

– Вы живы, – подтверждаешь ты, и я вспоминаю, что должна делать.

Я произношу слова: «проселочная дорога», «ров», «маленький деревянный мост». Ты записываешь их. Мир на странице оживает. В этом мире я нахожусь сейчас. Он настолько реален, насколько мне того захочется. Достаточно реален, чтобы выдержать мой вес – иначе как мне перейти по мосту бурный ручей, как перебраться на ту сторону и догнать девочку? Я смотрю на доски, на трещины между ними и пенящийся белый поток. Тут мне на помощь приходит опыт. Начну описывать воду – и упаду. Начну описывать доски – и на перечисление всех гвоздей уйдет вечность. Нет нужды заострять внимание на каждой торчащей щепке. Достаточно сказать «мост», чтобы перейти на ту сторону. Достаточно сказать «извилистая тропа, ведущая в гору», чтобы продолжить путь.

[Шорох.]

Порой я сомневаюсь, что не выдумала и тебя, моя дорогая слушательница, и все приметы твоего облика: к примеру, чулки, черные, собирающиеся складками на коленках и щиколотках и сползающие на задники туфель, которые тебе всегда то малы, то велики, и никогда не бывают впору. Или уши, от которых зависит все наше мероприятие – слегка, но не сильно оттопыренные, хре хрящи, обтянутые шелковистой кожей, две раковины, одна чуть краснее другой от того, что прислонена к медному раструбу аппарата. Твои волосы, очень тонкие, черные, вьющиеся, заплетенные в косы; прическа подчеркивает изящную форму головы и тонкую шею, пробор белым шрамом рассекает голову, словно кто-то однажды попытался рассечь тебя надвое. Твой нос слегка сморщился от сосредоточенности, а, может, от досады на меня, ведь я говорю о тебе вместо того, чтобы описывать край мертвых и искать Еву Финстер, а ты этого не одобряешь. Тебе бы все только заниматься делом. Это мне в тебе и нравится. По обе стороны от носа – небольшие впадинки. Нос у тебя тонкий и небольшой. Маленькие ноздри сосредоточенно раздулись.

Ты слышишь?

За гребнем холма сквозь кроны деревьев виднеется чистая страница. Дорога круто идет в гору, но она совсем не скользкая, и мне остается лишь помнить о том, чтобы подобрать юбки, когда я перешагиваю через белые ручейки, тут и там сбегающие с холма, словно напоминая мне о том, что нельзя отвлекаться от…

Мисс Раздутые Ноздри, ты записываешь? Я буду продолжать говорить о тебе, пока ты не вспомнишь о своих обязанностях, а это, во-первых, записывать все, что я говорю, и, во-вторых – существовать. Потому что если ты не существуешь на самом деле… Что у тебя на шее? Шарф? Нет. Распятие? Нет, пусть лучше будет медальон, медальон на тонкой золотой цепочке – не из настоящего золота, с позолотой, которая частично стерлась и обнажила скрывающийся под ней серый металл. А что в медальоне? Пусть будет локон тонких каштановых волос, не таких курчавых, как у тебя, прямее; и, возможно, даже не человеческих. Пусть это будет клок собачьей шерсти, или ослиной, или козьей, или [неразборчиво]…

Ребенок пропал. Ребенок пропал…

Паниковать ни к чему. Мы и так делаем все возможное. Ров уже позади. Впереди – тропа и болотистая пустошь, поросшая чертополохом. Чертополох колышется и шепчет на ветру. Тем временем мой ум успокаивается мыслями о тебе, флегматично печатающей «флегматично». Тебе даже сверять написание слова нет нужды. На большом пальце твоей маленькой, но широкой, довольной грубой и сухой руки – кольцо; иногда оно позвякивает о раму пишущей машинки, как колокольчик, вот как сейчас – динь! Кольцо, в отличие от медальона, из чистого золота, хотя в некоторых местах протерлось и больше не блестит. Возможно, оно принадлежало твоей покойной матери, хотя есть вероятность, что та еще жива – пусть живет, почему бы и нет, хотя еще неизвестно, что лучше – смерть или жизнь больной сифилисом, до неузнаваемости изувеченной недугом.

Ты приподнимаешься со стула. Затем, обуздав свои чувства, снова садишься. Ты, верно, считаешь, что я попусту трачу время, подначивая тебя, когда могла бы описывать неведомые науке чудеса. Скажем, сейчас над моей головой кружат силуэты крупнейших из существующих здесь птиц, которые и не птицы вовсе, а вместе с тем ничем другим быть не могут. Они кружат вокруг одной точки – меня, само собой, а точнее, точки прямо надо мной. В полете они почти неподвижны, несмотря на то, что тела их огромны и неуклюжи, и кажется, будто такие крупные птицы не смогут удержаться в воздухе, если не будут лихорадочно размахивать своими розовыми мясистыми крыльями, но это впечатление ошибочно – они загребают крыльями в воздухе, как веслами, но с нерегулярными интервалами, а в промежутках их точно поддерживает на плаву восходящий воздушный поток. Лишь изредка они почти незаметно меняют угол наклона крыльев и тогда ныряют вниз и скользят по нисходящей кривой.

Одна из них летит прямо на меня – глаза как бусины на концах шляпных булавок, круглые, прикрытые полумесяцами век. Я могу рассмотреть эту птицу во всех деталях, но не стану вводить тебя в заблуждение – в ней нет ничего более диковинного, чем в тебе, в том, как ты поеживаешься на стуле и поводишь плечами, ощутив неприятную шероховатость грубой шерсти школьного платья, царапающего тебе спину; в том, как ты сидишь, скрестив лодыжки под стулом, и ритмично постукиваешь подошвами по деревянным половицам. В ней нет даже ничего более диковинного, чем в твоих панталонах – они тебе не по размеру, слишком велики в талии, сшиты из неприятной шершавой ткани и слегка намокли в промежности. Или в кармане твоего платья, где лежит выпачканный чернилами платок и есть дыра, сквозь которую когда-то провалилась монетка и затерялась в подкладке.

Однако вернемся к птице. Та устремляется вниз, рассекая воздух со звуком рвущейся бумаги. Я бросаюсь в укрытие. [Шорох.] Птица вцепляется в мою шаль, а колючки чертополоха – в платье. Шипы рвут нижние юбки. Когти выдергивают клок волос.

Потом птица вдруг улетает, захлопав крыльями. Возможно, приметив добычу помельче – возможно, девочку, – но нет, если я все понимаю правильно, Ева Финстер здесь не добыча, а сокольничий; ее неуправляемая воля – воля ребенка, еще не способного владеть собой – материализовала этих птиц и натравила их на меня. Ай да девчонка!

Если только это не я. Не я сокольничий: тогда я и добыча, и сокол, и сама себя запускаю в полет с перчатки, сама себя вспугиваю, сама пикирую с высоты и вцепляюсь в себя же когтями.

– Кукла водит за нос кукольника! – насмехаются надо мной чертополохи. – Сплошное надувательство! – Белые бумажные полосы пронизывают болотистый пейзаж; он снова распадается на части. А я так старалась!

[Помехи; шипение; две или три неразборчивых фразы.]

…по крайней мере, можно положиться. И это меня несказанно радует, ведь я всецело полагаюсь на тебя. Но почти уверена, что сама тебя выдумала. Почему? Ты слишком реальна. Слишком точно прописаны все детали. Например, складка на запястье, обычно возникающая у молодых людей твоего возраста – полагаю, тебе около шестнадцати – следствие так называемого «детского жирка», в твоем случае вызвана чрезвычайной сухостью кожи; такие же складки у тебя на щиколотках; костяшки пальцев сухие и покрыты коркой, а в уголках губ уже намечается сетка мелких морщин. Белые точки на левой миндалине свидетельствуют о заражении стрептококком, а сама железа слегка распухла и напоминает по форме перезрелый инжир. Ты проводишь кончиком языка по нижней губе, где открылась и закровоточила лососево-красная трещина.

Пожалуй, я немного люблю тебя. Легко полюбить творение своего ума.

Еву Финстер, напротив, полюбить непросто.

Спаси ее!

Рассказ стенографистки (продолжение)

– Проснись! – координатор (если это она) трясла меня за плечо. – Просыпайся немедленно! Некогда прохлаждаться; не думаешь же ты, что приехала сюда смотреть сны за школьный счет? – Я села и поспешно сунула ноги в туфли. – Нужно внести сведения о тебе в реестр, проэкзаменовать, выделить тебе кровать, гигиенический набор, ротовую палочку и уздечку, и все это – до вечерней зарядки. Как бы некоторым ни хотелось побездельничать, у нас на это нет времени!

Несправедливость ее последнего замечания обидела меня – кому понравится, когда тебя называют лентяйкой? – но я все равно кивнула и встала. В ту же минуту из-под кушетки донеслось царапанье, и оттуда выскочил тощий белый кот. Он бросился через комнату, поднял облезлый хвост и пометил стену.

– Зови меня Другая Мать, – произнесла дама, казалось, не замечая проделок кота, который завершил свое грязное дело и принялся старательно чистить усы. Она выдвинула ящик стола и с треском задвинула его; пошарила линейкой в другом ящике и концом ее задвинула его обратно. Один за другим она открывала ящики и шарила в них, бормоча что-то себе под нос. Из ящиков вылетали бумаги и рассыпались по полу.

Другая Мать? Что за имя такое? (С другой стороны, что это за имя – мисс Тень?) Может, это не имя вовсе, а почетный титул, и по прошествии времени Другая Мать уйдет на покой, а ее место займет другая Другая Мать, менее краснолицая и сердитая, но не менее достойная занимать этот пост. Возможно, у здешних обитателей нет имен, а есть лишь титулы, и кто скорее подоспеет, того и место. И не кажется ли мне, что с момента моего приезда сюда все разговоры, в которые я вступала, были несколько странными? Похожими на разговоры людей, вдруг вспомнивших о том, как говорить, но забывших о том, зачем?

Дама подняла листок, нахмурившись, взглянула на него и снова выронила.

– Где твои документы? – спросила она.

– Н-не знаю, е-есть ли он-н-ни у м-меня, – в смятении отвечала я. – Я н-н-не…

– Цыц! – рявкнула она. – Я что, задала тебе вопрос? – Я открыла рот. – Цыц, я сказала! Неужели не видишь, хлопот у меня и без твоей болтовни хватает. Я мыслей своих из-за твоего лепета не слышу! Нет уж, знаете ли, это слишком. Мне всегда поручают самые сложные случаи, детей совершенно невоспитанных бог весть откуда, которые не стараются даже привести себя в приличный вид! Где твоя форма?

– У меня ее нет.

– Какой абсурд! У всех учеников есть форма! А если у тебя нет формы, значит, ты не ученица, и тебе здесь не место! Сейчас же отправляйся в кладовую, и пусть тебе выдадут платье. Я не намерена разговаривать с той, кто не считает нужным соблюдать основы приличий и позволяет себе расхаживать без формы! Достаточно уже того… Мне хватит уже того… Нет, я просто в толк не возьму… – Ее подбородок дрожал.

– Прошу, не надо так расстраиваться, – поспешила успокоить ее я. – Я понимаю, что это не оправдание, но я только что приехала, и никто не сказал мне, что нужно зайти в кладовую за формой! Видимо, кто-то другой не сделал свою работу, и теперь вам приходится все взваливать на свои плечи. Я вижу, что забот у вас невпроворот, и это так несправедливо! – И снова я говорила с несвойственной мне уверенностью и легкостью. Как будто эти стены помогали мне изъясняться без труда. Похоже, мне здесь рады, довольно подумала я.

Другая Мать кивнула и уронила голову на руки. Плечи ее сотрясали рыдания.

– Сейчас же пойду за формой, – поспешила сказать я и у самой двери обернулась: – Я ухожу.

Другая Мать даже не взглянула на меня и не подумала сообщить, как найти кладовую. Я на цыпочках вышла в коридор. Кот выскользнул за мной следом.

Коридор опустел, не считая воробья, по-прежнему летавшего к окну и от окна. Кот замер с поднятой лапой; его глаза следили за полетом птицы. Затем он сел, трижды быстро облизал лапу, снова встал и целенаправленно зашагал к лестнице, ступая абсолютно бесшумно. Чувствуя, что лучше держаться рядом с тем, кто знает, куда идет, пусть даже это всего лишь кот, я последовала за ним. На лестничной площадке кот просочился между перилами и остановился на самом краю, равнодушно глядя в бездну.

– Туда? Хорошо, – ответила я.

Свет в холле переменился; очевидно, гроза подошла близко к дому, и коридор первого этажа, куда я спустилась, потускнел и помрачнел. По обе стороны от лестницы находились закрытые двери; я выбрала ту, что слева, но не успела повернуть дверную ручку, как услышала движение внутри.

Дверь напротив приоткрылась, и в проеме показалась голова рыжеволосого мальчика, с которым мы уже встречались раньше. Я почему-то обрадовалась ему.

– Ха-ха-ха! Ты еще здесь? – спросил он. На нем был странный наряд: что-то вроде марлевого мешка, натянутого на проволочный каркас, закрепленный под подбородком, чтобы мешок всегда оставался открытым.

– Я ищу кладовую, – ответила я и поспешно добавила: – Меня отправили за формой, и не кто иной, как Другая Мать, так что будь добр, помоги мне, и скорей!

Он вышел в коридор и закрыл за собой дверь, но я успела увидеть ряды застекленных шкафчиков, а над ними подвешенные к потолку конструкции из пробкового дерева и бумаги, напоминающие воздушных змеев или модели, но какие именно – геометрические, анатомические, космологические – определить было сложно.

– Другая Мать? Что ж, тогда д-действительно лучше п-помочь, – вымолвил он, но в его тоне чувствовался сарказм.

Быть может, Другая Мать не настолько влиятельна, как мне кажется? Пренебрежение формальностями, о чем свидетельствовал бумажный беспорядок на столе, ее слезы, сон среди рабочего дня – все это могло означать, что она принадлежала к низшей ступени школьной иерархии и была, скажем, завхозом или простой служанкой. С другой стороны, все то же самое могло означать ее чрезвычайно высокое положение.

Мальчик провел меня по коридору сбоку от лестницы. Неприметная узкая дверь вела в другой коридор, пошире, напоминавший школьный коридор второго этажа, но более темный и грязный.

– Когда мне выдадут форму, проводят ли меня в мою комнату? – Я вдруг вспомнила, что оставила свой чемодан наверху, в комнате Другой Матери.

– Комнату? Ты будешь спать в общей спальне, как все. – Он задумался. – Если, конечно, директриса не решит, что тебе нужна отдельная комната. Впрочем, еще никому такая честь не выпадала. Но это, несомненно, в ее власти, тем более что чего-чего, а комнат здесь хватает. Да может, и к лучшему, если ты никому не будешь мозолить глаза, если тебя поселят где-нибудь на чердаке или в одной из пустых комнат, вполне пригодных для жилья. Впрочем, я бы на твоем месте не надеялся, что тебе выделят отдельную комнату. Чем ты лучше остальных? Если, конечно, директриса решит иначе, но представляю, как все тогда удивятся. Не то чтобы мы не привыкли к ее внезапным сменам настроения по причинам, редко представляющимся нам ясными, но…

Вдруг он замер, и на лице его возникло странное выражение; он поспешно ослабил завязки мешка на шее. Лицо его пожелтело, и я заметила, что над верхней губой у него тонкие темные волоски. Голова его задергалась, как у кота, намеревающегося изрыгнуть комок шерсти; он поморщился и действительно выплюнул некий предмет, упавший в марлевый мешок и принявшийся бултыхаться на дне.

Он быстро прошел через коридор и потянул за шнурок. Где-то в глубине дома зазвонил колокольчик; послышались приближающиеся шаги.

– Уит и Макдугал, – прокомментировал он. – Спеши, еще не хватало, чтобы они застали тебя без формы! Беги же, я больше ничем тебе помочь не смогу! – И он бросился дальше по коридору, где уже возникли две темные фигуры в длинных одеяниях, бежавшие нам наперехват.

– Но куда? Куда мне бежать? – взмолилась я.

– В кладовую!

– Но я не знаю, где она! – воскликнула я, а потом с раздосадованным «Ой!» бросилась к началу коридора, туда, откуда мы пришли. Лишь тогда я заметила, что от большой главной лестницы ответвляется еще один узкий пролет. Я предположила, что он мог вести на кухню, в подсобку или прачечную, а если в школе и есть кладовая, она тоже должна быть там, внизу. Мои предположения подтвердились.

– Явилась-таки! – воскликнула заведующая кладовой. Первое, что бросилось мне в глаза: ее рот был занавешен маленькой серой шторкой, натянутой на проволочный каркас; с каждым выдохом шторка раздувалась, как на ветру. Узкокостная, с кожей цвета кофе с молоком (светлокожая мулатка, не иначе) и пытливым взглядом больших распахнутых глаз, она выронила стопку одеял, за апатичным складыванием которых я ее застала, уперлась ладонями в откидной стол, служивший перегородкой, и лихо перескочила через него (на ней были широкие панталоны), так не терпелось ей пожать мне руку. Я настороженно попятилась, не ожидая такого приема – нечасто моя персона вызывала у окружающих подобные восторги, – но потом все же шагнула ей навстречу и пожала протянутую руку.

– Маргарет Морок! – представилась она и следом медленно, точно припоминая что-то, добавила: – А ты, значит, Джейн. – Мое обычное имя она произнесла таким тоном, будто речь шла о благоуханном цветке.

– Да, я Джейн, – кивнула я и показалась вдруг себе недостойной своего имени. Но потом решила: а что, собственно, удивительного в том, что мне оказали радушный прием? Я же получила письмо с приглашением приехать в школу, и наверняка все должны об этом знать; только Другую Мать почему-то не ввели в курс дела, и как же она удивится и как глупо себя почувствует, узнав, кто я такая на самом деле! – Вы з-з-з… – Я сделала глубокий вдох, повелевая Голосу замолкнуть, и попробовала еще раз: – Вы знали, что я приеду?

– Ну, разумеется! – Насколько я могла судить по ее подмигиваниям и кивкам, за серой шторкой она улыбалась. – А откуда бы тогда у нас взялась для тебя форма? Без всякого преувеличения могу сказать, что сам факт существования твоей школьной формы сделал неизбежным твой приезд сюда – рано или поздно это должно было случиться, не лежать же платью без дела! Пойдем, покажу тебе, что я приготовила для тебя, пока ждала.

По-прежнему держа меня за руку – она так и не выпустила ее после рукопожатия, – мисс Морок провела меня за перегородку в глубь кладовой, где высились полки с аккуратно сложенным бельем, полотенцами, капорами, носовыми платками и прочими предметами, назначение которых было мне неизвестно. Мы очутились в темном и тесном углу в самой глубине кладовки. Мисс Морок небрежно смахнула с одной из полок стоявшие на ней предметы – наперстки, мотки проволоки и другие мелкие вещи, в темноте было не разобрать, какие именно. Они со стуком падали на пол и откатывались в темный угол.

– Вот, – наконец прошептала она, – подойди ближе. – Я подошла. – Дунь.

– Дунуть?

– Вот так. – Она подула, и где-то в глубине полки прозвучал тихий сладкозвучный аккорд, словно несколько флейт запели одновременно.

– Что это? Я слышу чудесный звук, но ничего не вижу. – В темноте действительно было ничего не разглядеть.

– Я зову его кхтх. – (Я как могла передала написание этого слова, точнее, не слова даже, а легкого свиста.) – Это воздушная трубка – отверстие в воздухе, куда можно дуть. Принцип ее устройства хитроумен и удивителен, но в использовании трубка похожа на волынку. Только вместо мешка волынки – край мертвых, а играющему нужно лишь подуть. Я заверну ее в упаковочную бумагу, ты потом сама попробуешь. А вот и твоя форма! Теперь ступай.

И я снова очутилась в коридоре со стопкой одежды в руках и бумажным свертком, который мисс Морок аккуратно водрузила сверху. Но где же мне переодеться? В растерянности я оглянулась на дверь кладовой. Когда я пришла, та была чуть приоткрыта; теперь же ее красноречиво захлопнули у меня перед носом. Мисс Морок была добра ко мне, пожалуй, даже чересчур, и почему – непонятно, однако ее прощальные слова звучали недвусмысленно. Вместе с тем, мне столь же недвусмысленно дали понять, что расхаживать по школьным коридорам в одежде, в которой я приехала из дома, крайне нежелательно, и мне не терпелось скорее переодеться. Возможно, стоит поискать раздевалку или уборную? Однако другие двери подвального этажа вели на громадную кухню, где грохотали кастрюли, в чулан, до самого потолка забитый старой мебелью и театральными декорациями, и в комнату, где царила кромешная тьма (эту дверь я тут же захлопнула). Испробовав все эти двери одну за другой, я поднялась по лестнице и очутилась в коридоре, откуда недавно спасалась бегством.

Открыв первую попавшуюся дверь, я увидела комнату, полную гудящих аппаратов. На длинных столах громоздились блестящие стеклянные трубки и мотки сияющей медной проволоки; поршни, рукоятки и колеса, лоснящиеся от машинного масла, крутились, раскачивались и качали воздух. Резиновые пузыри сдувались и надувались снова; проволочные петли с натянутыми на них пергаментными мембранами, похожие на полупрозрачные кроличьи ушки, подрагивали под действием невидимых сил. Но в комнате не оказалось никого, кто бы присматривал за машинами, и я поспешила удалиться.

За другой дверью обнаружился ряд парт, за которыми сидели девочки постарше меня, синхронно согнувшись над одинаковыми черными эмалированными приборчиками. Из них как по волшебству выползали бумажные свитки; при этом стук и треск стоял такой, что сестры Фокс^[6] позавидовали бы. Вскоре я разглядела в таинственных приборах пишущие машинки; стук, издаваемый призраками, оказался всего лишь ударами молоточков. Я громко рассмеялась и захлопнула дверь.

Чуть дальше по коридору мне попалась поющая распашная дверь; когда я навалилась на нее плечом, петли пропели высокую и приятную музыкальную ноту, а я очутилась в очень большой и мрачной комнате, освещенной лишь высокими узкими окнами, в которых день казался пасмурнее, чем на самом деле, и несколькими тусклыми лампами в настенных рожках, крепившимися к настенным деревянным панелям. Дерево почти почернело от старости и копоти. Оглядевшись, я сообразила, что нахожусь в столовой – здесь стояли длинные столы, покрытые толстым слоем лака и множеством царапин и пятен. По обе стороны от них стояли длинные скамьи для сидения; стулья имелись лишь на возвышении в глубине комнаты, вокруг большого стола из красного дерева, и, несомненно, предназначались для преподавателей, а может, самой директрисы, ее приближенных и почетных гостей.

Напротив учительского стола висел портрет белокожей женщины в черном платье, чья чрезвычайная бледность оттенялась неестественно-красными пятнами румянца на щеках. Женщина прикладывала к уху бумажный рожок. Хотя портрет выглядел мрачно и совершенно не приукрашивал внешность изображенной на нем дамы, а, напротив, подчеркивал все ее изъяны, никогда в жизни ни одна картина не производила на меня такого сильного впечатления, и я не могла объяснить, почему. При взгляде на нее у меня возникло ощущение, что я смотрю на что-то запретное, что я вовсе не должна этого видеть; но все же я смотрела на нее, хотя и не могла разглядеть во всех деталях, как будто что-то постоянно ускользало от моего внимания. Картина словно мигала, и дело было не в свете; тот как раз был постоянным, хоть и тусклым.

Поскольку я уже некоторое время разгуливала по зданию школы, как по собственному дому – хотя теперь это и был мой дом, – я осмелела, и, позабыв о цели своих поисков, положила на стол стопку с платьями и приблизилась, чтобы рассмотреть картину. Лишь забравшись на платформу, я заметила в тени под картиной светловолосую девочку в форменном платье, таком же, что мне только что выдали. Она стояла, сложив руки за спиной, и смотрела на картину, да не просто смотрела, а говорила с ней, в чем я убедилась, приблизившись.

– Что ты делаешь? – спросила я спокойно и дружелюбно, как человек, ничуть не сомневающийся в том, что ему окажут хороший прием – до такой степени я позабыла о том, что в этих стенах я новенькая.

Девочка резко покачала головой, по-прежнему глядя на картину, и продолжила говорить с ней, хотя бормотала себе под нос так бессвязно, что я ничего не разобрала.

– Это директриса? – спросила я.

В ответ девочка скривилась, одновременно подтверждая мои слова и выказывая неодобрение.

Ничуть не смутившись, я встала с ней рядом и принялась разглядывать картину. Я не заметила в ней ничего необычного, но все же меня не оставляло чувство, что я смотрю на нечто очень странное, если не сказать невозможное.

В глубине здания раздался бой часов, и в столовую вошел чернокожий мальчик (как я потом выяснила, звали его Амброуз Уилсон, и ему не мешало задать хорошую взбучку).

– Что ты здесь делаешь? – обратился он ко мне. – Не вздумай мешать дежурной по портрету! Это строго запрещено! Из-за тебя она м-м-может отвлечься! И кто будет виноват? Ты! Посторонись-ка, у нас пересменок. Тебе разве нечем заняться?

Отогнав меня в сторону, он встал на место девочки и начал что-то бормотать себе под нос. Девочка через минуту замолчала и опустила голову.

– Т-т-ты новенькая? – спросила она наконец, подняв на меня круглые серые глаза с тяжелыми веками. Угадав ответ по моему лицу, она вздохнула. – Пойдем. Я познакомлю тебя с Правилами. Ты, вижу, совсем не знаешь, как себя вести.

Спрыгнув с платформы, она быстро прошагала мимо расставленных рядами столов, а я поспешила за ней. Схватив свои вещи со стола, где я их оставила – распашная дверь за моей проводницей уже успела захлопнуться, – я выронила сверток, подаренный мне мисс Морок, он упал на пол и развернулся. Я наклонилась, чтобы поднять его, но кхтх словно испарился, его нигде не было видно. Да и неизвестно, как бы я стала его искать, я ведь не знала, как он выглядит. Можно было бы попробовать поискать на ощупь, но каков кхтх на ощупь, я тоже не знала. Моя белокурая проводница вернулась и, просунув голову в дверь столовой, со скучающе-презрительным видом наблюдала за тем, как я шарю по темному полу руками. В конце концов я собрала все, что там было – пыль, карандашную стружку, засохший кусочек брокколи – и завернула в коричневую бумагу, которую затем сложила и сунула в карман платья.

Затем я поспешила нагнать свою проводницу, чей тонкий хвостик скрылся за дверью, проскакал по коридору и юркнул в другую дверь.

– Я ‘лоренс, – представилась она, когда я догнала ее.

– Лоренс, – спокойно повторила я, подумав: а разве это женское имя?

Она покачала головой.

– Ф-ф-ф-лоренс. Сюда. – Она открыла дверь, и мы попали в еще один длинный коридор, перпендикулярный первому; видимо, он вел в крыло здания. По левую сторону тянулся ряд незанавешенных стрельчатых окон. Они выходили на участок извилистой подъездной дорожки, деревья с трепещущей листвой и поле, где одинаково одетые дети, выстроившись в несколько шеренг, синхронно махали руками. Волнистое стекло искажало их движения: они казались нереально плавными, как будто зарядка проходила в аквариуме.

– Вот спальня девочек, – объявила Флоренс, открыв очередную дверь. Я вошла в большое, плохо освещенное помещение с высоким потолком, где узкими, аккуратными рядами, напоминающими ряды могил на кладбище, стояло множество узких железных коек, изголовьями к стене. Расстояние между ними составляло не больше фута. Флоренс вела меня по узкому проходу, по пути постукивая по спинке каждой кровати кончиком пальца, словно пересчитывала их. – Тебе, наверное, дадут кровать бедняжки Эмили – семьдесят четвертую. – Разделителями между кроватями служили маленькие тумбочки с ящиками; на некоторых лежали личные вещи – фотографии, книги, – но большинство пустовали. – Вот, – она постучала по изножью кровати, и оно лязгнуло в ответ.

– Спасибо, – проговорила я, по-прежнему прижимая к груди школьную форму. Моя уверенность в себе и в том, что мы могли бы подружиться, испарилась. Я вернулась к своему обычному состоянию – угрюмой замкнутости. – Где я могу переодеться?

Флоренс непонимающе взглянула на меня и обвела комнату рукой.

– Я имею в виду, н-н-не при всех, – пролепетала я.

– Не при всех! – фыркнула она. – Бросай стесняться и надевай форму; потом отведу тебя в ванную, и приведем в порядок твои волосы в соответствии с Правилами. Я трачу на тебя Время Отдыха лишь потому, что без помощи тебе явно не обойтись, но не думай, что мне это нравится!

Съежившись и чувствуя себя несчастной под ее равнодушным взглядом, я сняла платье, которое было идеально отглажено, когда я выезжала из дома тетки, но в дороге помялось и покрылось пятнами молока, выпитого на железнодорожной станции в Честерфилде. Натягивая форменное платье через голову, я на миг скрылась от ее бесчувственного взгляда.