Глава 46
Я стоял на самом краю приступка вагона. Яркий свет, задевая меня, выхватывал из темноты стоящие вплотную к путям деревья, тени которых прятали дикарей, но со своего места я их видел. Казалось, там были все обитатели Прайда. Краем глаза я также заметил, что кто-то спрыгнул с поезда и присоединился к повстанцам. В это время за спиной стал реветь сын, а жена принялась его успокаивать.
«Неужели меня любит этот ребенок и на самом деле переживает, или это часть спектакля? Как бы я хотел, чтобы это было правдой».
– Это раб! – вырвалось откуда-то снизу. – Тащи его! Не успел я глазом моргнуть, как вокруг левой руки обвилась праща, все тело дернулось вперед от натяжения веревки, и только крепкая стойка левой ноги и мертвая хватка правой кисти за поручень помогли удержаться.
«Вот бы посмотреть в глаза смельчаку!»
Я дернул веревку на себя, и незнакомая фигура выскочила из тени. Дикарь отворачивал от меня свой взгляд и только обеими руками крепко держал веревку.
– Будем перетягивать канат!
Он не ответил, только сильнее потянул на себя. Как раз в этот момент я умудрился перекинуть веревку через головку поручня, и образовалось плечо сопротивления, еще один виток – и дикарь проиграл. Тут внезапно противник ослабил хватку, и я увидел, как, скрываясь в тени, сверкнул его лук. Сейчас все решали секунды.
Я упал на пол тамбура и хотел отползти назад, но еще больше хотелось проучить мерзавца.
«Пусть только прицелится, и я не останусь в долгу». Я направил всю силу взгляда на тень, ожидая увидеть блеск глаз дикаря. Тогда бы ему пришел конец. Откуда-то справа наперерез лучнику выбежала фигура, и я испугался, что не успею прикончить лучника, что ему идет помощь. Бегущей была женщина, и я видел только спину. Откуда-то из-за спины раздался возглас жены:
– Амрона!
От неожиданности, а может, чтобы что-то проверить, Амрона обернулась в мою сторону, и наши глаза встретились. Мне казалось, я вижу эти глаза совсем рядом: каждую ниточку капилляра, каждый блик, медленно расширяющиеся зрачки. Лицо исказил ужас, и фигурка со стоном рухнула на землю.
– Ам-ро-на! – страшным голосом я разорвал ночной воздух.
Кто-то схватил меня сзади за брюки, но я уже приготовился к прыжку вниз, не рассчитал, и при приземлении больную ногу поджидал вывих. Превозмогая боль и волоча увечную ступню, я устремился к фигурке, которая, мне казалось, быстро ужимается, словно скомканная бумага, съедаемая огнем.
– Ам-ро-на, не-е-ет! – мой крик перекрывал зовущие и требующие моего возвращения голоса. Я подхватил фигурку с травы, она оказалась легкой – так весят только дети.
– Прекрасные глаза, мой господин!
– Ты выживешь, выживешь! Почему я не бросился тебя искать, как только зашел в этот дурацкий поезд? Ты же должна была ехать в другом вагоне. Но нет же, не-ет!
Тут я вспомнил, как кто-то спрыгнул с поезда, когда я только высунулся. Мне сделалось еще хуже, только тут я стал замечать, что держу в руках… обезьяну, только с настоящими человеческими глазами.
– Произнеси мое имя наоборот, исполни мою последнюю прось… – жизнь ее покидала.
– А, что? Оставайся со мной, Амрона. Значит – А-нор-ма. Боже мой, Норма?!
Я перестал соображать и непослушной рукой нащупал ее хвост.
– Возвращайся, тебя ждут!
– Не уходи, – мое сердце сжималось в точку и ухало в пропасть. Граница между человеком и животным стала неразличима – я страдал и чувствовал, как внутри меня зашатались стропила, державшие в равновесии этот жуткий мир.
– …поезд тронется и возьмет самую высокую скорость, не остановить. Тебе не придется оттуда возвращаться. Нет, мой господин, никогда…
Бедняжка редко дышала, и я знал, что она сгорает изнутри. На языке у меня вертелись нелепые фразы: ты будешь жить, я тебя не отдам, долой смерть, но слезы не позволили сказать эти глупости.
Я вдруг понял, что все вокруг искусственное, но смерть Амроны – это по-настоящему, этого не вернуть. Она, она одна провела меня через столько территорий! Жизнь маленького существа улетала прямо из моих рук, и вместе с ней спадала пелена с бездушной игры: был поезд с вкусной начинкой и гарантированной старостью на манер Стива. Другая сторона – это зелень джунглей, бескрайние заросли и никому не нужные трубки, зоны с вредными парами зависти, тревоги и страха, необузданные желания и боль. Наконец, Амрона и Норма, ставшие такими близкими моему сердцу. Я понял эти истины, только когда держал в своих руках остывающее тело, когда мир треснул, и мне остался выбор нищего.
Избрать можно только из двух. Каждый нормальный и уважающий себя человек не поступился бы здравым смыслом, он дарован нам Богом. Но я не слушал логику, не внимал смыслу.
– Прощай, безымянная! Нам не по пути, я ухожу, – выкрикнул я, ничего не видя перед собой от слез.
Раздалось шипение, поднялся пар, и поезд резко взял вперед, заглушая другие звуки. Дикари было пустились бежать за вагонами, но уже не догнать, скорость росла невероятно. Мое сердце залилось тоской: я остался ни с чем, без единой близкой души. Со мной были только охранник и зеленая бездна – так же, как тогда, когда все начиналось.
– Амрона!
Тельце покрывалось моими слезами, и я решил непременно ее похоронить. Положил ее на землю, воткнул рядом факел и руками принялся сражаться с корнями, прутьями, колючей грязью. Перед внутренним оком стоял выдуманный мною купол мироздания, и он разлетался, поскольку не мог оставаться прежним. Смерть женщины-обезьянки горячим пульсом проходила по всем чувствам. Амрона олицетворяла прекрасную часть этих проклятых джунглей. И даже цветок теперь упал, оставив только зеленый стебель, – презренный цвет моей ненависти.
Руки капризничали. Я понимал, что сейчас отдам Амрону неприглядной и безразличной земле, которая не достойна хранить в себе такие светлые души. Амрона-Норма: моя симпатия и ненависть к ней спеклись в одно целое, и этим единым была любовь.
«Почему только сейчас, зачем так поздно стали понятны эти простые слова: любовь и ненависть, и все равно любовь! Ведь я даже не знаю ее настоящего лица, но любовь выше лица».
Из-за непослушной ноги и упрямых корней закончить погребение удалось только к утру. Когда замерцало утро, мне на минутку, то ли во сне, то ли в бреду, привиделся Май с печальным лицом – он всегда мне вспоминался, когда я думал о любви.
Потом мой взгляд уперся в возникшего охранника. Его ровненько зачесанные назад волосы на висках никогда не менялись и производили впечатление проводов сложной машины – логической, правильной и от этого незнакомой с расстройствами и потерями, посещающими человеческую жизнь.
– Зарыл дикарку! Смерть поджидает любого, кто родился. Убери эмоции – они тебе понадобятся в Джи Даун. Не стоит тратить силы на прошлое.
– Что ты понимаешь?! – завыл я. – В твоей логике нет любви, нет сочувствия…
– Ты хотел сказать, привязанности? Есть такое понятие! По логике, привязанность ведет к разочарованию, которое ты же сейчас и воплощаешь, все доказательства сейчас на твоем лице!
Я махнул рукой, внутри скребли кошки, и было не до споров, я чувствовал себя кругом виноватым.
– Назад в Джи?
– Серьезное ослушание, назад вернуться невозможно, – охранник смотрел в сторону.
– Ты сам говорил в Джи…
– Джи Даун! Будь внимателен, есть большое отличие. По названию – это словно меч с двумя остриями. Одно – острые приятные чувства, и редко какой смертный не хочет поразвлекаться с мечом жизненной силы. Но есть и другое лезвие меча, про него сейчас речь – Джи Даун, нижнее пространство.
– Туда люди не хотят, но всегда норовят попасть… – охранник включил свою пластинку. – Это так понятно: можно пройти по чужому дому и не трогать вещей, ничего не брать, и тогда никаких претензий, но в «Джи» люди полагают, что все принадлежит им. Странно, не так ли? Люди поддаются искушению и хватают то одно, то другое. Ты, студент, даже далеко не зашел – шасть в поезд, хотя я предупреждал: ни поездов, ни контактов. Я исполнил свою задачу и предупредил, ты своей задачи не выполнил и ослушался. Нам надо повторять разговор, который уже был? Или ты снова все взвалишь на человеческие чувства, в которых я даже не желаю разбираться? Заметь, человеческие чувства всегда ведут либо к ошибке, либо к ослушанию. Потом страдают и страдания принимают на себя они же, эти самые чувства. Объясни мне, зачем на них полагаться, зачем им верить, зачем доверять свою жизнь эмоциям?
Что я мог сказать существу, к которому чувства даже никогда не заходили?
– Однако ошибка не конец, ее можно исправить обратной эмоцией – для этого существует Джи Даун.
Охранник протянул руку, чтобы коснуться меня, но я испуганно отдернул плечо:
– А поточнее можно, что за два лезвия?
– Одни чувства дают тебе неверное, иллюзорное представление, будто что-то одно ты любишь, а что-то другое не любишь. Принимаешь одну вещь и отказываешься от другой, и виной всему неразумные эмоции, мы о них говорили.
Разумные эмоции обязательны к исполнению и не относятся к «люблю – не люблю». Кто же виноват, что порою неприятно? Зато это лечащая, отрезвляющая эмоция, вот попробуешь, и должно пойти на пользу!
Охранник коснулся меня, и вечная зелень исчезла.
Глава 47
Вокруг воцарилось желтое и коричневое, и я сразу увидел трубы. В отличие от моих подопечных, маленьких трубочек, эти были гигантскими, лежащими на песке цилиндрами, уходящими вдаль, Бог знает куда. Под одной, самой толстой, пристроились две поменьше, и со всех них капал горячий конденсат. Совсем рядом из изогнутого колена вырывался пар, и тут и там – повсюду – смотрела наружу халтура строителя этого сооружения, работа, которую кто-то пустил на самотек. Разглядеть, куда уходят трубы, было невозможно только оттого, что пар бил из десятка отверстий.
– Руки поотрывать! – вырвалось у меня. – Тут работы на годы.
Передо мной лежала сумка, и выпавшие из нее инструменты расположились причудливо, будто части конструктора. «Как интересно: отвертки и ключи, оказывается, могут собираться в головоломку. Дай попробую!»
Кончик накидного ключа так и тянулся к втулочной шпильке – когда еще сложишь такой ребус! Шпилька скользнула в нахлестную головку и со смаком щелкнула. К концу накидного присобачилась монтажка, да так, будто они вместе родились.
Каким надо быть невнимательным, чтобы еще раньше не увидеть такую связь инструментов! Можно верить, можно нет, но через три минуты я держал в руках… рукотворный череп, собранный из всех знакомых деталей и замусоленных инструментов.
Справа прямо в висок ударила струя пара, да так, что я свалился с ног, а «череп» покатился за мной.
– Иду, иду, – я начал разбирать инструменты обратно, чтобы извлечь щуп, но тот, как змеиный язык, выпулил в меня из открытой челюсти.
Я стал догадываться, что место непростое. Череп стал издавать скрежеты и завывания, и я не понимал, какой инструмент может так ругаться.
– А ну, двигай назад, кому сказал!
– Чих, – тр-р-р-р, чих!
– Отдавай щуп, гад. Трубу вот-вот прорвет, а ну…
В подтверждение моих слов бочковидная труба обдала меня новой струей нестерпимо горячей субстанции. Местечко меня не полюбило.
Я прорезинил, завулканизировал и подключил массу на всю трубу. Но вот незадача: тотчас же произошел прорыв в другом месте, и даже еще крупнее. Я заговорил с собой:
– Паршивые трубы, надо менять! Бесполезно ставить заплатки, вдобавок пропускают какую-то кислоту. Все горит и дымится. Никакой ответственности, тут трехконтурку надо или выше параметр…
Меня некому было слушать, и говорил я потому, что становилось боязно. Место глядело неприветливо – даже животных, и тех не было видно. Зато трубы пели на все голоса, где хрюкали, где гудели, а вдалеке будто даже били дробь. От этого оркестра становилось не по себе. Вокруг трубных консолей все сплошь желто-коричневое. Коридор труб позади меня озарился фиолетовой вспышкой, будто кто-то включил ксенон предельной мощности, и мне почудилось, будто собака или волк выпрыгнула из света и побежала в мою сторону.
Я бросился наутек. Сзади раздавалось клацанье: это стучали одна о другую челюсти, не иначе как сделанные из стали. Из-за панического страха я и помыслить не мог, чтобы обернуться, и оставалось только бежать. Откуда этот зверь и что ему надо, я выяснять не стал и просто несся так быстро, как мог. Трубы закончились, уйдя под землю в мокрый песок, и сразу за лужами пошли зыбучие почвы без всякой растительности. Сзади раздался… храп. Неприятный, такой, что режет ухо. Животное, должно быть, неправдоподобно быстро уснуло, но смотреть было страшно, Бог его знает.
Смесь песка и глины под ногами делала шаги тяжелыми, и, не слыша за собой преследования, я заметно сбавил шаг. Джи Даун было местом пугающим, и я бы держал здесь только преступников. Отовсюду доносился храп, так что содрогалась земля.
Остаток дня я или бродил между трубами, ища укрытия, или убегал: очень спортивный вышел денек. Я чувствовал, что день покажется прекрасным в сравнении с ночным шоу. Собака, или кто там за мной бегал, может оказаться безобидной в сравнении с ночными актерами. Я начал паниковать и отчего-то вспомнил про смерть.
Май говорил про существо-смерть, будто оно избирательно, как дама. Я так себе и видел смерть, как даму: степенную, в пенсне, поверх которых она изучающим взглядом смотрит на меня, – подойду, не подойду… Я чуть не упал с валуна, на который присел, – он был мокрый, и все Джи Даун было пропитано сыростью и непригодно для жизни.
«Должно быть, смерть легче призвать, чем Бога, только как к ней обращаться? Дорогая смерть, уважаемая жрица или иначе…»
Незаметно для себя я стал молиться смерти. В голове собрались все невзгоды прошлых недель и месяцев и убедили меня, что лучшего решения от безысходности не придумать. Смерть, приди и забери! Хватит мучиться, хватит страдать, бояться, ненавидеть! Коснись меня своей десницей и успокой навеки.
Перед глазами всплыла великолепная картина – однажды я ее видел где-то в музее. Покуда хватает глаз, видны дали и просторы. В бесконечность убегает река и там, в необозримом, сливается с лиловыми призрачными горизонтами лесов и полей.
Весь вид дан будто бы сверху, с холма, а на переднем плане, совсем близко, нарисована часовня, и, по виду, в нее давно никто не заходил, может, лет десять или больше. Вид неухоженный, стена покосилась, и вся часовенка осела, сильно накренилась в сторону бескрайней долины и выглядит так, словно завороженно смотрит на разверзшуюся беспредельность. Смотрит и молчит, а рядом, совсем близко от этого домика с кривым боком, клонят голову кресты. Наверное, могилки, но не страшные, не назидательные. Этим крестам хорошо видна речка, дали и синева с голубизной. И думают себе кресты, что их удел не конец. Собой они отмерили аршин и остановились тут, подле часовенки, на берегу. Бескрайность распахнула перед ними свой затвор, и кресты бессильны возразить ей и молчат, как их кривой страж, и все смотрят вдаль, хотят угадать или испросить прощения. Такая вот веха быстрой человеческой жизни от вспышки рождения до океана с неизведанным краем. «Вот, мол, мы, – и ты решай, куда тебе надо: хочешь – отдохни здесь, а если смелый, то давай дальше, за горизонт, где облака обнимают невидимую землю».
Вечный покой обладал притягательной силой, да такой, что я взмолился сильнее и громче:
– Забери меня, смерть, все я здесь видел, все, что дано, видел даже сад, но сейчас все словно сон. Остальное мне не интересно. Кому я должен, думается, все отдал и не обязан. Если мой долг был пройти Семизонье, разве его я не выполнил? И если все так, то не держи меня здесь, пора мне к тебе, в вечный покой!
Так сладко, кажется, я никогда не молился. Хотелось повторять и повторять слова признания, рисовать образ дамы, которая должна уступить моей мольбе. Я понимал, что могут быть условия, но загодя был с ними согласен.
Слезы падали на колени и добавляли сырости тлеющей мгле. Справа опять вспыхнул ксенон, но не убедил меня бежать. Вместо стальной собаки я увидел ее… даму. Весьма изящно одетую: черное платье (каким еще ему быть у смерти), волосы распущены и цвет светлый, возможно, даже блондинка, только в сумерках не разглядеть. Глаза сильно подведены и брови в раскос, как у совы, и когда улыбается, а она улыбалась, то на пухлых щеках виднелись ямочки.
Смотреть в глаза я опасался, хотя дама совсем не стеснялась и глядела пронзительно. Она услышала мое «здрасьте», но ничем не ответила.
«Воспитание, наверное, хромает или немая. Тоже может быть».
– Ага, – произнесла дама, – молишься?
– Нет… да. Я звал смерть.
– Ага!
– Вот вы, наверное… и пришли.
– Два Бога, значит, у тебя, странник?
– Один, у меня один, – я отчего-то испугался: голос говорящей не был противным, хотя в конце фразы и восходил на взвизгивание.
– Кому ты молишься, тот Бог! Ты молился мне, значит, я твой Бог?
Непривычно, что женщина задавала много вопросов. Но эта была серьезной дамой, и ей следовало отвечать.
– Ну, вы, должно быть… смерть, а Бог – это другое.
– Что другое, существо другое? Можно объяснить?
– Если Бога позвать, то Он просто так не придет…
– Ты пробовал?
– Знаете, – я растерялся, – весь мой опыт показывает…
Я начал путаться.
– …так просто Бог не приходит.
– Значит, смерть – это просто, а Бог, ты говоришь, непросто. Другими словами – сложно!
– Я не это хотел… так получилось, сказалось. Вы ведь спрашивали, молюсь ли я двум богам, и я ответил, что одному. Ну, а вы мне про смерть…
– Значит, все-таки двум. Ужели ты думаешь, я приду, если мне не молиться, в твои-то тридцать семь?! С крепким здоровьем, закаленными нервами, неплохой кармой. С какой стати навещать таких отличников. Только если зовут…
– Простите.
– За что, молодой человек?! – улыбалась мне дама.
Я вконец растерялся: смерть вела беседу, заваливала вопросами и не спешила тащить в свой ад.
– Вы, это… меня куда хотите определить?
Дама расхохоталась до того искренне! Смех заполнил звоном и разбавил наступающую темноту. Ее улыбка открывала ровные белые зубы, и, когда она хохотала, я видел, что рот у нее тоже нормальный, как у людей.
– В ад? – она опять сорвалась на смех, какой бывает после заразительных анекдотов. Веселье захватило меня, и я заулыбался и даже хихикнул.
– Люди такие забавные, – не унималась дама в черном.
Я принялся смеяться следом, просто за компанию.
– Ты уже в аду, ты хочешь в какой-то другой? – хохотушка не могла договорить от приступа радости, но мне стало невесело, и я принялся осматривать местность. Кругом темнота и те же бесконечные текущие трубы.
– Приходилось быть в местах и похуже…
– О, школа и манеры Прайд-Роял! Мы гордимся, что нам хуже всех…
«И как женщины умеют свести жизненные вещи на несерьезность, а пустякам придать недостойную важность?!»
– Вы, простите, смерть, или посмеяться пришли?
– Наше тщеславие затронуто, – иронично вытянула лицо дама, и от этого ямочки на щеках превратились в длинные канавки.
– Да, я смерть, – с улыбкой проговорила дама.
– Заберите меня отсюда!
– Не получится, очень у тебя незрелое отношение к смерти. Но искренность потрясающая – я, видишь, даже пришла и даже повеселилась! Побольше бы таких в Даун, а то все только неудачников шлют. Увидимся! Припаси что-нибудь веселенькое.
Дама спокойно развернулась и зашелестела своим платьем, уходя от меня в темноту.
– Постойте, постойте, дамочка… хорошо, смерть! Что значит: я в аду?
Дама не реагировала или перестала слышать. Еще секунда, и она слилась с темнотой, а я остался ждать, поскольку если все так, как она сказала, то охранник рано или поздно придет, он в этом аду на правах управленца, как я стал понимать.
Глава 48
Из объяснений явившегося охранника я узнал про другое место, где можно пройти наказание, а поскольку в том месте нет таких болезненных ощущений, то надо заплатить. Еще когда не началась вся эта кутерьма с Семизоньем, я нашел клад и еще тогда хотел использовать найденные камешки для подкупа охранника, наивно полагая, что надзиратель выведет меня из джунглей. С тех пор камешки были спрятаны в откидную крышку компаса, а тот, в свою очередь, висел на груди, как кулон, – и ни одна передряга не лишила меня этого тайника.
Я предложил сделку, и сперва охранник изобразил на лице равнодушие, но в конце согласился. Он объяснил, что надо переместиться к колодцу, о котором раньше я ничего не знал, и внутри колодца придется быть до тех пор, пока не будет найден ответ.
– Какой ответ? – осведомился я, не понимая, что за ответ может храниться в колодце с водой.
– На страницах книг, – пояснил охранник. – Там много знаний, разных знаний. Люди вроде тебя написали книжки, и все они в колодце. Ты должен найти имя того, кто повелевает всеми необъятными джунглями.
– Бог-создатель, кто же еще?! Или Бог «Джелоси Маунтейн»?…
– Ты не уверен, а ответ должен быть точным. Я объясню почему, объясню, даже несмотря на то, что ты не спрашиваешь. Чтобы понять суть джунглей, необходимо иметь представление о том, кто повелевает ими, кто управляет всеми местными законами. Пройдя семь зон, ты не осознал, кто здесь главный, – в каждом месте главным тебе казался кто-то другой. Уместно предположить, что Главный, Хозяин, хотел бы, чтобы о нем знали. Как смышленый хозяин, он не делает надписей на каждом углу, поскольку, если просто прочитать его имя, никто не отнесется всерьез. Ты же набил себе шишек в Семизонье, и велика вероятность того, что примешь все правильно, должен принять. Но взамен… я не знаю, что повелитель захочет взамен…
– Но я ведь отдал самое ценное тебе, мне нечем будет платить этому повелителю!..
– Ему не интересны безделушки. Когда в твоем распоряжении власть над миллионами творений, какой смысл хотеть горстку камней? Итак, мы отправимся к колодцу, и ты начнешь искать, но скоро я сообщу об оплате, будь храбрым! Жизнь у тебя не попросят, она и так…
Охранник не договорил, то ли из-за скоростного перемещения, то ли просто не захотел.
Через мгновение мы очутились в неизвестной части джунглей, у края ямы абсолютно круглой формы. Внутри я ожидал увидеть, как в воде плавают книжки, но оказалось, что колодец без воды, и, сколько хватало взгляда вниз, стены его состояли из ярусов, каждый примерно в высоту человеческого роста, хотя первый к поверхности был выше. На ярусах стояли… книжные шкафы, вернее, подобия книжных шкафов, состоящие из хитроумных сплетений лиан. На нерукотворных полках стояли книги, много книг, очень много книг.
– Тебе сюда, – охранник указал на лиану, свисающую с дерева возле края колодца, – там будет приступок, спустишься и начинай читать; ищи, раб, все время твое!
Я по-прежнему не понимал, что именно надо найти, о чем и спросил охранника.
– Имя, название, можно так сказать, – ответил тот, будто я спрашивал о чем-то обыденном, на что я возразил, что в книгах могут быть сотни тысяч имен – и как выбрать нужное?
– Обычные, ничего не значащие имена тебе ни о чем не скажут, имя повелителя джунглей ты должен найти, вычислить, правильно угадать, понять, наконец; оно должно пройти через тебя, в этом разница между пустыми названиями, которыми люди награждают все и вся. Имя будет на хорошо известном тебе языке, ты его поймешь.
Выходило, что охранник знает имя, и почему бы тогда с ним не договориться и не решить вопрос просто и быстро, – на что цербер возразил:
– Нет никакого смысла в том, что я знаю имя. Нет никакого смысла, если я тебе скажу его, – ты станешь сомневаться, ты не поверишь.
– Поверю! – искренне запротестовал я.
Охранник по новой пустился рассказывать, что имя надо узнать, прочувствовать, и тому подобное, и чем больше он втолковывал, тем менее понятным становилось, какое такое имя я должен откопать в этих тоннах книг. Когда цербер исчез, я бесповоротно осознал, что понимаю задачу еще меньше, чем до того, как попросил объяснений. Это таким образом надзиратель строил свою логику – чем больше объяснений, тем меньше здравого смысла.