Неболочь

© Сергей Пахомов, 2015

© творческая группа FUNdbÜRO, дизайн обложки, 2015

© Регина (фото автора) Соболева, фотографии, 2015

Редактор Ната Сучкова

Корректор Нина Писарчик

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

У костра

 
Если снег – это память о лете,
Золотой листопад – обо мне…
Почему бесшабашные дети
Не играют «в чижа» в темноте?
 
 
Почему не целуемся тайно,
Отчего так неявно дрожим?
Если смерть на земле не случайна,
То случайна ли смертная жизнь?
 
 
Спросим Бога. В пространном ответе —
Шифровальные стоны огня…
Подрастают деревья, как дети,
У костра уходящего дня.
 

Натюрморт

 
Как черви, белень бересты,
Лист, яблоки апорт,
Дырявит пасмурность холсты —
Осенний натюрморт.
 
 
Октябрь напишет некролог
Короткий колоску,
Младенец ластится к соску
И млечный лижет сок.
 
 
Ночная падалица звёзд…
Варгань, поэт, компот.
Срывай одежды, как джек-пот,
Как глотку певчий дрозд —
 
 
С души, разденься догола,
Стань немощен и наг,
Развейся, как победный флаг,
Библейская зола…
 
 
Так, в зазеркалье луж смотря,
Как смотрит в небо крот,
Я вижу тучу, пескаря,
Весь мир – наоборот.
 
 
Смерть, словно нищенка, стучит
Костяшками в забор…
Звук – невозможен, нарочит,
Как яркий свет в упор.
 

Вокзал

 
Пернатых вокзалов длинны журавли,
Азалии в залах давно отцвели,
Как сор на перроне, печален отъезд,
Ворона в короне, где шпалы-диез.
 
 
За взятие клади – медаль на груди
Носильщика-дяди, ему не клади
В рот пальца… Не пялься: нехитрый багаж,
И ветер на пяльцах, свивающий раж.
 
 
Вокзал, как парник, где живут огурцы
Шершавых вагонов, вокзал, как Нарцисс.
Вокзал – это Гудвин, заметный для глаз,
Чей носик припудрен от слёз напоказ.
 
 
Обросшие розами, словно в саду,
Встречают Ромео Джульетт-какаду.
Новеллою Грина, алее тоски,
Летит балерина, не видя ни зги.
 
 
Не россыпь гороха – отара цыган
Опутала лоха в лохнесский туман.
Вокзал – недоумок, Ходжа Насреддин.
Таджик возле сумок халвой наследил.
 
 
Картинка сменилась, как сценка в кино,
Соринкою в глаз угодило бревно.
Слова-мурава: «Не печалься, родной,
Я буду скучать по тебе… за тобой…».
 

Нараяме

 
Листопад – это вини винями.
В ноябре лист обуглен и чахл.
Восхожденье души к Нараяме…
Нобре я дочитал при свечах.
 
 
Так, прокашлявшись, в старом камине
Разгорелись сырые дрова,
Птицы-звёзды, клюющие иней,
Угвоздились в промоине рва.
 
 
Я заметил, что время проточно,
Как ручей, как дымок из трубы…
Одинокость строгает поточно
Смоляные минуты-гробы.
 
 
Восхожденье души к Нараяме…
Этот путь беспощаден и долг,
Так оскален в охотничьей яме
Одинокий, затравленный волк.
 

Бабочка

 
Шептанье бабочек, смятенье… и сплетня тучного слепня
Преобразились в рассужденье на тему солнечного дня.
Услышишь исподволь: Ван Клиберн… Посмотришь искоса: Дали.
Как укрупнившийся калибр, вокруг трассируют шмели.
Очарователен, и долог, и в перспективе обозрим
Луг-увалень (поправлюсь: олух) – горланит, как заправский Рим.
Как горяча ладонь арены! Жук-гладиатор, львиный зев.
Я сдул обоих… «Меньше пены!» – орал, от жажды окосев,
Обняв, как мать, пивную бочку, Иваныч (слесарь из депо).
Его податливую дочку я попросил заехать – по
Делу… Знаете, какому? Из сердца вон, и с глаз долой!
Любовь, набившая оскому, приятней, чем сухопостой.
Вернёмся к бабочкам, букашкам, к одномоторной стрекозе…
Говорят, я родился в рубашке, но умру без рубашки, как все.
 

Княженика

 
Так в глубине реки (сравню: балкон фасада)
Парил, угрём у дна… приютный островок,
Таинственный, как свет ненайденного клада,
Как уголёк звезды, взлетевшей из-под ног.
Столь редкая, как дар, цвела там княженика,
Багровая, как смерть, и пьяная на вкус —
Наешься и глядишь: прозрачная туника
Струящейся воды обласкивает куст.
Находчивый Гвидон (назойливая муха)
Гудел по-над рекой, где вырос барбарис…
На отмели мальки резвились, что есть духа,
Ракушки на песке изображали рис.
Затейливый рассказ об островке кисейном.
Над омутом скрипит наклонная сосна…
Гвоздика и дурман над берегом кисельным,
А чайка в небесах – платочком из окна.
 

Облака

Нине Писарчик

 
Ватрушка облака… Края чуть подгорели – сочен творог.
У печки бабушка моя. Свет солнца солоден и долог.
Я тесто ел. Я брал его, я думал: бабушка не видит.
Подкрадываясь босиком, включал погромче телевизор.
Но, повзрослев, сообразил, что теста бабушка месила
Намного больше: я любил его – она меня любила…
С тех давних пор не подхожу ни к вымученному, ни к мучному.
Лишь в небо пристально гляжу и вижу небо по-иному:
Плывут ватрушки-облака, опекиши, накрёпки, шаньги…
Пусть будет пухом и легка… как рюмка водки после баньки.
 

Геркуланум

 
Постучав погремушкой колодца, я принёс леденящей воды
В дом. Закат, как бушлат краснофлотца – нараспашку, утёсы круты.
Распускались, гортанно-картонны, над шипящими буквами волн —
Лепестками – печальные стоны (крики чаек), сжимаясь в бутон
Шторма. Молний набухшие вены, чёрной тучи края опалив,
Рвались в клочья… Тяжёлая пена, словно пемза, скрывала залив.
Геркуланум подводного мира был беспечен. У самого дна
Крабы тупо копали могилы, янтарём каменела сосна
Утонувшего брига (не жалко) … На ковре ламинарий, дрожа,
Любопытствуя, пела русалка… Или Плиния Гая душа?
 

Оригами

 
Валун, как волхв, но не на перепутье, а там, где холм подстёгивает устье.
Подпасок-холм, коньячная звезда настояна глазами очевидцев —
Обычных ротозеев и провидцев… Она за тучи прячется, когда
Поэты намозоленными ртами её, как снег, пытаются поймать…
Пришествие фигурок оригами: деревья, как скрипучая полать.
Придирчивы бумажные сороки, подрезанные хвостики зайчат
Дрожат в кустах, сугробы-лежебоки, в них снегири мелькают и мельчат.
Как молоко, что сцежено сквозь марлю, повисла изморозь на ветке под окном,
Струною на гитаре Боба Марли, и шелестит обрядным серебром.
Бумажное теплей, чем ледяное… Так Герда поседевшая моя
Устроила уставшею рукою мне сердце из никчёмного сырья.
 

Фавн

 
Гуттаперчевый полёт озабоченной медведки. Перчик в парнике, как дон —
Не река, а дон Сосед, что сидит на табуретке и старательно скребёт оцинкованный бидон.
Биатлон: с размаху мухи угораздили в мишень. Расплетается, как слухи, паутиною – плетень.
Вдоль оливковой аллеи (цвет имеется ввиду) проливные сливы зреют, осыпаясь на ходу.
Над воланами вербен – не Олланда мотороллер – Франсуаза-стрекоза, пучеглаза, дребезжит.
Медоносная пчела, облетев колодца спойлер, пробирается в бутон хризантемы к точке Джи.
Алла, хватит загорать голой: к западу – грозовье, на глазах мрачнеет день (через тёмные очки).
Вру. А как тут не соврать? Пыткою средневековья – ос, кузнечиков, жуков влажные смычки.
 

Бетель

 
Ночь прошла, улеглась (просвистела). Приосанился лес, прикипел,
Как рубаха на голое тело (я с дровами возился, вспотел).
То ли к озеру, то ли к вершине распашного (для солнца) холма
Ветер вздул новоявленный иней – постромки пристяжного ярма:
Это дом наш впряжён в межсезонье, вправлен окнами наперечёт,
Где по стёклам, как слёзы бизоньи, упомянутый иней течёт.
Обрывая с доски объявления о продаже участков, домов,
Телефоны доверья, растленья, ветер воет, как чёртов альков:
«Я могу одиночно и цугом, куннилингус люблю и анал,
Проживаю совместно с «подругой», у которой есть Тур Хейердал»…
Раздосадован кореш в Паттайе, перепутав: «она» и «оно».
О любви (устремление к тайне равносильно сползанью в г…):
«Отпусти, – говорю, – раз ошибся… Не хозяйское дело жалеть
Двести долларов…» (гнётся крушина под окном, так, что больно смотреть).
Оглупело грустя по России, жизнь жуя, как зелёный бетель,
К натуральной селянке, осилив тёмный страх, забираюсь в постель.
 

Трава

 
Прибились в стан моих богов – не к стае лебедей —
Остатки зимовальных снов. Я помню, хоть убей,
Дождь, долгопрудье берегов, кликушество травы.
Как пионер – всегда готов – трава «идёт на вы».
Пока сальерствует во тьме луна, как пиала,
И мысли-айсберги в уме всплывают добела,
Трава плетёт свои права, топорщится и пьёт
Росу – и кругом голова, как на лугу осот.
Кривая неболочь ночи, ромашки на юру…
Я подберу к траве ключи. Когда? Когда умру.
В облезлом черепе – трава, трава целует крест,
С травой рифмуются дрова… Чистилища ликбез.
Теперь я понял, почему смерть завсегда с косой:
Косить зелёную кайму за лесополосой.
 

Нострадамус

 
Сырчат лёд, половинчат апрель… Нострадамус – ночное страданье:
Иногда завывает метель, словно поезд идёт с опозданьем.
Обожаю последний вагон: нет вестей от друзей, от подруги,
Обижаются створки окон – только блики бегут по округе.
Нерыдальное время моё, рыба мрёт по реке от замора,
Ощетинилось волком жнивьё на мерцание глаз семафора.
Молвил в гости зашедший сосед: «Я молюсь умереть без мучений…»,
Но у времени времени нет для тщедушных его песнопений.
«На Прилепкино», – здесь говорят, разумея погост поселковый…
Раболепно губёшки дрожат, за похмелье целуя целковый.
Страх: во сне хорошо умирать, будто не было жизни в помине,
Я не стану земельку копать да кропать богомерзкое имя
На дощечке. Жил-умер… цифирь, что размоется снегом, дождями…
Взял бы, что ли, убожец, псалтырь да сходил, крестик выправил маме.
Сдохнешь быстро, раз грезишь о том! Плесневеют дороги, как яства…
И супругу пригробишь колом на такую же раннюю Пасху.