Buch lesen: «Между синим и зеленым (сборник)»

Schriftart:

* * *

Между синим и зеленым
Повесть

1

Никто из пацанов не собирался мстить за Летчика, но каждый из них, бывших сослуживцев, уже мчался в его родное захолустье, на заброшенный богом аэродром, кто поездом, кто на попутках, кто рейсовым междугородним автобусом.

Костя не знал, что такое месть.

Он сменил две электрички, уломал таксиста на сторублевый проезд от одной станции к другой, а после долго шел пешком, прежде чем попал на перрон отправки поездов дальнего следования. Он и сам наверняка не знал, точнее, не помнил, как называется городок, где Летчик прожил свою недолгую жизнь. Пообещал встретить Ксива.

«А дальше мы разбе-ёмся», – привычно проглотил тот уязвимую «р».

Костя услышал не «разберемся», а «разобьемся», но решил, что жизнь, несмотря на свою удивительную жестокость, успокоится хотя бы на время, ограничившись Летчиком, который всегда был первым и, так уж вышло, первым помахал этой жизни рукой.

Он остановился, заметив двух сотрудников, патрулирующих привокзальную территорию. Бросив свежую сигарету, придавил ее мощной подошвой армейских берцев. Но от преследующего, что ли, страха или оправданного волнения зачем-то пошел напрямик, решив: если суждено попасться сегодня, так тому и быть. Костя почти случайно взглянул на одного, определив служебную усталость, проступающую на тяжелом полицейском лице отсутствующим и каким-то потусторонним, граничащим с равнодушием взглядом. Второй еще обладал признаками жизни, наверное, в силу молодости, но, даже обратив внимание на Костю, прошел мимо.

Костя понимал, что искать будут в любом случае. Никто не забудет про этот розовый танк. И найдут обязательно. Но пока он ехал к Летчику, чтобы отпустить того в последний, теперь уже вечный, рейс.

Костя не любил поезда. Не стал дымить на платформе, хотя умел курить в кулак – так, что ни один полицай не заметит. Да какой там полицай. Под конец службы даже комроты не видел, как борзый Вермут клубит в строю.

Постояв недолго, померзнув для порядка, поддавшись вечернему, свежему до скрипа ноябрьскому ветру, он показал проводнице билет, удостоверив тот паспортом. Проводница долго всматривалась в его упитанное лицо и бритую колючую голову. Потом кивнула. Костя тоже кивнул.

Отыскав место, бросил рюкзак на верхнюю полку. Дедушка, как и полагается, спал внизу, но гражданка давно отняла былые армейские прелести. Он хотел запрыгнуть наверх, избежать бы только предстоящих разговоров, но белье пока не принесли, а плацкартный сосед уже приземлился за столик, важно затолкав ногой здоровенную сумку.

– Туда уж не закину, – хохотнул старик, махнув на багажную полку. Костя посмотрел на часы. Пора бы уже.

Старик что-то еще сказал. Уже не седые, а совсем молочные, словно выбеленные, волосы тянулись по вискам, переходили в аккуратную мощную бороду. Сквозь очки таращились живые, полные ребяческой искры, большие глаза. Старик болтал без остановки, добавляя то и дело «ага, ага».

– Мой отец в войну ни одного человека не убил, – зачем-то сказал старик, – а потом всю жизнь считал себя трусом.

Когда поезд наконец тронулся и застонали рельсы под тяжестью колес, Костя рассмотрел все-таки в старике возможного собеседника, но тот уже переключился на себе подобного, сидящего напротив, и чуть-чуть стало обидно.

Поезд хоть и набирал скорость, но все равно тянулся монотонно и неуверенно. Так, словно некуда торопиться. Загоготал вагон. Шум разговоров слился со стуком дороги.

«Я в пути. Буду послезавтра», – набрал он сообщение Ксиве. Связь уже дохла, но где-то в проблесках городской жизни, появившейся вдруг за окном, холодный текст, казалось, взял себя в руки и, найдя силы, прорвался сквозь воздушные преграды, слившись с волной базовых мобильных станций.

Ксива не ответил.

Забитый насмерть людским удушьем, вагон мучительно давил, и Костя тоже решил стянуть волю в свой здоровенный кулак, потому что надо было как-то продержаться это время в пути, попросту выброшенное из жизни.

Дождался белья. Умело расстелил массивный матрас, заправив тот простыней, – не осталось ни складки, ни морщинки, будто молоко разлилось по столу. Наверху, все-таки обнаружив себя одним, лишенным вынужденных разговоров, он откинулся на взбитую подушку и первый раз, наверное, за сегодня улыбнулся.

Стало совсем хорошо, когда вытащил из рюкзака первую баночку с пивом. Громко пшикнул, сорвав клемму, и тут же обратил на себя несколько подозрительных стариковских глаз. Бабка, укутанная в шаль, недовольно хмыкнула и еще долго косилась в его сторону. Лысый дедок важно уставился на Костю, но ничего не сказал. И только болтливый сосед заметил: «Молодежь!.. Да нормальная молодежь, ага».

В общем-то было все равно. А после первого глотка, так тем более. Он отвернулся, перевалившись на другой бок, укрылся простыней, скрыв следы своей противоправной утехи.

Поезд без конца тормозил и кряхтел. Словно сам давно состарился, но продолжал трудиться до победного, невзирая на крепкий пенсионный возраст. Гудели пассажиры, иногда уж слишком громко, веселясь над шутками добряка соседа.

Не со зла, конечно, может, случайно или вроде того, он подумал, почему эти дряхлые старики живут, а другие умирают. Он всячески пытался понять, чем провинился Летчик, если его, молодого, бросили за ограду, а эти старые никак не наживутся и уверенно мчатся куда-то по гладким железнодорожным путям.

«Вы куда едете?» – слышал он. «Да туда…» – «А вы куда?» – «И мы туда же».

Может быть, только Костя и знал один, что едет к Летчику. «Я приеду», – ответил он в трубку его матери, отчего-то спокойной, уверенной, что произошедшее касается кого угодно, только не ее.

– Вы поездом? Вас встретить? Леша так вас ценил, столько всего рассказывал.

Тогда Костя почувствовал себя живым, способным на человеческую слабость, но во имя Летчика и теперь уже матери этого сбитого штурмовика сдержался и ответил совсем коротко, почти презрительно, как угодно, лишь бы не растратить свой былой армейский дух на слюнявый гражданский подгон:

– Да, поездом. Нет, не стоит.

Поезда он разлюбил, когда их, молодых, посаженных в камуфляжные скафандры, как стадо овец, гнали на срочку.

Старший команды, майор с фамилией на «ко», заигрывая с девочкой-проводницей, только-только, наверное, ступившей на первые свои километры, заставил будущих бойцов дежурить по вагону. Костя, с детства не любящий внимания, с самым средним школьным баллом, без особых достижений или врожденных способностей, не устоял на этот раз в привычном усредненном строю и тут же попал в первый свой наряд.

Проводница выдала тряпку и, наблюдая, как тот неумело обращается с главным боевым трофеем, готова была сама ринуться в бой с натоптанной духанской грязью. Майор не позволил. На зависть вчерашним призывникам, обнял ту за талию и спустился ниже, уведя в запретное купе.

Костя сказал ребятам, что не станет мыть полы. Сослуживцы не поддержали, но промолчали, выражая так согласие, опечатанное безопасной силой тишины.

Крепкий с виду майор, здоровенный лбина, закончил быстро, но вернулся довольным. Бросил только: «Сколько вас там? А ну, это, сосчитайтесь». Никто ни с кем не считался, никто никого не считал. Но майор, видимо, решил, что ничего не случится, если кто-нибудь и пропадет.

«Да и ец бы с вами», – сказал, и заслуженный офицерский сон укутал его завидным спокойствием.

Ночью пили. Сначала осторожно, не запалиться бы. Пили неумело и скоро, закусывая, чем попадется, остатками не съеденного на сборном областном пункте. Потом, одурев, потеряв ощущение пространства, но сохранив чувство времени, поняли, как вроде бы медленно движется состав, но как резво меняются станции и вокзалы, и стало нехорошо от неизбежного приближения к месту службы.

Стало еще хуже, когда крепкая водка победила молодой организм. Костя, конечно, пил и раньше, но солдатом – впервые. Пить солдатом – значит пить насмерть, потому что солдат должен либо трезво жить, либо умирать. А умирать надо счастливым. Изнанка крутилась и вертелась. Он плакал, и дрожал, и думал, Господи-Господи, все это не со мной.

И пусть сейчас он ехал свободным от армейской близости, что-то екало в нем неприятной казарменной тоской. На каждой долгоиграющей станции казалось, что где-то неподалеку трубит неуместный советский марш, и вялым рассосанным строем топчет первый круг взвод несчастных солдат.

Уже кружило голову, становилось понятно и хорошо.

Он подумал, что не хочет все-таки на эти похороны. И, может быть, не решится участвовать в выносе. Ехал он с другой задачей и готов был на все – лишь бы Летчик знал, что армейские друзья своих не бросают.

Когда на полуночной остановке затащился в вагон форменный типан, выстриженный узнаваемым переходом, с начищенной бляхой и значком классности, Костя подумал, что упился вконец, потому что в дембельском проходе, в этом родном почти армейском лице, он вдруг рассмотрел Летчика. Такой же вытянутый, несуразный, с широченными плечами, выступающими словно крылья из худого высушенного тела.

Костя проследил, как тот занял место на боковушке, следующей за его полкой. Аккуратно, не разбудить бы сопящих пассажиров, бурлящих нездоровым храпом, он достал из вещмешка командирский фонарик. Зажав тот во рту, пустил свет, разобрался с бушлатом и паутиной крепких шнурков.

Разматывая постельную скрутку, пацан случайно зацепил светом Костю и зачем-то кивнул, едва заметно дернув подбородком. Костя в ответ поднял руку с пивной банкой. Обнаружив проступившую улыбку, не раздумывая, спрыгнул.

Скоро они разместились за свободным столом.

Это был, конечно, не Летчик. Но Костя подумал, что смерть творит странные вещи и может изменить людей до такой вот неузнаваемости: до равнодушного туповатого взгляда, сухого голоса, выцветших рыжих волос.

Некоторое время они пили молча. Дембель пил глубокими размеренными глотками. Смаковал и щедро чмокал, растапливая во рту полоски копченого кальмара. Костя узнавал эту радость встречи с гражданкой. Закатанные рукава кителя, расстегнутая пуговица, казалось, весь мир лежал у ног, и алкогольная свобода сама клонила на пол – не пьяной усталостью, а заслуженным отдыхом.

Дембель держал боевое равновесие и лишь после двух или трех достойных глотков дал слабину, заговорил о ненужном.

Говорил, что служил в артиллерии, но как-то неважно прошел отбор и попал в роту обеспечения, где вместо огневой подготовки целый год только и делал, что намывал технику в автопарке, чистил плац, сметая опавшие листья с бордюров, и превращал в кубические канты выпавший снег.

Он признался, что лишь однажды стрелял, и то не попал по мишени. Виной всему оказался то ли списанный, то ли еще не пристрелянный экземпляр АК.

– На самом деле, – сказал он, – всякое было. Ну, как всякое. Так…

Отвернувшись, слившись с темнотой вагона, замолчал.

– Куда едешь? – спросил Костя.

– А, – махнул рукой, – никуда не еду, – и снова отвернулся.

Костя достал из рюкзака пивное подкрепление. Жестяная банка ловко скользнула в руке и, выпав, звонко покатилась по проходу. Зашуршали соседи, закашляли старики.

«Совсем потерял совесть», – отчетливо и наяву прошипела женщина, еще не старая, но успевшая потерять память о свободной молодости и желании жить.

– Извините, – включился дембель. – Виноваты.

Он прижал палец к губам, вроде тише. А Костя ответил:

– С виноватыми знаешь, что делают?

– Знаю, – выдохнул дембель, и вновь проступившая тишина убедила, что действительно знает и лучше об этом молчать.

Решили курнуть, пока ночь крепла и стоял в голове густой охмелевший туман.

В тамбуре трясло, но парни уверенно стояли. Крепко вжались ногами в ходящий пол, держали равновесие.

– Ты тоже, это самое? – спросил дембель, заметив Костины берцы.

– Было дело.

Дембель, вздохнув тяжело и многозначительно, выдал одно лишь протяжное «Да…».

Костя догадывался, что таилось в дембельском «да». Ему вдруг показалось, как дембель до сих пор где-то в воинской части. Забудь о нем, замолчи, оставь – не заметит, утопнет в прожитой строевой или в далеких отголосках вечерней поверки.

– Костя, – протянул он руку, вспомнив, что не представился.

– От души, – сказал дембель, но имя не назвал.

Вернулись в вагон и накинули еще, а потом еще и подумали, что было бы замечательно шлифануть пивную радость настоящим градусом. Поезд, как назло, забыл о прежних дневных остановках и набирал ночную скорость, минуя станции.

Когда пиво ушло, и банки заполнили всю поверхность стола, и даже звякали под столом, и, может, перекатывались на спальной полке, Костя устало наклонил голову, подперев руками лоб. Он шатался волной, раскачиваясь ритмично с дыханием поезда, а сам почти не дышал.

Ему было хорошо. Перевернулось небо, земля оставила ноги. Пред глазами заискрила россыпь звезд, и тут ему показалось, что вместе со звездами падает Летчик. Тот несся головой вниз, вытянув руки, и махал изо всех сил. Костя дернул в ответ кулаком, разбив стройный ряд жестяных банок. Грохнуло, тряхануло, в пробившемся шуме Летчик куда-то делся, растворился в прежней темноте, и только звезды сверкали фольгой.

– Летчик! Летчик! – прокричал пьяный Костя.

– Ау!.. Да… Чего? – откликнулся дембель.

Наверное, Костя протрезвел, по крайней мере, на некоторое время, едва заметное, но достаточное, чтобы поднять голову, растопырить глаза и убедиться, что откинувшийся с армейской запретки пацан хоть и свой, но совсем не сержант Летов.

– Ты не Летчик! – загремел Костя.

Он дернулся через стол и схватил того за воротник, растрепал края подшивы, оторвал пуговицу.

– Ты не Летчик! Понял?! Ты не Летчик!

– Я не Летчик, – подтвердил дембель, вяло мотая нетрезвой головой, не в силах дать заслуженный боевой отпор.

– Не Летчик, – повторил Костя и оттолкнул соседа. Проснулись пассажиры. Включили свет.

– Не Летчик, а Левчик. Я – Левчик, – сказал дембель. – Меня так называла мама. Левчик. Понимаешь?

Заиграла скрипучая помесь чужих голосов. Выскочила проводница, цепляя на ходу очки.

– Да что же это, в самом деле! – зашумела она. – Да разве можно…

Проводница развела руками при виде раскиданных банок, сушеной рыбы, ореховой скорлупы. Загундосили старики, и даже седой добряк прохрипел: «Ни стыда ни совести».

– Да еще и накурено! Господи ты Боже мой!

Растерянно пыталась она понять, что же делать и как быть, словно стояла перед ними не возрастная женщина, а та молоденькая практикантка, очумевшая от пьяных призывников.

– Мы уберем, – виновато сказал Костя.

– Обязательно, – уверил дембель.

– Уберет он, – крякнула с верхней полки женщина, еще недавно храпевшая неприличным глубоким ревом.

– Нет! Это невозможно! – заключила проводница. – Туда, значит, ехали, эти солдаты меня до капель довели. Сюда едем, и опять. Вы посмотрите, нет, вы посмотрите, – обратилась она ко всему вагону, и показалось, что весь вагон действительно посмотрел.

– Да все уже, все.

– Нет, не все. Сил моих нет. Я сейчас приглашу. Прямо сейчас вызову.

– Правильно! – поддержал какой-то старик и тут же принялся рассказывать про свое ушедшее время, в котором все было иначе и не было ничего.

– Да-да, пригласите. Мы деньги платим, – давила тетка, – и немалые. А тут, ой, – махнула рукой так, что Костя окончательно протрезвел и понял, как безнадежен.

– А милиция разберется.

Кто-то поправил, вспомнив, что милиции давно не существует, но полиция быть должна и, более того, просто обязана приструнить молодого нарушителя правопорядка.

– Не надо полицию, – попросил Костя.

– Нет, так нельзя, – засуетилась проводница и, не дав Косте последней возможности оправдаться, помчалась вглубь вагона к тамбурному переходу.

Поезд вяло тормозил, предвкушая недолгую остановку.

Что он мог сделать? Сидеть и ждать, пока придут сотрудники и начнут составлять протокол? Только этого не хватало.

Пока хватал рюкзак, накидывал куртку, выбегал, все думал про Летчика. Может быть, зря он решил ехать. Зачем теперь такая суета? Ради чего?

Приземлившись на жесткий асфальт безлюдного перрона, услышал невыносимое «Стой!» и почему-то остановился.

Вслед за ним прыгал из вагона дембель. Лысина его блестела в ночной прохладе.

2

Их подняли по тревоге. Дежурный по роте объявил построение на центральном проходе, и пока молодые занимали места, прикрывая ладонями участки мужской силы, сержант Летов нехотя будил Костю.

– Вермут, поднимайся. Вермут!

– А?!

– Построение! Ротный идет.

Кое-как проснулся, обнаружив себя в неизбежном армейском чистилище. А как ведь было хорошо минуту назад. Что-то снилось, настолько приятное и настолько невозможное, разбуди так вот внезапно – считай, приблизил на шаг, чтобы послать все далеко и надолго. Но сон быстро растворился казарменной былью. Пахло терпким хозяйственным мылом и костром. И, кроме черпаков, посылать было некого.

– Кто в наряде?

– Да Ксива, Ксива! – суетился Летчик, шныряя возле тумбочки. – Не видел мой ремень?

– Не видел, – отрезал Костя.

Неторопливо оделся, разгладив кулаком воротник со вчерашней подшивой. Важно почистил берцы и даже взял рыльно-мыльные – до того раздражало опухшее лицо и отекшие руки. Сильнее мог раздражать один Летчик, который прошмонал каждую тумбочку, поднял каждый духанский матрас, но так и упал в строй без ремня.

Костя тоже бросил зубную щетку с полотенцем на койку и занял свободное место. Ворвался ротный, следом зашли взводные офицеры, и пробраться в умывальную, что называется, не представилось возможным. Уставная церемония открылась привычным командирским грохотом.

– Та-и-ищ капитан, – подлетел Ксива, – по списку девяносто шесть, в ст-ё-ою восемьдесят два. Пять – на-яд, пять – увал, четы-е – госпиталь.

– Какой на хрен увал? – Скулы ротного задрожали. – Какой на хрен увал?

Ротный всегда повторял дважды. Сначала спрашивал себя. Убедившись, что ответ находится вне зоны его понимания, дублировал вопрос.

– Виноват, – залепетал Ксива, – увольнительная. Четы-е – в увольнительном.

– Какие четы-е? – неумышленно подхватил картавость командир. – Каком таком увольнительном? Каком, я спрашиваю? – и уже не тиранил своим тяжелым взглядом бедного Ксиву, а смотрел высоко сквозь, задрав голову, и здоровенный его кадык неприятно двигался.

Кого он спрашивал, никто наверняка не знал, но каждый готовил разумную ответочку на случай внезапного права голоса.

Костя не особо напрягался. Он давно уже не думал, а свято исполнял и строго соблюдал неважный воинский долг. Под святостью и строгостью скрывалось понятное дедовское безразличие, с которым кое-как, но мирилось звездное офицерское братство.

– Товарищ капитан, разрешите? – включился политрук.

– Разрешите? Ну, разрешаю.

– Под мою ответственность. Я обещал. Утром – вернутся.

– Ты мне это брось, – топнул ногой. Удар о дощатый отсыревший пол вышел позорно глухим. – Ты мне это брось! Ответственностью раскидываться.

Ротный было закрутился, чтобы раскрошить инициативного лейтенанта в камуфляжную сечку уставных взысканий и человеческих обид.

– Завтра утром – это поздно, – крикнул ротный. – Это уже очень поздно. И ты знаешь, почему.

Политрук виновато склонил голову. Будучи офицером, он по-прежнему сохранял в себе курсантский трепет при виде старшего по званию.

Костя уважал политрука, но не мог понять такой преданности командиру. За месяц до дембеля его самого настолько рассосало, что сейчас он стоял в строю, расслабив ногу, не дожидаясь команды «вольно». Увидел Летчика, струной держащего спину.

– Летчик, – прошептал Костя, но тот не обернулся. – Летчик, – чуть громче позвал, и тот услышал, но не стал поворачиваться.

Костя улыбнулся. Улыбку его заметил стоящий рядом солдат, который тоже вздумал разделить радость со своим сержантом. Но Костя оборвал проступающий взаимный контакт:

– Хули ты лыбишься, Чуча?

Костя вдруг заметил, что вся рота держит строй по форме раз, то есть в трусах и майках, а он с Летчиком красуется по четверке, в кителе и берцах.

– Вот те раз, Гондурас! – охренел командир. – Летов, ты что, берега попутал?

Он заметил, конечно. Как их можно было не заметить.

– Ага, и Неверов такой же. Посмотрите-ка, товарищи.

Командир рассмеялся. Смех его поддержали остальные солдаты. Стоящий рядом с Костей духан держался как мог, но не выдержал и пустил волну хохота. Выпала редкая возможность законного смеха над теми, кто обычно убивал даже намек на мимолетную радость.

– Отставить! – скомандовал командир.

– Отставить, – повторил лейтенант.

И снова стало неприятно тихо. Косте, в общем-то, было все равно, а вот Летчик покраснел, принялся растирать вспотевшие ладони о толстый камуфляж не к месту надетых штанов.

– Ну, что. Раз по форме, сам Бог велел.

Навряд ли капитан верил в Бога, иначе как Бог терпел его присутствие в грешном армейском периметре. Командир потребовал выйти из строя. Летчик протаранил два строевых, повернулся кругом. Костя вальяжно прошелся, распихав стоящих впереди солдат. Одного духана так бортанул плечом, что тот сам почти выпал из стройного безобразного ряда.

– Так вот, – продолжил комроты, – будем считать, что ваш дембельский аккорд требует игры. Требует игры ваш дембельский аккорд.

Костя не собирался идти на рабочку или прикручивать скосившиеся дверки шкафов. Что угодно, думал, только не чмошная духанская рабочка.

– Дежурный! Открывай оружейку.

Ксива затряс ключами, забегал туда-сюда, от сейфа к тумбочке дневального, обратно и вперед.

Летчик с Костей переглянулись. Не заставят же ночью чистить оружие. По распорядку чистка только послезавтра. В чем необходимость? Летов растерянно пожал плечами, потянулся к бляхе, но вспомнил, что потерял ремень.

– Че думаешь? – шепнул Летов.

– Ниче не думаю, – в голос ответил Костя.

В это время Ксива уже разобрался с ключами, и оружейная комната открыла решетчатые двери.

– Вперед! – скомандовал командир.

С центрального прохода продолжали доноситься командирские вопли. Волны голоса глушились о металлические шкафы, узкие перегородки, тяжелый плиточный пол.

– Номе-й помнишь? – спросил Ксива.

Летчик указал, на какой полке теплится его родной автомат. Костя ответил, что не помнит, хотя на самом деле помнил.

Ксива отслужил полгода, старики его почему-то не трогали. Сам Ксива не был рад дедовской теплоте и втайне желал, чтобы его дрюкали наравне с остальной молодежью. Однажды подошел к Летову и попросил ночной прокачки. «Меня свои не п-ъ-инимают», – пояснил Ксива.

В тот же вечер сержант Летов исполнил желание. Довольный Ксива отжимался на глазах сослуживцев, касаясь подбородком пыльной взлетки, терпел физуху в душной сушилке и, как полагается, испытывал на прочность дыхалку, пока старики практиковали удары с правой и левой.

Задохший Ксива, раненый и мятый, досыпал в полном счастье и верил, что теперь стал настоящим солдатом. Свои пацаны приутихли, хоть и подозревали, что дедушки били вполсилы. Ксива гордился мутными следами на теле и легкой недельной хромотой, а потом сам вдарил какому-то молодому и вроде бы завоевал окончательное уважение.

– Че случилось? – спросил Костя.

Ксива сказал «щас», выглянул из оружейки, убедился, что никто не услышит, и наконец раскурлыкался от души, не в силах больше хранить раскрытый ему по воле дежурного наряда секрет.

Он рассказал, что из подмосковной колонии сбежал заключенный и по каким-то неподтвержденным сведениям перемещается по лесу, окружающему их небольшую воинскую часть.

– Такие вот дела. Говорят, можно стрелять на поражение, если что.

– А мы-то при чем? – психанул Костя, бросив от злости снаряженный патронами рожок. – Я че, лысый, что ли, мне это надо? – завопил он, снабжая запасной рожок, протирая маслом ствол. Он понимал, сколько ни вопи, будет так, как решил командир. Приданные силы в лице срочников всегда пользовались спросом со стороны дружественных военизированных структур.

«Живое мясо, – думал Костя, – гонять дембелей, как собак паршивых. Ну, сбежал и сбежал. Убудет, что ли?»

Он непременно разразился бы вслух, если живое слово хоть что-то значило.

Упертый Летчик, напротив, стойко и равнодушно принял информацию. Волновал его только потерянный ремень.

– Ксива, не видел мой ремень?

– Не-а, не видел, – растерянно ответил Ксива. – Может, в бане забыл?

– В бане? Может, и в бане, – задумался Летчик. – Надо посмотреть. Долго еще там канитель будет?

– А кто ж знает.

Костя матюгнулся от души, харкнул в угол, не в силах успокоиться.

В оружейку заглянул Чуча с еще одной молодой черепушкой.

– Куда? – испугался Ксива. – Нельзя. Оружейка.

– Место! – скомандовал Костя, и молодые прыгнули обратно.

– Чего это, чего это нельзя? – заревел комроты.

После недолгих объяснений молодые вооружались как настоящие бойцы, а Костя по-прежнему плевался и шугал каждого встречного.

– Товарищ лейтенант, – после построения обратился он к политруку, – ч то за херня?

– Неверов! Держи базар.

– Да вы сами подумайте. Ну, куда с ними? Других, что ли, нет?

– А кто тебе нужен?

– Точно не эти сопляки. Жижу бы взяли, Фарша там, Корявого, на худой-то конец. Наших пацанов, короче, – указал Костя на дембелей.

– И они успеют. Радуйся, Неверов. Такая возможность. Государство тебя не забудет.

Но Косте было все равно на государство и его крепкую память. Он и сам хотел поскорее забыть о нем, вернуться домой и, как страшный сон, оставить даже мимолетное воспоминание о службе. Знал, что дома ждет его настоящая жизнь, хорошая работа, друзья, свобода. Захотел – пошел туда, не захотел – обратно вернулся. Покурил. Чай попил. Сколько хочешь хлеба. Устал – поспи. Проснулся – сам решай, чем заниматься.

Наблюдал за Летчиком и, может, завидовал его непробиваемой стойкости. Надо так надо.

– Пойдешь курить? Я договорился.

Кто бы сомневался, что Летчик не сможет договориться.

Само собой, Летова он ценил. Вместе они ловили дедовских лещей, умирали на частых марш-бросках, тырили пряники в столовой, попадали в наряды. Спали на соседних койках, стояли рядом в строю. Вместе мечтали поскорее вернуться домой. День за днем, бок о бок, впритирку, будто пленники, скованные тяжелой свинцовой цепью, невидимой, но ощутимой, шли навстречу забытому гражданскому горизонту.

И если один шел чуть медленнее или, наоборот, бежал впереди, рушилась дружба и побеждала глупость.

Курили прямо у казармы. Черпак Чуча со вторым неудачником дымили в беседке.

Докурив, Летчик помчался к полуразрушенной кирпичке, где доживала свой век солдатская баня. Новый призыв обязали восстанавливать постройку в ожидании министерской проверки, но работали срочники неохотно. Кто-то в приступе духанского мятежа замахнулся кирпичом на сослуживца, после чего работы прекратили. Потом кончился кирпич. Ждали стройматериалы в надежде, что денег на цемент и прочую дрянь не выделят.

Вернулся Летчик без ремня. Молчаливо закурил и зацепил краем глаза Костину бляху. Костя заметил этот как бы случайный, но пристальный взгляд.

– Ну, хочешь, отдам? Что ж ты в самом деле.

– Да не, – отмахнулся Ксива, – у тебя другая.

– Да хули другая?

Летчик не хотел объяснять, как дорога ему начищенная до слепоты звезда. Но Костя и так понимал, просто разводил ненужную бодягу случайных фраз, чтобы разбавить чем-то густой дым перекура.

– Ладно. Херня-война, – улыбнулся Летов, – пойдем?

Костя не ответил и только зашагал в казарму, поторапливая от души закурившихся черепушек.

Лейтенант Татаренко проводил инструктаж. Командир назначил его ответственным за первую вылазку лишь потому, что условно боевые офицеры, комвзводы, отдыхали дома после ночного дежурства, а сверху потребовали заступить на точку незамедлительно. Политрук говорил медленно и вдумчиво, так, словно проводил занятия по морально-психологической подготовке, а не готовился к лесополевому выходу.

У каждого он проверил свежесть подшивы и чистоту берцев, потребовал достать из нагрудных карманов расческу с платком, а из фуражек – комплект ниток с иголками, дал три минуты на утренний туалет, сам ополоснул лицо, собравшись с мыслями. Уже на выходе из казармы невзначай как бы позаботился о самочувствии, как молодой признался, что второй день температурит и, скорее всего, не достоин исполнять такую ответственную задачу.

Молодой хоть и был молодым, но знал, как разговаривать с политруком. Козырни при случае о чести и достоинстве, попробуй объяснять возвышенно, как можешь, и политрук тебя услышит.

– Так не пойдет. Нужно заменить, – определил Татарин.

Чуча ударил в бочину – ты что, кидаешь меня? Тот, не скрывая, кивнул. Извиняй. Чуча относился к той категории солдат, кто считал врожденную глупость достоинством, когда с дурака взятки гладки, погон на шеврон, а служба – каток, прокатится на дурочку. Но сейчас понял, что есть козырь покруче глупости, и если научишься хитрить, значит, проживешь еще дольше, то есть – быстрее.

– Даже не вздумай! – хлопнул его по затылку Костя. – Понял меня?

– Понял, – головы не поднимая, ответил Чуча.

– Ты мне еще за «смехуечки» ответишь.

– За какие еще… – не договорил Чуча и снова получил.

Чуча поклялся, что, вернувшись из леса, начнет служить иначе и первым же делом наведается в лазарет, чтобы отоспаться в плесневелом госпитале.

И пока он представлял, как пойдет к врачу и что у него заболит, двусторонней ли окажется пневмония или защемит нерв в лопаточной области, зашуганный Ксива оперативно сдавал дежурство, чтобы заменить молодого черепа.

– Калеч гъёбаный, – непонятно ругался Ксива, набрасывая на плечо автомат.

Татаренко понимал, что Ксиве положены два часа отдыха после наряда, но ситуация обязывала. Может быть, он не смог набраться духа, чтобы снова поднять роту, определив кандидата на подвиг.

В который раз Татарин пересчитал по головам свою четверку, указал на пятого себя, дал команду «ша-гом», но отчеканил строевые только Чуча, и, махнув рукой, позволил солдатам идти как вздумается.

– Не рассыпайтесь только в горох, – попросил лейтенант.

– Мы надолго?

– Да нет, – бросил Татарин, – к вечеру сменят.

– А если мы прямо сейчас его найдем? Зэка этого? Сразу вернемся?

Татаренко промолчал. Он знать не знал, что делать, если… И всячески надеялся, что обозначенное время пролетит в два щелчка.

«Ничего страшного, – успокаивал себя, – походим, воздухом подышим. Там, глядишь, и смена придет».

Он пытался вспомнить хоть какие-то изречения великих полководцев, которые обычно воодушевляли его на просветительский подвиг молодых солдат. Но голову как отбило. Все забыл.

Костя знал, что лейтенант очкует. Догадывался и Летчик, но молчал. Чуча вообще не следил за разговором. Молча шагая вслед за Татарином, думал о чем-то своем. Пеленал рассвет. Хотелось укутаться в домашнее одеяло и не просыпаться до конца.

А лес тем временем ждал.

Шуршали лапами бархатные ели, пропускали первые апрельские лучи обнаженные ветви тополей, чиркали стволы берез известными красками жизни, и Костя знал, что черная полоса обязательно кончится и спустя месяц он сам заслужит долгожданный белый цвет.