Buch lesen: «Прозрачная тень»

Schriftart:

Вместо предисловия

Я спал под открытым широким окном, выходившим на улицу Гастелло. Свежий воздух постоянной струёй устремлялся ко мне и заставлял плотнее кутаться в ватное одеяло. Спать в таких условиях – одно удовольствие. Чудные сны проносились один за другим перед моим внутренним взором. И настолько они мне казались реальными, словно я являлся их непосредственным участником. Лёгкость, с которой я просыпался в таких снах, восторгала меня и вселяла надежду, что ещё не всё потеряно в этой жизни. Раньше, бывало, отойдёшь ко сну, а сам думаешь: «Хоть бы салют где прогрохотал или, на худой конец, фейерверк осветил моё бренное существование. Я бы тогда вообще спать не ложился, а всё глядел бы и глядел на этот завораживающе мерцающий свет». Теперь же я только об этих снах мечтаю и жду не дождусь, когда Морфей взмахнёт своим крылом и обнадёжит меня новыми образами.

Вот и в этот раз вдруг во сне заиграл оркестр, да так громко, что я вздрогнул от неожиданности и с нескрываемым любопытством посмотрел на небо. Небо светилось кобальтом и ультрамарином, а сиреневые облака то и дело меняли свои формы и не спеша куда-то уплывали, вызывая у меня щемящее чувство ностальгии по уплывшей молодости. Внезапно оркестр смолк, и в наступившей тишине послышались торопливо удаляющиеся шаги и скрип затворяющейся двери, а вслед за этим мелодичный женский голос объявил:

– Сегодня с утра идёт мелкий серебристый дождь; температура воздуха остановилась на отметке плюс шестнадцать градусов. Курс доллара – семьдесят семь рублей двадцать три копейки. Пришло бабье лето, господа!

Улица Гастелло сверкающим лучом устремилась к Электрозаводскому мосту, и потемневшие от влаги деревья прятали свой летний образ в бисеринках дождевых капель, радуясь продлению летнего сезона. Тёмные силуэты прохожих, согнувшись под зонтами и сумками со снедью, семенили в туманном сентябре мимо поседевших домов и брошенных строительных материалов, среди которых притаились выпивохи и, под пьяные выкрики и кряканье, опорожняли сосуды с различными жидкостями. Веселию и безумию конца не предвиделось, и вскоре послышались звуки, напоминающие песни прошлых лет.

«Где окажется моя душа после завершения земного пути? – думал я в это время во сне. – Кто напомнит мне о сегодняшнем дне?»

Задавая себе подобные вопросы, я невольно становлюсь себялюбцем, и порой это тревожит меня, заставляя более внимательно приглядываться к своему существованию и находить в нём отвлекающие и увлекательные события, которые я затем перевожу в свои рассказы. Таким образом жизнь становится до того восхитительна и чарующа, что каждый день превращается в некую духовную драгоценность, которая абсолютно недоступна жадному материалисту.

Сентябрьский день высвечивает моё запылённое окно радужным светом, и, то и дело поглядывая в него, я сижу за столом и сочиняю этот рассказ для новой книги. Но кто знает это? Может быть, тот согбенный прохожий под чёрным зонтом, которого я всегда вижу в одно и то же время идущим с хозяйственной сумкой в руках, или старуха, которая с периодичностью кремлёвских курантов выходит с палкой на балкон и с надменным выражением на лице дубасит что есть мочи по его перилам, или разомлевший хозяин петуха, орущего по ночам, который, сладко потягиваясь, разбуженный протестующей старухой, тоже выходит на балкон и, закуривая вонючую сигарету, хитро посматривает по сторонам?

Я зажигаю жёлтую витую свечу и ставлю её в чеканный подсвечник. Фитиль дрожит чёрным червячком, потрескивает. Пламя колеблется от едва заметного дуновения – прозрачной тенью на фоне окна… Боже мой! Какой чудесный день сегодня. Для меня он имеет особый смысл. В такие дни образы начинают тесниться в моём сознании и рвутся наружу, и чтобы они немного успокоились, остаётся только придать им реальную форму.

Как-то я дал почитать свою новую рукопись моему старинному другу Васе Степанову потому что он был очень мудрый. Откуда в нём эта мудрость взялась? Не могу сказать. Он был младше меня на два года, а рассуждал о жизни, как какой-нибудь старец со Святой Горы Афон или древний грек – тоже живший когда-то на этой горе. Я часто советовался с ним, и ни разу он не дал мне плохого совета… Через некоторое время, возвращая мне прочитанную рукопись, он горько усмехнулся и спросил:

– Уж не хотел ли ты, мой друг, в своих рассказах разгадать тайну русской души? Перспектив в этом вопросе у тебя никаких не предвидится, даже не надейся. А так, поболтать на кухне, после ста граммов, – это милое дело. О чём же ещё можно с таким интересом говорить среди кастрюль, мисок и кружек. Ты мне лучше скажи: куда чашки с блюдцами подевались у нашего народа? К кому в гости ни зайду, мне чай в кружку наливают, а в детстве я чай только из блюдца пил, которое к чашке всегда прилагалось. Вот это меня больше волнует. Выпить хочешь?

– Выпьем, когда книгу напечатают, а русскую душу я не собирался разгадывать, да и существует ли она на самом деле? Но раз ты почувствовал эту вековую тайну в моих рассказах, то над этим стоит подумать. Рассказ – это только иллюзия, можно сказать, параллельная жизнь, но вот на что я обратил внимание: во сне она превращается в настоящую реальность, и доходит до того, что иной герой начинает требовать к себе особого внимания, а иногда даже пускает в ход свои кулаки – начинает драться со мной, недовольный тем, как он непрезентабельно выглядит в моём рассказе. Иногда я иду у него на поводу и выполняю его требования. Не всегда мне это нравится, но герой остаётся доволен и перестаёт будить меня по ночам, а мне только этого и надо. Если я не высплюсь, то мне ничего в голову не лезет. При таких неспокойных героях разве можно такую сложную проблему трогать? Что ты! Даже в мыслях ничего такого не возникает.

Признаться, после такого странного вопроса моего друга я крепко задумался. В конце концов нашёл самый лёгкий ответ, который мне пришёл в голову. Душа – это божественная субстанция и, таким образом, создана «по образу и подобию Божьему», и, следовательно, душа может принадлежать только своему Создателю. При рождении она чиста, и только от человека зависит, в каком состоянии она потом вернётся к своему Творцу.

Кто-то может подумать, что это только игра моего воображения, и отчасти будет прав, но только отчасти! Часто собственная жизнь человеку кажется рутинной и обыденной, что иногда приводит его в уныние, а то и в затяжную депрессию, а на самом деле, например, для иного стороннего наблюдателя может представлять необыкновенное и захватывающее действие. Я никогда не думал об этом, пока однажды мой друг-художник не дал мне хрустальную призму. Я посмотрел через неё и просто был ошарашен – так всё вокруг преобразилось! И, видимо, с непривычки увиденное вызвало только неприязнь, но зато для меня это стало настоящим открытием. Густая и непроницаемая тень вдруг сделалась прозрачной, и жизнь окружающего меня мира и существующих в нём людей стала настолько интересной, что заставила меня попытаться в художественной форме показать всё её увлекательное разнообразие. Если всё же найдётся сомневающийся и назовёт это выдумкой, да ещё разнузданной фантазией, то на это я сразу же отвечу: «Всё так и было!»

Всё это возникает в моей голове при внимательном созерцании улицы Гастелло. Мои окна – светящиеся экраны в мироздание. Иногда я их занавешиваю дырявыми занавесками, и тогда моё видение сокращается до размеров десятирублёвой монеты. Долго смотреть в этот микроэкран невозможно. Глаза начинают слезиться, а сознание перестаёт адекватно воспринимать действительность, и, чтобы вернуть всё назад, я выхожу из подъезда во двор и пытаюсь заговорить с первым встречным, например, о курсе рубля на сегодняшний день. Но тот вдруг, глядя в сторону, строгим голосом спрашивает:

– Ты кто такой? Почему здесь? Кто твои родители? И почему до сих пор на свободе?

Признаться, такой поворот событий пугает меня, но вскоре, понимая, что всё это происходит во сне, начинаю смело глядеть на злодейского вида собеседника.

– А на вас этой зимой сосулька, случайно, не падала, или, может, иной предмет угодил вам в голову, и поэтому вы заговорили языком тридцать седьмого года? Может, и документ мне свой покажете?

Оканчивал я последний вопрос уже в одиночестве, так как прохожий, завернувшись в серый плащ и надвинув на глаза чёрную велюровую шляпу, мелкой рысцой убегал прочь, делая вид, что вышел на утреннюю пробежку. Я посмотрел ему вслед и с изумлением заметил, что за ним, стремительно набирая скорость, во всю прыть несётся соседский петух.

– Держи его! – не своим голосом орал с балкона пятого этажа хозяин удравшего петуха. – Люди добрые, что ж это делается! На свои кровные откармливал петуха к Новому году, и вот – нате вам – сбежал, подлец! Видимо, мужик в сером плаще приручил его и украл мою будущую новогоднюю снедь!

Я так обрадовался подвигу балконного петуха, что расхохотался во всё горло. Теперь никто не разбудит меня среди ночи и не прервёт своим неистовым кукареканьем общения с героями моих будущих рассказов.

Всё это, несомненно, могло бы происходить в действительности, если бы не завывания тридцать второго троллейбуса, который с пяти часов утра начинает курсировать по улице. Я проснулся и почувствовал запах табачного дыма. На балконе курил мой сосед с пятого этажа. Только я вышел на свой балкон, как он мне заявляет унылым голосом:

– Представляешь, петух у меня ночью сбежал. С пятого этажа сиганул и не разбился. Придётся снова в деревню за петухом съездить, а то американцы индейкой лакомятся, а у меня даже петуха на праздник не будет. Нехорошо так-то.

– Я думаю, тебе лучше курицу приобрести. Она не такая ретивая, а то, глядишь, и новый петух удерёт. Чем тогда на праздник питаться будешь?

– Я подумаю над твоим предложением, – заинтересованно проговорил сосед, заканчивая утренний перекур и бросая окурок вниз, на покрытый серебристой изморосью газон.

Я закрываю балконную дверь, и в наступившей тишине слышу тиканье будильника «Заря», и ставлю его на восемь часов утра. Уверенный в сакральном значении будильника, я медленно засыпаю, смежая тяжёлые веки. Мне грезится чёрный петух, неподвижно застывший на фонарном столбе, насторожено поглядывающий на прохожих. Под столбом сидит крестьянин и, застенчиво почёсываясь, по-крестьянски закусывает зелёным луком и круто посоленной краюхой чёрного хлеба.

В это время яркое утреннее солнце медленно поднимается над горизонтом. Постепенно улица заполняется спешащим по своим делам народом. Дождь кончился, и сверкающая улица Гастелло устремилась в дальнюю даль, растворяясь в золотых лучах осеннего солнца. Но люди не замечают этой красоты. Куда они держат свой путь? Щемящее чувство чего-то несбывшегося, несостоявшегося охватывает меня. Я любуюсь ими и по-хорошему завидую их деятельности и энергии. Они и без меня знают: «Что есть истина». Пока на них-то всё и держится в этом вселенском заповеднике. Главное – проснуться вовремя.

От Керчи до Кальяо

На носовую палубу вышел здоровенный толстый матрос с блинообразным лицом и вздёрнутым носом.

Он только что позавтракал и решил подышать свежим морским воздухом. Мимо проплывали корабли, буксирные катера и моторные лодки, а в туманном небе парили беспокойные чайки и кричали резкими, пронзительными голосами. Керченский порт, ощетинившись стрелами многочисленных подъёмных кранов, просыпался, сбрасывая с себя туман прошедшей ночи, и приступал к трудовому дню. Толстый матрос сытно рыгнул, потом потянулся и зевнул, широко открыв рот.

– Поосторожней зевай, а то чайка, избавляясь от переваренных продуктов питания, случайно может их в твой объёмный рот определить, – весело предупредил его внезапно появившийся боцман, – и потом, пора тебе переодеться в рабочую одежду. Скоро начнутся судовые работы, так что зевать некогда.

– Не надо мне ля-ля! – задетый за живое шуткой боцмана, сердито воскликнул толстый матрос. – Не первый год рыбачу. Знаем, что к чему!

– Ну-ну, – тихо сказал боцман и ушёл.

В восемь часов утра толстый матрос, переодевшись в рабочую робу, стоял на кормовой палубе с гордо поднятой головой и, пристально вглядываясь в горизонт, получал задание от боцмана. Боцман, видимо привыкший к выкрутасам разнокалиберной команды, спокойным и тихим голосом растолковывал круг его обязанностей.

Научно-поисковое судно «Профессор Месяцев», пройдя всевозможные проверки, медленно двигалось по Керченскому проливу. Впереди нас ждёт тяжёлая, но интересная научная работа. В этот раз предстоит исследовать прибрежные воды Перу и определить рыбные запасы этого района. Наше судно пойдёт туда своим ходом: из Чёрного моря через пролив Босфор – в Мраморное море, потом пролив Дарданеллы – в Эгейское море, незаметный переход в море Средиземное и через Гибралтарский пролив – в Атлантический океан. Пересечём Атлантику и через Панамский канал попадём в Тихий океан. Затем повернём на юг и, пройдя вдоль побережий Колумбии и Эквадора, окажемся в районе наших работ: на шельфе Перу. Можно было бы и не перечислять всех этих названий, но решил подпустить немного романтики в этот рассказ, надеясь, что кому-то это будет интересно и этот кто-то возьмёт карту и с замиранием сердца проследит весь наш экзотический маршрут.

Блинообразный, после трудового дня, хныкал, сидя в столовой перед пустой тарелкой, вспоминая службу в армии и своего товарища-сослуживца – под два метра ростом, которому всегда давали двойную порцию еды.

– А я что, хуже? У меня вес не меньше ста килограмм. При такой ломовой работе и при малокалорийном питании, которое здесь практикуется, мне точно не выжить! После этого рейса я жениться задумал, а теперь чувствую, что такая скудная кормёжка весь мой мужской шарм уничтожит, а ведь я от природы красавец писаный. Эй, повар, добавки хочу!

– Может, тебе ещё и подгузник надеть, писаный луноликий красавец, – отзывается из камбуза повар. – Знал, куда шёл работать. Здесь у нас суровые трудовые будни. Тебе надо было в стриптизёры податься с такой смазливой физиономией. Заблудился ты, парень.

Нас с Лёшей на время рейса поселили в «музыкальную каюту». Дело в том, что она находилась точно над судовым двигателем, и, ложась спать, мы «с наслаждением» вслушивались в его «небесные мелодии». Однако умудрялись быстро засыпать, убаюканные незнакомыми звуками и постоянной тряской, исходящей от этого музыкального двигателя. В конце концов мы так к этому привыкли, что, когда судно ложилось в дрейф и двигатель выключали, никак не могли заснуть и начинали, как неприкаянные, бродить по спящему судну или выходили на палубу и всю ночь смотрели на звёзды. Лёша в такие бессонные ночи, чтобы как-то убить время, пристрастился бегать за судовым котёнком. Котёнку эта игра до того понравилась, что даже в то время, когда Лёша крепко спал под монотонный шум двигателя, он прибегал в нашу каюту, дверь которой всегда была приоткрыта для проветривания, и с разбегу прыгал, как правило, ему на голову. Лёша испуганно кричал: «Брысь!» – и «игра» продолжалась. Ко всему прочему мы не были любителями кондиционеров и обычно на ночь выключали его, открывая иллюминатор, чтобы дышать здоровым морским воздухом. По этой причине иногда при шторме, когда волна ударяла в наш борт, морская вода, заглушая все «небесные» звуки, с рёвом врывалась в каюту, создавая небольшой водоём, в котором начинали плавать тапочки и другие носильные вещи, встречающиеся у неё на пути. Однажды я проснулся в три часа ночи от страшного грохота, раздавшегося в соседней каюте, и в это же мгновение мощный поток воды обрушился на моего друга, который спал на нижней койке, но, видимо уже закалённый подобным вторжением морской стихии и внезапным пробуждением, Лёша весело запел:

– Малая земля, великая земля… – и, насладившись своим исполнением столь популярной песни, бросился, по щиколотку в воде, задраивать иллюминатор.

В это время наше судно, ведомое вторым штурманом, прыгало с волны на волну, словно взбесившаяся лошадь. Сверкали синеватые вспышки молнии. Слышались раскаты грома. В соседней каюте продолжало что-то грохотать, и сквозь шум волн оттуда до нас едва доносилось:

– Только бы дожить до утра, только бы дожить…

Качаясь с боку на бок и сотрясаясь от мощных ударов разбушевавшейся стихии, НПС «Профессор Месяцев» продолжало медленно, но уверено приближаться к Босфору, а я, упираясь то головой, то ногами в переборки, вспоминал нашу недолгую стоянку в Керчи: гору Митридат с развалинами Пантикапея – некогда мегаполиса, основанного греками ещё в седьмом веке до нашей эры, впоследствии ставшего столицей могущественного Боспорского царства. До сих пор дожди вымывают из земли древние монеты с изображением тогдашнего властителя Митридата, и только после нашествия гуннов в четвёртом веке нашей эры это царство перестало существовать. Поднявшись на гору, среди развалин, мы с печалью в душе созерцали последствия этого идиотского нашествия. Я в расстроенных чувствах подумал: «А ведь, по сути дела, на протяжении всей истории существования человечества то и дело возникают подобные идиотские нашествия, и, судя по всему, продолжение следует… Самое ужасное в этом – гибель миллионов людей. Однако за давностью лет мы этого не ощущаем и только констатируем как факт: “Оказывается, было разрушительное нашествие – вот почему исчезла эта древняя цивилизация”, – а сожаления и боли души за погибших ни в чём не повинных людей не происходит. Раз так, то нетрудно предугадать наше дальнейшее существование на земле-матушке».

К утру мы подошли к Босфору. Все, кто были свободны от вахтенных работ, высыпали на палубу и с детским восторгом созерцали заморскую землю. Расстояние до берега было сравнительно небольшое, но Лёша вышел на пеленгаторную палубу с двадцатикратной подзорной трубой и упивался разглядыванием внутреннего убранства турецких квартир. Турки что-то радостно кричали и махали нам руками, а мы им молча махали в ответ. Так, полные восторга, мы наблюдали изумительный по красоте мост, словно паривший над нами на каких-то небесных нитях, древнюю Святую Софию, маяк «Леандровая башня», который я помнил ещё по картине нашего гениального живописца Ивана Айвазовского… Дарданеллы проходили ночью, и особо любопытные, надеявшиеся увидеть нечто необыкновенное, к своему разочарованию, смогли разглядеть только цепочку береговых огней и какие-то смутные очертания, не помогла даже Лёшина подзорная труба.

Средиземное море. Утром в тумане едва просматривались греческие острова, и только благодаря всё той же подзорной трубе удалось разглядеть угловатую «крепость», которая оказалась, со слов энциклопедически подкованного Лёши, женским монастырём, а зелёные поля, раскинувшиеся вокруг монастыря, возделывались руками насельниц. Стройные тёмно-зелёные кипарисы рельефно выделялись на фоне песочного цвета, со множеством трещин и расщелин, гор… Мы движемся всё дальше, и вот уже только прямоугольный маяк белеет на растворяющихся в голубоватой дымке скалах.

Наконец-то открылся судовой ларёк. Радости луноликого красавца не было предела, он с плотоядным рёвом и мужским шармом подбежал к открытой двери ларька и, сглатывая набежавшую слюну, затараторил: тушёнку, колбасу, сыр…

Ларёчник посмотрел на него словно на умалишённого и, не меняя бесстрастного выражения лица, ответил:

– Нету.

– Как это нету? – ещё не веря в крушение своих надежд, спросил луноликий красавец.

– А вот так – нету, и всё, – не сдавался ларёчник.

– Тогда какого… ты открыл свой… ларёк! – с мужским шармом в голосе возопил луноликий.

– Могу только выдать залежавшееся тухлое печенье и прошлогоднее засахаренное варенье, – всё так же бесстрастно ответил ларёчник и, помолчав, добавил: – На остальное требуется разрешение второго штурмана, как заготовителя судового продовольствия.

В дальнейшем, всё так же с омертвелым лицом, ларёчник обвешивал всех, кто получил разрешение от второго штурмана и жаждал разнообразить судовое меню. Причём обвешивал капитально и хладнокровно, видимо, по негласной договорённости всё с тем же вторым штурманом. Недовес доходил более чем до двухсот грамм. Когда кто-то начинал возмущаться, то ответ был один:

– Так ведь качает!

– Почему же качка действует только на недовес, а не на перевес? – заинтересованно спрашивал обвешенный.

– Что я могу поделать, если весы так устроены, – разводил руками ларёчник, продолжая своё весёленькое дельце.

В дальнейшем-то всё выяснилось: продукты из ларька оказались почти все распроданы ещё в Севастополе, где судно находилось на ремонте, и напрямую причастен к этому был всё тот же второй штурман, как ответственный за снабжение продовольствием судна, уходящего в полугодичный рейс. Чтобы скрыть свои тёмные делишки, он и решил таким вульгарным способом компенсировать недостачу.

Атлетически сложённый Лёша, пока судно совершало переход к месту работ, всё время пропадал на пеленгаторной палубе, где с небывалым усердием накачивал мышцы с помощью спортивных снарядов и подставлял своё натренированное тело под ласковые лучи тропического солнца. При этом, для более ровного загара, мазался пахучими маслами. Иногда, к удивлению судовой команды, демонстрировал замысловатые приёмы японской борьбы карате. Одно время к нему присоединился луноликий красавец.

– Хочу дополнить свою мужскую харизму к возвращению домой идеальным рельефом мышц, – гордо вскинув свой курносый нос в небеса, надменно сказал он. – Как в Керчи на пляж выйду, так все девки мои будут.

Однако через несколько дней усиленных тренировок под чутким Лёшиным руководством, с ненавистью посмотрев на спортивные снаряды, уныло произнёс:

– Это какие-то средневековые орудия пыток, а при такой скудной кормёжке только последние мышцы растеряешь. Боцман мне сказал, что когда окажемся в районе работ и пойдёт рыба – вот тогда еды будет навалом, а сейчас оставь силы для судовых работ. Мне дистрофики на судне не нужны.

Чтобы как-то скрасить наше однообразное существование на время перехода, Лёша наладился изготавливать вино из соков, которые нам периодически выдавали в трёхлитровых банках.

– Надо покрутить бутылёк. Без внимания его оставлять нельзя. Он этого не любит.

Лёша открывает дверцу лабораторного стола, достаёт из него десятилитровую бутыль, в которой уже пенится долгожданный напиток, и начинает самозабвенно её покачивать. Он тискает здоровенную бутыль, как любимое дитя, и радуется, если процесс брожения идёт нормально, но в этот раз что-то пошло не так.

– Процесс идёт, но не так быстро, как хотелось бы, – разочарованно констатирует винодел и принимается ещё интенсивнее раскачивать «любимое дитя».

Вдруг из коридора послышался голос нашей начальницы Мадам Вонг – так между собой мы её называли. Она не любила, когда подчинённые ей научные сотрудники занимались посторонними делами, а не уходили с головой в предназначенную им работу. Поэтому Лёша тут же перестал убаюкивать бутылёк с бурлящим кофейного цвета напитком, задвинул его подальше в стол и закрыл дверцу. Опечаленный, вышел на траловую палубу и внимательно осмотрел траловые лебёдки, которые вскоре начнут работать без отдыха днём и ночью. Удовлетворив таким образом своё любопытство, поднялся на пеленгаторную палубу и с упоением принялся корчить из себя брутала, нагружая свои мышцы всевозможными спортивными снарядами.

Чтобы вывести команду из стрессовой ситуации замкнутого пространства, а мы уже несколько дней как находились в Атлантическом океане и двигались по направлению к Панамскому каналу, капитан решил дать отдых экипажу и устроить массовое купание в океане. Судно легло в дрейф. Капитан по спикеру прочитал последние наставления, после чего старпом дал команду, и многоликая ревущая толпа матросов посыпалась за борт. Я пребывал в какой-то эйфории: мы купались посреди Атлантического океана! Ещё несколько дней назад я даже представить себе не мог, что это будет возможно, а сейчас, прыгая с борта судна, я был счастлив, как ребёнок, который получил долгожданную игрушку. С левого борта спустили штормтрап, по нему нырнувший с борта возвращался назад, чтобы с громким воплем в очередной раз лететь вниз головой в прохладные солёные воды. В это время Лёша не спеша спускался по штормтрапу, который лёгкой волной мотало из стороны в сторону. Однако физические упражнения на пеленгаторной палубе не прошли даром, он цепко держался за его сизалевые канаты и шаг за шагом приближался к намеченной цели. Плавал он с мыслями об акулах, а четырёхкилометровая глубина океана повергала его в ужас. Мне тоже было жутковато. Я впервые купался в открытых океанических водах. Дух захватывало от ощущения невероятной глубины, которую я почти физически ощущал под собой. Когда я находился на борту судна, мне казалось, что на океане полный штиль, но оказавшись в воде, к своему изумлению заметил, как пологие, едва заметные волны с широкой амплитудой колебания не спеша шли одна за другой, создавая иллюзия дыхания океана… Наконец последний любитель морского купания поднялся на борт. Заработал двигатель, и судно двинулось дальше.

До Панамского канала всего десять миль. Слева хорошо просматривается портовый город Колон. Вероятно, на рейде мы простоим несколько дней, ожидая своей очереди на проход по каналу, в строительстве которого, кстати, принимал участие известный французский художник Гоген. Все экипажи иностранных судов, которых скопилось здесь видимо-невидимо, на время стоянки отпускают в увольнение. Мы же остаёмся на борту. Экономия валюты! Любители рыбалки достают удочки и наслаждаются рыбной ловлей. Жаркое липкое солнце Панамы радуется нам и освещает своим небесным светом этот неведомый нам мир и эти белоснежные колоновские постройки. С берега лёгкий ветер несёт к нам таинственные ароматы. Слышатся загадочные и трепетные звуки, шелест листвы тропических пальм, а вдали едва просматриваются в мареве дня голубые горы. Над нами проплывают розоватые облака и медленно растворяются в пронзительной небесной синеве. Мимо стремительно проносится парусная яхта. Четвёрка пеликанов испуганно шарахается прочь, а из воды выпрыгивает стая летучих рыб и, пролетев над водой с десяток метров, исчезает в тёплой, изумрудного цвета воде. Из ниоткуда вдруг возникает танкер с надписью на борту AGELIC PROTECTOR. Солнечные лучи яркими бликами рассыпаются по воде. Танкер, с оплавленными солнцем бортами, то появляется, то исчезает, а вскоре, теряя очертания, исчезает совсем…

Пока мы в ожидании своей очереди стояли около Колона, капитаном нашего судна был вызван шипчандлер. На утлой, но юркой лодчонке подплыл незаметный тёмный мужичонка и, поднявшись на борт судна, исчез в каюте капитана. Вскоре вся нижняя палуба была уставлена ящиками с гнилыми овощами и фруктами. На ботдек выбежал капитан, причмокивая и закатывая глаза от удовольствия, суетливо спустил за борт шкерт, один конец которого остался у него в руках, а к нижнему концу сидящий в лодке человек привязал коробку из-под дрожжей. Всё так же суетясь и причмокивая, что у него выражало крайний восторг, капитан поднял коробку и, судорожно схватив её, стремительно убежал в свою каюту.

Большую часть гнилых овощей и фруктов разобрали и спрятали в холодильник, а самые гнилые остатки раздали команде. Гнилые продукты, как в фильме Эйзенштейна «Броненосец “Потёмкин”», возмутили экипаж, но никто в тёплые тропические воды не полетел вниз головой, а вместо этого вышел старпом и, округлив слоновьи глазки бывшего служащего расстрельной команды, прочитал стихи собственного сочинения, а потом заявил:

– Это вам только кажется, что они испорчены, на самом деле они просто перезрели, а перезревшие фрукты всегда мягче и слаще. Я, например, только их и потребляю в пищу.

После чего принялся потчевать экипаж рассуждениями о необходимости не болтаться часами без дела и терять зрение на созерцании чуждого нам мира, а, заботясь о своём здоровье, вовремя убирать скоропортящиеся продукты в холодильник. Из его рассуждений выходило, что это мы виноваты и недоглядели за привезённым товаром. Короче, пошли какие-то дурацкие шуточки, и все разошлись по своим делам.

Вот и остались позади таинственный Колон, и неизвестный Кристобаль, и фантастически устроенный шлюзовой канал с вагонетками, которые медленно на стальных тросах тащили наше судно, и мордастый американский полицейский с кольтом и дубинкой на поясе… Покинув шлюз, бросили якорь и стояли до восьми утра, видимо пропуская встречные корабли. После чего целый день шли по искусственному озеру Гатун, которое появилось в начале двадцатого века после постройки дамбы на реке Чагрес. Жёлто-зелёного цвета вода окружала россыпи крошечных островков с бархатно-зелёной растительностью и почти чёрными тенями, тяжело лежащими на розовато-зеленоватых лужайках. Оттуда доносилось многоголосое пение птиц, и белоснежные цапли то тут, то там светились яркими пятнами. В небесах парили стаи коршунов, а над нашим судном порхали ярко раскрашенные бабочки. Пахло прелой землёй и ещё чем-то незнакомым и пряным. Все, кому не лень, торчали на верхней палубе под жгучими лучами тропического солнца: неотрывно смотрели и громко восторгались, очарованные этой сказочной красотой. Моя душа тосковала и уносила меня в эту прохладную тень и дальше – за кроны пальм в голубую дымку гор… Вот мимо проплывает самый большой на этом озере остров Барро-Колорадо – название звучное и красивое, как и сам остров, округло перекатывается на языке – Барро-Ко-ло-ра-до. Хрупкая пирога с двумя истощёнными рыбаками, стремительные моторные лодки, белая яхта, на которой упитанные загорелые американцы, развалившись в ротанговых креслах и попивая кока-колу, улыбаясь, приветствуют нас, – всё это осталось позади… Мы опять стоим у шлюза и ждём своей очереди, пройдя который окажемся на озере с не менее красивым названием Милафлорес.

Одной Мадам Вонг не повезло. Когда она загорала на пеленгаторной палубе, на неё село какое-то летающее неизвестное насекомое, незаметно заползло под мышку и уже там больно укусило нашу начальницу. Мадам Вонг ойкнула, после чего принялась бродить по судну и, поднимая руку, с довольным выражением на лице, демонстрировать всем желающим опухшую подмышку, которую судовой доктор уже помазал зелёнкой и утешил её рассказом о том, что и сам неоднократно попадал в подобные переделки, но, как ни странно, до сих пор жив и здоров.

Наконец, пройдя озеро Милафлорес, мы продолжили своё неспешное движение по последнему каналу Справа, на высоком, поросшем густой растительностью берегу, хорошо просматривалась скромная, сиреневого цвета, плита – памятник строителям Панамского канала, – на которой барельефом выступали два согнувшихся землекопа в широкополых шляпах и с мотыгами в руках. Это память о многотысячной армии наёмных рабочих, неимоверными усилиями которых был построен этот канал, а сколько их здесь погибло от непосильного труда и болезней – одному Богу известно. Поль Гоген спас от смерти своего друга, тоже художника, Лаваля, заболевшего здесь тропической лихорадкой. Деньги, вырученные за несколько недель каторжного труда, ушли на лечение друга и обратный путь в Париж.