Контракт со смертью

Серия «Время Z»

Дизайн обложки Владимира Ноздрина

Фото на обложке предоставлено автором

Выпуск произведения без разрешения издательства считается противоправным и преследуется по закону

© Сергей Бережной, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

* * *

Книга надежды

Тысячи тысяч блогеров и репортёров различных стран и континентов выдают на-гора интернет-информацию, но извлечь из неё хоть мизер происходящего в реальности невозможно.

Есть всё: ложь, фантазии, мечтания, кроме реальной картины выстраданного, запечатленного автором. Деталь за деталью, образы поведения, портреты героев в динамике, в конкретном месте при исполнении конкретной боевой работы, при любой погоде – в дождь и зной… На страницах книги мы видим запечатленное горе миллионов людей, голод и холод, плач матерей о потерянных сыновьях, разрушенные города и сожженные хутора и сёла… Мы видим обратную перспективу происходящего, что могло бы быть ещё, если бы не началась СВО, какие нацистские формулы ведения войны могли бы использовать против России Украина и страны НАТО… Военкоры, рискуя жизнью вместе с солдатами на передовой, пишут историю здесь и сейчас. Есть понимание ответственности за каждое произнесенное слово перед Богом и своим народом…

Книгу о событиях на Украине, в Новороссии и на Донбассе автор начал писать в феврале и продолжает писать сейчас. Кто-то может сказать, что ещё не время, рано-де, надо осмыслить. Надо, соглашусь, но при условии, если есть что осмыслить. Важно запечатлеть хронологию событий в деталях, чтобы потом, когда закончатся боевые действия и наступит мир, нынешние военкоры и писатели будущего времени смогли, опираясь на собранные по крупицам материалы, написать эпопею нашего времени с его героями, используя опыт русских военных писателей XIX–XX веков.

С первых дней СВО автор возвращает читателю очищенные понятия Родины-России, возвышает понимание Героя, человека, способного отдать жизнь за Отечество, одухотворяя его миссию, возвращая смыслы справедливости, чести, жертвенности, братства, коллективизма, дружбы народов, стойкости, отечестволюбия… От страницы к странице герои книги предстают вековечными русскими богатырями на самых крутых и опасных поворотах движения современной истории. Судьба миллионов, прошедших войну, высветилась Божественным светом.

Эта книга нужна не только людям, прошедшим испытание войной. Она нужна тем, кто поднимает себя из безверия, бессилия, отрешенности от мира.

Эта книга для всех. Она уже состоялась этой незавершенной частью. Она вернула нас из беспамятства через сверхнапряжение к своим истокам.

Мы получили необычную, нестандартную, героическую и болевую, возвышенную по большому счёту и приземлённую в своей правде книгу надежды.

Сергей Котькало,

сопредседатель Союза писателей России

От автора

Перед вами не замыленный пропагандой взгляд на события российско-украинской войны, лукаво называемой специальной военной операцией. Точнее прокси-войны Запада с непокорной Россией руками продажной девки по имени Украина. Это размышления о виденном и пережитом, о людях войны, долге, чести, отваге, трагедии, подлости, стяжательстве. О психологии войны.

Сохранена хронология, хотя со временем, чем дальше мы уходили от двадцать четвёртого февраля – первого дня СВО, менялось восприятие происходящего и его оценка, но корректировать не стал – эволюция взглядов тоже имеет ценность.

Не всё удалось вместить на страницах этой книги – многое осталось, как говорится, за кадром. Не все имена можно назвать – любят у нас засекречивать до глупости, хотя порой специфика службы не позволяет назвать имя, рассказать о том или ином событии. Хочется верить, что наступит время, и мы сможем рассказать о всех тех людях, с которыми пересеклись пути-дороги на этой войне.

Война лакмусом высвечивает не только тот социальный и общественный негатив, который сопровождает любые общественные катаклизмы, война показывает, кто чего стоит. Война – это своеобразная огранка, она кристаллизует характер, его нравственные качества, показывает, кто он на самом деле.

Здесь нет пропаганды – это коллективный взгляд на события нашей крошечной группы людей, оказавшихся на войне добровольно, не связанных ни с кем какими-либо правовыми обязательствами, а тем более финансовыми. Даже выступая в качестве фронтовых корреспондентов фронтового информационного агентства «ANNA News», мы оставались независимы в оценке событий.

Написанное вычитано нашей командой, просеяно по крупиночкам, выверено, чтобы оставить только то, что кажется главным, что выпукло показывает суть войны через характеры людские. Внутренний запрет на какие-то достаточно знаковые события или портреты людей в чём-то обеднили написанное, хотя с другой стороны – оно графически точно.

Это не художественное произведение – это документальная хронология событий и бесконечная череда лиц и характеров.

Мы многое не знаем и что-то никогда не узнаем. Мы не знаем глобальные причины начала войны, хотя можем догадываться, что в основе лежит прежде всего защита наших экономических интересов. Точнее, наших жизненных интересов, а уж потом денацификация и демилитаризация Украины. И вполне возможно, что чашей, переполнившей наше терпение, стало тайное заседание Бильдербергского клуба 5 февраля 2022 года, результатом которого явилось эмбарго на поставки российских углеводородов.

Не знаем, каких сил и какого напряжения стоило Президенту принятие решения о проведении СВО. Не знаем, какие силы препятствовали этому решению, какая мотивация двигала ими, но наверняка не интересы Отечества.

Закончится эта война, и тогда можно будет рассказать о том, что не сказано здесь, а пока руководствуемся принципом «не навреди». Будет осмысление, прежде написанное покажется в чём-то наивным или даже неверным, но никто не сможет упрекнуть нас в том, что были неискренни, что покривили совестью, что ради конъюнктуры сказали неправду. Мы такой увидели войну, мы приняли её неизбежность и необходимость и остались верны идеалам две тысячи четырнадцатого года, идеалам Русской Весны.

Ну а пока опять готовимся на фронт – нас ждут Одесса, Киев, Львов. Нас ждут все те, кому дорога память родного Отечества.

Часть первая
День за днём

Февраль

1

За неделю до начала войны хоронили отца Сахи^[1]. Порывистый ветер рвал из рук цветы, непокрытая голова сама втягивалась в поднятые воротники курток. Гроб для прощания поставили на свободном пятачке у подъезда, вокруг теснились пришедшие проститься. Подошёл Саха, не то что угрюмый, но посеревший лицом с резко очерченными, будто тёсанными, скулами. Обняли, сказали что-то в утешение – не протокольно, от всего сердца, обещали на девять дней обязательно встретиться.

Он обвёл нас взглядом – усталым и тревожным и будто невзначай обронил, что вряд ли. Было в его словах что-то такое, чего пока мы не знали, но почувствовали: без него будут поминать отца и на девять дней, и, возможно, на сорок тоже. Саша Тарасов^[2] что-то рассказывал об отце Сахи, а мы с Тимофеевичем^[3] молча слушали, курили и ощущали разливающуюся в воздухе тревогу.

Через две недели я встретил Саху в Липцах – он ввалился к нам на базу в своей «цифре» и с автоматом под правой рукой – особый шик носить автомат на ремне через плечо, когда карабины защелкнуты на антабке приклада. Поверх «броника»^[4] плотно сидела разгрузка, карманы которой топорщились рацией, магазинами, парой гранат, фонариком и всем остальным, что так необходимо в мало предсказуемой жизни бойца. С осунувшимся лицом с полуторанедельной щетиной, похудевший, но всё равно неунывающий. Война сушит, топит жирок, поэтому толстые на войне – только в кино. Он стеснительно пристроился на краешек стула и, плотно обхватив ладонями кружку с горячим чаем, медленно и с наслаждением тянул его мелкими глотками.

Я не хотел его отпускать и уговаривал остаться, обещая решить все формальности перевода к нам, в нашу группу, прикомандированную (приставленную, прислонённую) к отряду Пилигрима, но он отказался, пообещав сам договориться с командирами. Обещание он выполнил и на следующий день был уже у нас, но периодически «отскакивал», выполняя какие-то задания, о которых нам знать не следовало.

Так вошёл в жизнь нашей маленькой группы Саха и оставался с нами до самого последнего дня, пока мы не выбрались обратно за «ленту» в Россию.

Но эта встреча случилась то ли в последний день февраля, то ли скорее в первых числах марта, а пока всю эту неделю после похорон жили в ожидании войны, которая уже не таилась и алчно дышала в затылок. Жили в ожидании дня, когда рассечёт привычную жизнь надвое, изменив отсчёт времени и разделив людей на тех, кто готов отдать на заклание голову свою, но умереть русским, и тех, для кого Россия стала временным пристанищем, где жилось сытно и не мешали фрондировать. А ещё были те, чьё сознание определяет холодильник. А ещё те, кому было всё равно где жить, с кем, под кем – эдакое холуйско-хуторское сознание. А ещё… Господи, да много их было, слишком много, на удивление много, кто был не с нами.

И всё же для многих это был катарсис – очищение души.

2

Двадцать третьего начало квасить ещё до обеда, хотя ветерок гонял по небу тучные облака, словно тасуя колоду, и солнцу удавалось лишь в короткие минуты прояснения погулять на славу, жадно отведав грязноватый лежалый наст. Но уже пополудни ближе к вечеру ветер стих, будто затаился, потянуло морозцем, и к сумеркам лужи выкристаллизовало хрусталём, да таким крепким, что он не расходился трещинами под ступавшей на него ногой. И ничто не говорило о том, что это будет последняя мирная ночь.

Рассвет двадцать четвёртого был написан непривычно резким и контрастным цветом и широкими мазками – под кистью неведомого художника запылало небо на востоке густо замешанной карминово-оранжевой зарей на тёмном сине-сиреневом небе. Четверть часа спустя далёкие сполохи и накатывающий гул, смешавшись с орудийным грохотом, возвестили о начале великого очищения наших душ.

Лакмусом высветилось грехопадение одних и готовность возвышения в своей жертвенности других. И началась не только великая сеча, но и возвращение заблудших и приведение их в чувство. И наказание украинства за мазепинское предательство, с вожделением уж тридцать с лишним лет живущего в никак не сбывающейся мечте урвать свой кусок от неминуемого разделения на части России.

Тогда, в девяносто первом, всё украинское общество или почти всё – от политиков и интеллигенции до последнего маргинала и сельского забулдыги – предало и приговорило нас, единокровных, к закланию алчному Западу. И брошенная и отвергнутая Россия, корчась от боли и сдирая коросту, выздоравливала и поднималась с колен, чего Украина не могла простить. И не верила в силу духа русского, в его непокоряемость. Все попытки взывания к разуму, все попытки терапии закончились, и мы взяли в руки скальпель.

И всё же было то, что коробило. О чем думали наши политики, начиная специальную военную операцию? Наверное, они знали такое, что не положено знать простому смертному. А мы знали, что за три десятка лет наша власть водила хороводы с продажной девкой по имени Украина. Наши послы по бывшим республикам бывшего Союза, ставшим суверенными, отбирались по разряду выбраковки, а на Украине особенно: один продолжал выстраивать схемы личного обогащения, другой под стопку водочки тянул меха аккордеона. Знали, что абсолютно воровской украинский олигархат слился в экстазе с нашим. Знали, что пестуют ненависть к нам. Всё знали. Теперь за просчёты политики должна расплачиваться армия.

О чем думали наши отцы-командиры, бросая вымотанную учениями армию под снаряды и мины изготовившейся к войне Украине?

И почему надо было начинать на рассвете? Слишком ярко выстраивался ассоциативный ряд, и потом не раз и не два пеняли нам сорок первым. Да и внезапность была только для нас – ещё за сутки войска ВСУ, силовики и местные власти отошли к Харькову.

3

С утра телефон буквально накалился от звонков, рвущих на части привычный ритм жизни.

Сначала был звонок от Сергея Ивановича^[5] с просьбой тряхнуть стариной и закрыть харьковское направление, пока не вернутся из Сирии военкоры «ANNA News»^[6]. Разговоры о том, что сейчас решается судьба России, что или мы выстоим, одолеем ополчившиеся на нас сатанинские силы, или русские как этнос будут уничтожены, всё это в пользу бедных. Это не для нас, потому что выбор был сделан нами еще до Русской Весны, до Майдана, до Донбасса. Но мы понимали и то, что в наши, далеко не юные годы, когда одних только болячек воз и отнюдь не маленькая тележка, не говоря уже о других проблемах, отправляться туда – это уже диагноз.

Мысленно бросил на чаши весов все «за» и «против» настойчивого предложения Котькало, рассчитанного исключительно на восторженных идиотов либо просто дураков с точки зрения нормального человека.

Стрелка весов рванула в минус: во-первых, кашель клокотал в груди и разрывал бронхи. К тому же давление слишком вольно гуляло вверх-вниз, отчего свет божий стал не мил. Во-вторых, привычный сквозняк в карманах не позволял прикупить самого необходимого, и пришлось довольствоваться тем, что наскреб по сусекам. А наскрёб скудновато: старый афганский офицерский бушлат, нож, фонарик и кое-что по мелочи. Ну, так обещано турне краткосрочное, всего на несколько дней, вот и обойдёмся. В-третьих, в случае гибели путь домой заказан. В лучшем случае прикопают где-нибудь в посадке, а то и бросят в чистом поле. В-четвёртых, обещанные «похоронные» за гибель своего сумасшедшего папочки родные не получат ни копеечки, как и самому фигушки что светит при ранении. В-пятых, труд в нарушении Венской Конвенции оплачиваться не будет – считай, что это коммунистический субботник. В-шестых, фото и видеокамеры нет и не будет, как и транспорта тоже. Добудете сами – флаг в руки, нет – ваши проблемы. В-седьмых, в-восьмых, в-девятых, в-десятых… Короче, всё материальное побоку, ты доброволец и опять вне правовой защиты, то есть по большому счёту ты никто и звать никак.

Плюс есть? Ну конечно, позитив всегда присутствует, даже когда тебя ставят к стенке. В данном случае в абсолютной свободе во времени и пространстве: смотри, слушай и пиши, что душенька пожелает, хотя и без гарантий когда-нибудь увидеть свет написанному.

Да, негусто, хотя не хотелось упускать шанс на всё взглянуть не пропагандистским глазом, а самому услышать, пощупать, попробовать на зуб. И это уже уравновешивает негатив с позитивом.

Во мне не на шутку схватились два человека. Налицо диссоциативное расстройство идентичности, а проще шизофрения, но разве человек разумный сам, добровольно, за просто так отправится на войну ради любопытства? Отправился и потащил за собою команду таких же сумасшедших, обручившихся с шизой.

Следующим был Витя Носов, бывший старшина разведроты ВДВ Советской армии, добрейшей души человек, доверчивый и искренний, просто помешанный на помощи Донбассу. Все восемь лет он кропотливо собирал всё, что нужно для жизни и выживания, и при первой же возможности вёз, вёз, вёз, буквально прорываясь через всевозможные препоны таможен на погранпереходах. И как мальчишка радовался, когда ему удавалось пробираться на передовую и иногда уговорить разведчиков взять с собою в поиск.

– Саныч, едем пиндосиков мочить?! – спрашивал-требовал мобильник и орал его голосом.

– Конечно, старина, завтра в десять. И чего тебе дома не сидится, неугомонный?

– А тебе?

Всё, поговорили. Сказать, что я рад, значит ничего не сказать. Витя – это скала, это супернадежность, это возможность не оборачиваться, если он за спиной. Это острый глаз, щупающий и рентгеном просвечивающий. Это отменная реакция и мгновенно принимаемое решение. Это организация маломальского порядка при всеобщем бардаке и махновщине. Это кружка кипятка и сухарь, материализовавшиеся из ниоткуда. Это неведомо как и откуда добытый автомат и пара магазинов. Это гарантия, что проснёшься поутру, и твоя голова не окажется рядом в тумбочке.

Когда наша военкоровская миссия закончится, он не угомонится и будет с завидным упорством и постоянством собирать гуманитарку и отправлять её по госпиталям и подразделениям, отвозить за «ленту» донецким и луганским ополченцам (давно уж какая-никакая, но армия, а мы по привычке всё называли их ополчением), попутно раздавая беженцам и тем, кто выживал в сёлах. Открытая душа, он до слёз будет переживать за детишек, стоящих на обочинах и машущих ручонками пролетающим мимо бэтээрам и машинам, сетуя, что не может всех накормить, обнять, утешить. Переживать за селян, оставшихся один на один со своей бедою без крыши над головой у груды кирпичей, что совсем недавно назывались домом. Он будет делать всё то, что должны делать уполномоченные на то властью, но не делали. И в нём, в его сострадании и заботе люди видели Россию – в десантном тельнике, видавшей виды куртке и стоптанных кроссовках, с пакетами и ящиками в руках. Россию бескорыстную, щедрую на душевность, православную.

Ну, а когда выпадала удача отправляться за «ленту» для сбора материала или съёмок, наш старшина был с нами, и все знали: ты в безопасности, если он рядом.

Мише Вайнгольцу позвонил сам.

– Яволь, шеф! – дурашливо рявкнул он и стал готовить фотовидеотехнику. – Только бате ни слова.

У Мишки уже было два инфаркта, поэтому Александр Михайлович, его отец, зная, что всё равно сблатую сына на «сафари», прохрипел лишь:

– Убью.

Это была не угроза – констатация факта. Короткое и веское «убью» красноречивее всех слов и не оставляло сомнений. И всё же рискнул позвать Мишку с собою, потому что флегматичнее и выдержаннее, чем он, найти практически невозможно.

В физзащиту пошёл Кама^[7], обладатель целой связки поясов всех расцветок и данов, полтысячи прыжков с парашютом, чемпионских и мастерских титулов по боксу, рукопашке, стрельбе и ещё чёрт знает по чему.

Итак, команда для работы во фронтовом агентстве собрана, оставалось решить самую малость: вопросы «проникновения» за «ленту» и передачи материалов в Москву.

По «ленточке» помогли грушники^[8] армейцы, взамен попросив захватить с собою Валентиновича. Он харьковчанин, нациков ненавидит люто, восемь лет ждал этого дня и теперь, отказавшись от операции, пошёл освобождать родной город с первой штурмовой группой. Даже красное знамя приготовил, а вот пилюли свои впопыхах забыл. Пришлось срочно доставать и оказией передавать к нам, когда расположились между Борщевой и Липцами.

Валентинович – это отдельная песня. Во-первых, за ним надо ходить с блокнотом и только успевать записывать, поскольку он не просто говорил, а изрекал, зачастую афоризмами. Валентинович – это кладезь редкого дара сканировать людей, ума и мудрости, философии и психологии. Потом не раз и не два пожалел, что пришлось расстаться с ним: там здоровым было невмоготу, а с его онкологией чуть ли не последней стадии и подавно. Погорячился старик, слишком рано поднялся в атаку, зато пойдёт вторым эшелоном.

Отснятый материал решено было нарочным передавать Тимофеевичу, остававшемуся в Белгороде, который взвалил на себя бремя обрабатывать собранное нами и направлять Сергею Ивановичу для «ANNA News».

Полное дежавю, законы диалектики в действии. А ведь не откажешь – раз назвался груздем, то полезай в кузов. Полезли.

4

У каждого свой первый день войны.

У политика он густо замешан на осознании причастности к принятию исторического решения и на ощущении своей значимости. Он уже шагнул в историю, ему грезятся монументы в его честь на площадях городов и улиц или бюсты на аллеях городских парков. Лёгкая дрожь пробегает по его телу, и едва заметно подрагивают руки: испытание тщеславием сродни электрическому разряду. И всё же где-то в глубине сознания предательски мелко трясётся затаившаяся мысль: вдруг провал, вдруг поражение, и тогда надо успеть вовремя сбросить с себя бремя ответственности и уйти если не в конфронтацию, то хотя бы в ненаказуемую фронду. Вроде бы и величина недюжинного масштаба, а мелковата всё-таки душа.

У военачальника он масштабно-информационный, внутренне торжественный и торжествующий, полный потаённых надежд о полководческой славе с блеском орденов, звёзд на погонах и карьере. Для него нет отдельно взятого солдата или офицера, он мыслит иными категориями, масштабно – группировка, армия, корпус, дивизия или бригада. Он осознаёт степень личной ответственности за принятое политическое решение, за его реализацию и готов взвалить на свои плечи бремя неудач и исправления сотворенных политиками глупостей. Цена победы или поражения – это потом, это удел досужих историков, к тому же на определение истинной цены уйдут годы, а то и десятилетия, хотя она всё равно окажется лукавой. Конечно, они разные, но будут среди них те, кто стремится к минимизации этой цены порой в ущерб своей карьере и сбережению своих солдат, этого генофонда России.

У солдата он сжат до кончика тлеющей сигареты перед командой: «Вперёд!» Не страх, а легкое волнение перед неизвестностью: что там ждёт за поворотом, за лесопосадкой, за холмом. И где-то внутри теплится надежда, что ещё, быть может, остановится запущенный механизм. Ну а если нет, то чтобы миновала его судьба пропавшего без вести. Не раненым быть, не погибшим, а именно пропавшим без вести.

У меня он оказался размытым, не концентрированным – то ли от какого-то внутреннего опустошения, то ли от усталости, то ли от досады за незавершенность домашних дел и от невозможности отказать в просьбе побыть военкором хотя бы несколько суток. Всё это было так некстати, а потому несказанно тяготило. Не было и намёка на адреналин, на обычное волнение перед прыжком с парашютом, на задавливаемый, но всё равно подспудно живущий страх. Ни-че-го! Со стороны могло показаться, что это какое-то тупое равнодушие и покорность: будь что будет, хотя было ощущение какой-то обыденности и повседневности, будто каждое утро начинается с новой войны. И даже на подсознании в самом закоулке сознания затаилась какая-то досада на незавершённость дел: ну не могли подождать, что ли? Ну хотя бы недельку, чтобы успеть расставить по полочкам книги, убрать мольберт, сложить в коробку тюбики с красками и просто навести в комнате маломальский порядок. А может, всё потому, что война давно стала привычкой? Слишком всё одинаково, и не стоит ждать какой-то новизны, разве что новые лица.

Страх пришёл позже, когда развозил гуманитарку по «серой зоне», когда колесил от Купянска до Изюма, от Боровой до Святогорска и далее вдоль реки, хотя и не соответствовал реальной опасности. Он пришёл как запоздалая реакция на эти перемещения во времени и пространстве.

И всё же было какое-то внутреннее ликование от свершившегося: ну наконец-то дождались! Двадцать четвёртое февраля как плата за четырнадцатый, за все восемь лет, за нашего Че Гевару, честнейшего и справедливого Доброго – Лёшу Маркова, Женю Ищенко, комбрига «Призрака» Лёшу Мозгового, Бэтмена, за всех поверивших в единение русского духа, за преданных и оболганных. Возрождение надежды, что жизнь будет иной – вечная русская мечта о справедливости, что вернётся в души и поступки людей совесть. Что мы так и не вложили в ножны меч, поднятый святым Александром Невским, чтобы защитить от алчного Запада ненавистные ему веру православную и землю русскую.

По блеску глаз, по резким, порой суетным движениям, по каким-то особо ничего не значащим фразам прорывалось внутреннее напряжение. Это плохо, это ты во власти эмоций, когда к чёрту летят тормоза и ты уже не можешь трезво отдавать отчёт своим действиям и взвешенно принимать решения. Это состояние эйфории вырвет кого-то из наших рядов и начнёт перемалывать. Но это будет позже.

Тогда мы жили самым первым днём и не задумывались, что будет второй, шестой, тридцать пятый или сто двадцатый. Что всё будет совсем иначе, чем представлялось. Что разложение армейской верхушки достигнет дна; что некомпетентность, алчность, чванство, карьеризм лишат командирской воли; что холуйское «чего изволите» насквозь пронижет сознание армии и станет доминантой поведения.

Оказалось, что те, кто принимал определяющие жизнь миллионов людей, стран и даже континентов решения, не предполагали степень поражения сознания миллионов жителей страны национализмом и нацизмом, саркомой, расползшейся по всем слоям общества, проникшим в сознание и выпестовавшим новое поколение, для которого мы были врагами изначально. В их разумении мы были недочеловеками, неполноценными, унтерменшами, и нас можно только ненавидеть и просто уничтожать.

Мы же так и не избавились от жалости к неразумным родственникам, от веры в то, что их ещё можно добрым словом вернуть в семью. Это потом пленных станет намного меньше – после Бучи, после кадров наших ребят с перерезанным горлом, после всего того, что они творили с нашими.

5

– Война – удел молодых. После сорока воевать тяжеловато, – как-то резюмировал один из комбригов ещё в четырнадцатом.

В общем-то он прав: и реакция не та, и резвость как у старой клячи – дай бог дотащить себя до стойла, но всё-таки нет правил без исключений.

Наша крохотная в масштабах подразделения боевая единица была по-своему уникальна: всем далеко за шестьдесят плюс, один с онкологией – отложил операцию до победы, другой с двумя инфарктами, третий умудрился обзавестись всеми хворями, чем богата медицинская энциклопедия, разве что кроме беременности, четвертый едва шкандыбает: ломан-переломан, пластинами скреплён, пятый – вообще без глаза и конечности, шестой держится исключительно на самолюбии. Короче, инвалидная команда шестой степени свежести. А ещё нас называют комсомольцами, потому что Витя Носов на сомнения командира бодро отчеканил: «Партия сказала надо, комсомол ответил – есть!» Вот с тех пор и приклеилось «комсомольцы».

Мы зашли под «крышей» «ANNA News» – фронтового информационного агентства, на ладан дышащего после гибели Марата Мусина. Армейские офицеры – молодые симпатичные ребята – сделали вид, что верят в нашу легенду: главное, что мы дадим картинку и репортажи, которые они запишут на свой счёт. К тому же у нас были бейджики агентства, которые подогнал Петрович^[9]. Нас такой расклад вполне устраивал: мы будем внутри событий, мы не связаны никакими обязательствами с работодателями, которых у нас не было, мы сможем давать материалы, не кастрированные цензурой или капризами военного ведомства, определяющего степень дозирования информации. Мы независимы в оценках и свободны от обязательств!

Наивные! Мы забыли старую истину, что на войне никому не нужны твои видения и рассуждения – всё подчинено человеку с оружием, который волен тебя задержать, арестовать, отобрать аппаратуру, посадить «на подвал» или вообще утилизировать в ближайшей лесопосадке и списать всё на ДРГ противника.

Мы забыли, что на войне рекомендуется держать язык за зубами, чтобы не пострадала шея.

Мы забыли, что не следует лезть туда, раздираемые желанием проникнуть в тайну, куда даже любопытная такса не сует свой длинный, тонкий и сверхчувствительный нос.

Мы многое забыли, хотя, если быть точным, мы ничего не забыли, а просто умышленно нарушили все мыслимые и немыслимые запреты.

Вот поэтому мы оказались вне правовой защиты государства, но всё равно сломя голову ринулись в опасную авантюру. Мы были самонадеянные и самоуверенные, что никак не красило наши седины – пора бы уже быть мудрее.

И всё-таки двоих, что были с нами с первого дня, мы потеряли…

6

Местом встречи была назначена АЗС за блокпостом, этой скоренько возведённой фортификацией на перекрестке перед пограничным переходом. Поручкались, пообнимались, покурили, потрепались, пошутили. Взглянешь со стороны – мужики собрались на рыбалку или на охоту подальше от жён и домашних забот. Ну, расслабиться захотелось, душу отвести на природе.

Явно кого-то ждали, но вопросами армейцев не донимали: пусть всё идёт, как идёт. Старший всё куда-то звонил, с кем-то о чём-то говорил, посматривал на часы. В общем, всё как всегда: где-то что-то не сложилось, и минуты ожидания тянутся резиной тягучей, иногда переходя в часы. Господи, ну почему мы, русские, такие? Почему, если табличка на дверях киоска «Буду через десять минут», то смело можно разворачиваться и уходить: раньше получаса продавец не появится, а то и вообще не раньше следующего утра?

Старший взмахом руки прерывает мысли: за мной. Рассаживаемся по машинам и едем в сторону Нехотеевки, но на полпути сворачиваем в посадку. Не поляна, нет, да и какая в лесопосадке поляна – не лес же, просто раздвинулись, разошлись клёны да акации для проезда. По нему нет-нет да проезжали, отчаянно ревя, танки, вырываясь на трассу. Иногда они лихо крутили двойной тулуп, сминая металлическое ограждение, и, взревев всеми своими семьсот восьмьюдесятью лошадьми, с места в карьер бросались к границе.

Отцы-командиры опять долго совещались, кому-то докладывали в простуженно хрипящую, астматически кашляющую, клокочущую и хлюпающую рацию, смотрели на часы, но никуда не двигались. Ну, если здесь и сейчас связь под боком у «ленты» ни к чёрту, то что от неё ожидать там?

– Это рэбовцы глушат, – с видом знатока веско произнёс Димка^[10].

Он гусаком прохаживался от машин к краю посадки, то подходя на почтительное расстояние к стоящим поодаль офицерам разведки и командирам «моджахедов», то возвращаясь к нам с таинственным видом хранителя страшной тайны, но вынужденного молчать.

Мы понимали, что РЭБ здесь ни при чём, что армия опять без связи, и повторяется раз за разом то, что было и в сорок первом, и в девяносто шестом. За полсотни лет ничего не изменилось, как не изменилось спустя еще почти три десятка лет. Кто и из каких высших тактик и стратегий решил, что входящие в другую страну войска обойдутся без связи? Ну ладно, напряженка с портативными рациями, не часто встретишь «Баофенг», ещё реже «Азарт», так хотя бы проводную полевую на первых порах размотали. Дудки!

– Мобилами обойдётесь, мать-перемать, – отрезал генерал на вчерашнем совещании. – Надо задачу выполнять, а не болтать по рации.

На его широком и бугристом лбу, девственно чистом от отсутствия сомнений и мысли вообще, проступили капельки пота. Он ни на мгновение не сомневался, что будет мобильная связь, не предполагая, что Киев отключит операторов, оставив одного, не совместимого с российскими, что артиллеристы сдуру завалят опоры электропередачи и вышки мобильной связи. Наверное, он уже мысленно принимал ключи от Харькова от благодарных представителей бизнеса и колол дырочку на мундире для очередной бронзулетки. Впрочем, какая на хрен разница, о чём он думал: у нас не было связи в первый день. Не будет и во второй, и в третий. Я с оказией выберусь в Белгород, подниму всех друзей и приятелей, друзей друзей и приятелей приятелей и привезу два десятка «Баофенгов», которые за ночь «перешьёт» отрядный умелец.