Банкроты и ростовщики Российской империи. Долг, собственность и право во времена Толстого и Достоевского

Судебные дела иллюстрируют обстоятельства, приводившие к продаже имений Опекунским советом. Так, имение коллежского секретаря Петра Зубова – приблизительно 3 тыс. крепостных в Арзамасском и Макарьевском уездах Нижегородской губернии – на протяжении нескольких поколений находилось в крайне неблагоприятном финансовом состоянии. Тем не менее Совет в течение многих лет довольствовался тем, что держал там своего управляющего, считая Зубова законным владельцем^[98]. Андрей Чихачев, средней руки помещик из Владимирской губернии, в статье для «Земледельческой газеты» сетовал на сильную задолженность провинциальных душевладельцев, отмечая, что многие имения взяты в опеку, но не упоминал о реальной продаже имений с аукционов. Алексей Галахов в своих мемуарах вспоминал панику, охватившую задолжавших провинциальных помещиков, когда они получали еженедельную почту. В то же время он отмечал, что большинству из них удавалось или договориться с властями, или получать частные займы, чтобы сохранить свои имения^[99].

Таким образом, к середине XIX века государственные банки – из которых четырьмя крупнейшими были Заемный банк, Коммерческий банк и петербургский и московский Опекунские советы – накопили вкладов почти на 1 млрд рублей, что было в ту эпоху астрономической суммой: ее могло хватить, чтобы финансировать бюджет империи в течение нескольких лет^[100]. Как полагал советский историк Иосиф Гиндин, эти средства можно было бы вкладывать в развитие российской экономики более продуктивно. Вместо этого значительная доля этой суммы использовалась для покрытия бюджетного дефицита, а относительно небольшая часть инвестировалась в дополнительные займы дворянам-крепостникам. Однако Гиндин не собирался преувеличивать отсталость России: в то время как крупные акционерные депозитарные банки появились в США и Великобритании в 1830-х годах, во Франции, Австрии, Германии и Италии такие банки начали возникать лишь в конце 1840-х и начале 1850-х годов, то есть приблизительно за 10 лет до их появления в России^[101]. Мемуарист Иван Пушечников, консервативный помещик из Орловской губернии, считал, что Опекунский совет, помимо его основной филантропической деятельности, «был самый благодетельный посредник между вкладчиками и заемщиками»^[102]. Это противоречит позднеимперской и советской марксистской точке зрения, согласно которой дореформенная государственная политика вела к своего рода закрепощению капитала, а эти банки по сути были «феодальными» институтами^[103]. Банки, выдававшие ссуды под залог недвижимости, действительно по большей части обслуживали дворянство, но отнюдь не ясно, почему мы должны считать аномалией или признаком отсталости то, что элиты пользовались финансовыми и прочими экономическими благами.

Большинству же владельцев собственности в России, у которого или не имелось крепостных вообще, или их число было незначительно, от государственных банков не было особой пользы^[104]. Тем не менее предоставляемые этими банками блага распространялись на более широкие слои населения, чем готовы признать иные историки: более того, само различие между государственным и частным кредитованием было не вполне четким. Средства, ссужавшиеся владельцам крепостных, далее нередко оказывались внутри сети частного кредита, будучи переданными другим лицам под более высокие проценты. Что еще более интересно, некоторые владельцы крепостных тут же помещали полученные займы в те же самые государственные банки по ставке 4 %, а затем использовали свои вкладные билеты, находившиеся в обращении подобно наличности, для выдачи частных займов и получения дополнительных процентов^[105]. Более того, несмотря на нежелание Коммерческого банка выдавать рискованные займы предпринимателям, он все же способствовал экономическому развитию страны, скупая («учитывая») коммерческие долговые документы и тем самым поддерживая систему коммерческого кредита.

В 1859 году система государственных банков была ликвидирована. Формально это произошло потому, что после Крымской войны в обращении находилось слишком много наличности при нехватке потенциальных заемщиков; обслуживать разбухшую массу вкладов стало слишком дорого, из-за чего государство было вынуждено снизить процентные ставки. Как пишет Стивен Хок, это вызвало набег на банки и их финансовый крах^[106]. Мемуаристы с горечью вспоминали это событие. Пушечников считал, что это было «не только дело безрассудное, но святотатственное, и самый отъявленный враг России не решился бы посягнуть на такое варварство». По его мнению, в распоряжении у государства находилось такое ценное обеспечение, что оно легко могло справиться с кризисом, заняв средства в Европе^[107]. Намекали также, что этот банковский крах представлял собой завуалированный способ заставить душевладельцев примириться с неминуемым освобождением крестьян^[108]. Как отмечал Сеймур Беккер, государственные ипотечные банки для дворянства возродились к концу XIX века и успешно работали, несмотря на то что их инвестиции были намного более рискованными^[109].

Государственные банки были созданы для того, чтобы удешевить частный кредит для привилегированных владельцев собственности: в первую очередь владельцев крепостных, но также и купцов. Кроме того, эти банки являлись уникальными площадками, где пересекались государственный и частный кредит и финансы – хотя этот аспект их деятельности до сих пор плохо изучен. Несмотря на все свои беспрецедентные полномочия по взысканию долгов и воздействию на должников, по большей части в обход судебной системы, банки и государственная политика в целом оставляли частным лицам поразительно широкую свободу действий. Например, заемщик был вправе как угодно распоряжаться деньгами, полученными взаймы от государственного банка. По сравнению с государственной кредитной системой частные кредиторы предъявляли к заемщикам еще меньше требований; важнее всего то, что не существовало никаких ограничений – например, лицензирования или регистрации – в отношении тех, кто мог заниматься выдачей займов, следствием чего была полная финансовая свобода в мире «ростовщиков», как мы увидим в следующей главе.

Часть I. Культура долга

Ил. 1.1. И. М. Прянишников. Шутники. Гостиный двор в Москве (1865). Государственная Третьяковская галерея

Важнейшие участники сети частного кредита середины XIX века: московские купцы, приказчики, отставной чиновник. Кредитные связи в эпоху Великих реформ основывались на смещении традиционных сословных иерархий, запечатленном на известном полотне И. М. Прянишникова. Паясничающий и, вероятно, выпивший чиновник забавляет формально нижестоящих представителей торговых классов, с которыми, судя по одноименной пьесе А. Н. Островского, он мог быть связан долговыми, коммерческими и правовыми отношениями.

Глава 1. Ростовщики в литературе и в жизни

Это была крошечная, сухая старушонка, лет шестидесяти, с вострыми и злыми глазками, с маленьким вострым носом и простоволосая. Белобрысые, мало поседевшие волосы ее были жирно смазаны маслом. На ее тонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу, было наверчено какое-то фланелевое тряпье, а на плечах, несмотря на жару, болталась вся истрепанная и пожелтелая меховая кацавейка. Старушонка поминутно кашляла и кряхтела^[110].

Разумеется, речь здесь идет об Алене Ивановне, вымышленной процентщице из «Преступления и наказания». По отзывам о ней студентов университета и молодых армейских офицеров, входивших в число ее клиентов, она была способна «сразу пять тысяч выдать… [хотя] и рублевым закладом не брезгает»^[111]. Самой поразительной чертой культурного стереотипа, изображенного Достоевским, была не столько жалкая внешность Алены Ивановны или ее злобность, сколько ее социальная маргинализация, преувеличенная до карикатурности. Про ее социальные взаимодействия известно лишь то, что она укусила свою сводную сестру Лизавету; все ее клиенты изображаются такими же паразитами, как и она сама, а ее деньги не должны были достаться обществу даже после ее смерти, будучи завещанными отдаленному монастырю^[112]. Можно вспомнить и Грушеньку, роковую женщину из последнего великого романа Достоевского «Братья Карамазовы»:

Знали еще, что [эта] молодая особа, особенно в последний год, пустилась в то, что называется «гешефтом», и что с этой стороны она оказалась с чрезвычайными способностями, так что под конец многие прозвали ее сущею жидовкой. Не то, чтоб она давала деньги в рост, но известно было, например, что в компании с Федором Павловичем Карамазовым она некоторое время действительно занималась скупкою векселей за бесценок, по гривеннику за рубль, а потом приобрела на иных из этих векселей по рублю на гривенник^[113].

В глазах первых читателей Достоевского этот абзац иллюстрировал моральную ущербность и Грушеньки, и Федора Карамазова, которому суждено было вскоре быть убитым, поскольку люди, скупавшие безнадежные долги, а затем пользовавшиеся хорошим знанием юридических процедур для их взыскания, были известны как «дисконтёры» (поскольку они дисконтировали долговые документы, приобретая их у первоначальных заимодавцев по цене ниже номинальной) и считались «самым алчным и грабительским» типом ростовщиков^[114].

Реальных российских ростовщиков и процентщиков, в противоположность их знаменитым вымышленным коллегам, почти никогда не обсуждали в печати и не вспоминали в мемуарах, даже когда их убивали. Даже в работах позднеимперского периода о сельском ростовщичестве – книгах Романа Циммермана (Гвоздева) и Георгия Сазонова – приводятся подробные сведения о кредитных сетях и практиках кредитования, но почти ничего не говорится о заимодавцах как о людях, а не как об абстрактных экономических деятелях. Согласно этим авторам, к богатым крестьянам-заимодавцам («кулакам») их община относилась враждебно, хотя из их же слов выходит, что любой крестьянин с готовностью стал бы кулаком при возможности. Между прочим, то же относится и к историям кредита в Западной Европе и Северной Америке, написанным исключительно с точки зрения должников^[115].

Сходным образом и Карл Маркс, чьи работы послужили руководством для немногочисленных исследований советских историков на тему «ростовщичества», приравнивал частное неформальное кредитование к архаическому «ростовщичеству», которое он интерпретировал как хищническое и непродуктивное и потому недостойное подробного анализа, оставляя для него лишь роль фона, на котором происходило становление современной капиталистической банковской системы. Данные, приводящиеся в немногих советских исследованиях «ростовщичества» в России раннего Нового времени и Петровской эпохи, не вполне соответствуют этой теории, показывая, что, хотя кредит порой мог быть очень дорогим и даже носить эксплуататорский характер, кредитные связи пронизывали все социальные слои, а частное кредитование нельзя назвать однозначно или преимущественно хищническим, архаичным или служившим для финансирования главным образом расточительного потребления^[116].

Заимодавцы XIX века тоже были самыми разными людьми: от богатейших аристократов до неграмотных крестьян-процентщиков и от множества разовых инвесторов до отдельных лиц, которых можно назвать профессиональными ростовщиками. Последнюю группу, занимавшуюся рискованным кредитованием, выделить так же трудно, как и установить взимаемые ею проценты. Более того, даже «профессиональные» заимодавцы по-прежнему делали ставку не на враждебность к миру и отчуждение от него в духе Алены Ивановны, а на успешную интеграцию в существующие сети родственных, служебных и соседских связей. Подобно пестрому слою предпринимателей, прокладывавших путь к капиталистическому преобразованию России, или юристам, готовившим правовую реформу, эти люди, вынужденные подстраиваться под ситуацию в отсутствие крупных банков, готовили почву для российской финансовой революции, начавшейся в 1860-х годах.

Не менее важно и то, что заимодавцы полагались на свое знание законов и правил судопроизводства. Уровень их юридических знаний и навыков был разным, но почти всегда выходило так, что законы, ограничивавшие величину процентной ставки, за редкими исключениями оказывались практически неприменимыми^[117]. Государственная политика защиты частной собственности и поддержки элит, владевших ею, требовала безопасности сделок в сфере частного права, включая займы и залог недвижимости, даже несмотря на то что реальные процентные ставки превосходили установленный законом предел. Это противоречие представляло опасность для действенности правовых норм и авторитета чиновников, что вызывало у последних немалое беспокойство. Губернаторам, полиции и юристам приходилось выяснять, было ли возможно эффективно регулировать частный кредит, а если да, то с каких мер им следовало начать. Например, как им следовало собирать необходимые сведения и оправдывать свое вмешательство с юридической, политической и моральной точки зрения? Губернаторы с их обширными полицейскими полномочиями и чиновники Третьего отделения, имевшего широкие полномочия по надзору и контролю над общественной нравственностью в период своего существования в 1826–1879 годах, при всей своей занятости находили время на исследование частного кредитования, устанавливая тайный надзор и сбор сведений, на удивление профессиональные по меркам середины XIX века, а также собирая жалобы частных лиц и секретные донесения о деятельности отдельных заимодавцев и отвечая на них. В ходе этого процесса должностным лицам приходилось делать суждения, касавшиеся таких важнейших понятий, как ответственность и правовые полномочия отдельной личности, несостоятельность и финансовый упадок, а также сложные отношения между требованиями морали и закона^[118].

В то время как власти весьма сурово подавляли политическое инакомыслие и без всяких угрызений совести пользовались услугами провокаторов и тайных осведомителей для выявления прочих разновидностей организованной или элитной преступности, мне не известно ни одного примера, когда подобного рода ловушки были бы расставлены на ростовщиков. Беспокоиться на этот счет не приходилось практически ни одному заимодавцу, за исключением немногих лиц, явно игравших не по правилам: например, тех, кто задевал интересы влиятельных персон, или тех, на кого слишком часто жаловались. По возможности их предавали суду, но чаще власти сочетали внесудебный торг с выходящими за рамки законов – или, точнее, квазизаконными – санкциями, включая полицейский надзор и административную ссылку. В конечном счете ни одна из этих мер не могла дать удовлетворительного ответа на глубоко укоренившееся беспокойство в отношении моральности рынка и роли государства в его регулировании, но разве этот ответ вообще был возможен?^[119]

Мораль, политика и право

Глубокую неприязнь Достоевского к заимодавцам питал его личный, хорошо известный опыт отношений с кредиторами, но в конечном счете ее корни восходили к давней культурной и религиозной традиции, простиравшейся далеко за пределы России. Еще Аристотель осуждал ростовщичество как несправедливое и неестественное явление, поскольку «проценты – это деньги, порождаемые деньгами», а деньги представляют собой произвольное средство обмена, которому не пристало размножаться. Библейское и христианское осуждение ростовщичества допускало исключения при определенных обстоятельствах, но эта деятельность все же считалась несовместимой с жизнью в мирном сообществе^[120]. Само русское понятие «ростовщик» являлось бранным словом, которое легко могло повлечь за собой иск за оскорбление и клевету^[121]. В короткой анонимной повести конца XVII века изображается ростовщик, который сразу после погребения попал в ад; его участь изменилась к лучшему лишь после того, как его вдова пожертвовала все его состояние церкви и бедным, но и то лишь после продолжительного торга, посредником в котором выступал скоморох. Фигурирующий в этой повести дьявол – злобное и коварное существо – мало чем отличается от самого ростовщика, а торг очень похож на процедуру взыскания долга^[122]. В художественной литературе XIX века, например в рассказе Николая Некрасова 1841 года, ростовщичество сопряжено с «зачерствением» души и ассоциируется с местью и сексуальным хищничеством: заимодавец соблазняет свою жертву – умелого и скромного мастерового – беспроцентным займом, подстроив все так, чтобы тот со временем разорился, а сам кредитор завладел бы его женой^[123]. В наши дни как экономисты, так и неспециалисты в целом сходятся во мнении, что низкие процентные ставки отражают «здравомыслие и нравственную силу» нации^[124].

Время от времени притесняемые должники брали дело в свои руки. Едва прикрытая угроза народного насилия отражена в одной из пьес Островского, опубликованной в 1872 году. Ее персонаж из низов московского среднего класса заявляет: «Надо этих процентщиков грабить, братец ты мой, потому не пей чужую кровь»^[125]. После того как в России в 1866 году были учреждены публичные уголовные суды, большую огласку получили несколько дел, среди них – убийства ростовщиков их клиентами. Так, в 1866 году, всего за несколько недель до выхода в свет первой части «Преступления и наказания» Достоевского, студент университета Данилов убил в Москве ростовщика и его служанку^[126]. В 1879 году офицер императорской гвардии Карл Ландсберг убил известного петербургского ростовщика Власова, своего заимодавца и друга. Офицер был обеспокоен тем, что ростовщик собирался расстроить его предстоявшую свадьбу, раскрыв плачевное финансовое положение жениха. Перерезав бритвой горло ростовщику, а затем убив и его служанку, Ландсберг обнаружил, что Власов только что написал письмо, в котором в качестве свадебного подарка преподносил ему прощение всех его долгов^[127].

Были возможны и более организованные нападения, особенно в тех случаях, когда заимодавец оказывался в уязвимой позиции. В 1864 году 64-летний купец и заимодавец Андрей Лукин по неосторожности зашел во внутренние помещения московской долговой тюрьмы. Там на него набросилась группа заключенных, избивших его, обозвавших подлецом и ростовщиком. В присутствии полицейского, не способного или не желавшего вмешаться, они заявили, «что его били за то, что он берет очень большие и немилосердные проценты – пятнадцать в месяц»^[128]. Сельским ростовщикам приходилось опасаться грабителей и разбойников. В 1838 году шайка примерно из двенадцати человек во главе с беглым каторжником вломилась в дом некоего Глинки, помещика из Смоленской губернии. Глинка, живший в ветхом доме с прислугой, состоявшей всего из трех девочек и одного мальчика, был известен своим богатством и скаредностью. Грабители без труда выломали прогнившие оконные рамы и справились со слугами, после чего утащили сундук с заложенными вещами и деньгами^[129].

Подавляющее большинство законопослушного населения шло со своими несчастьями к властям. Жалобы на ростовщиков, сохранившиеся в юридических и официальных документах, не обнаруживают признаков знакомства с аргументами древних философов, подобных аристотелевой критике ростовщичества как дела неестественного и несправедливого. Библейские и христианские инвективы в адрес ростовщичества тоже мало чем могли помочь: Россия эпохи раннего Нового времени имела многовековую традицию выдачи займов под проценты, основы которой были заложены крупнейшим российским собственником – православной церковью^[130]. Наконец, было бесполезно утверждать, что ростовщики – никчемные паразиты наподобие Алены Ивановны, поскольку, как бы мы ни восхищались творчеством Достоевского, Островского и Некрасова, реальные ростовщики были очень хорошо интегрированы в общество, причем, как правило, намного лучше своих клиентов. Можно сослаться на известные мемуары Елизаветы Яньковой (1768–1861), записанные ее внуком Дмитрием Благово. Одна из родственниц Яньковой, девушка из старого московского семейства Мамоновых, вышла замуж за старого и богатого заимодавца Степана Шиловского. Его жадность к деньгам якобы вызывала у него «спазмы в груди и удушье» всякий раз, как кто-нибудь просил его оплатить домашние расходы, а умер он, как утверждалось, из-за «огорчения», вызванного неудачным вложением крупной суммы.

Рассказчик отмечал, что, даже если все это неправда, налицо было представление о Шиловском как о человеке, у которого деньги могли вызывать сильное беспокойство, а в старых дворянских семьях это явно считалось скверным качеством^[131]. Читая этот эпизод, несложно упустить из виду, что Шиловский, изображаемый как стереотипный скряга, которыми изобилует мировая литература, тем не менее был своим человеком в дворянском мире родственных связей, собственности и влияния, столь ярко описанном в мемуарах Яньковой. Более того, сын Шиловского Петр стал членом Государственного совета^[132]. Его дочь Анна вышла замуж за представителя известного семейства Воейковых, но при этом, насколько известно, продолжила отцовское дело, занимаясь кредитованием и предпринимательством.

Вместо осуждения ростовщичества как такового типичные жалобы жертв ростовщиков, адресованные суду или полиции, содержали ссылки на чрезмерную алчность и хитроумие заимодавцев, наживавшихся на несчастьях людей и пользовавшихся пробелами и изъянами в царском законодательстве. Например, петербургский чиновник Григорий Попов писал в жалобе, поданной в полицию в 1859 году:

20 января сего года имея крайнюю нужду в трехстах рублях я по совету дамского портного Шлезингера обратился к коллежскому секретарю Михаилу Иванову Ефимову, который после долгих со мною переговоров согласился дать мне эту сумму с вычетом из нее тридцати рублей в виде процентов и с тем чтобы я (1) взял у него старую рояль которую он оценил в 600 рублей, (2) выдал ему за срочным поручительством двух лиц документ в две тысячи рублей сроком на месяц и кроме того в получении всей этой суммы сполна дал росписку. Я сначала долго не соглашался на такие условия и решился принять их только по неопытности своей, крайней нужде в деньгах и поверив убеждениям Ефимова, что он поступит со мною честно, берет с меня документ только в обеспечение себя, но никогда не возьмет с меня подобных процентов, и что в случае если я не могу уплатить ему долга, то есть девятисот рублей чрез месяц, то будет ждать еще месяц^[133].

В реальности Ефимов попытался взыскать всю сумму через суд всего месяц спустя, но заемщик, подобный Попову, оставался практически беззащитен, когда ростовщик точно следовал букве закона.

Более убедительные аргументы против ростовщичества, содержавшие ссылки на общественные интересы, выдвигались как жертвами, так и полицейскими чиновниками.

Например, вот какую жалобу в 1863 году подал московский купец среднего достатка на присвоившего его заклад процентщика, служившего писцом в Надворном суде:

[Материалы дела] должны раскрыть одни темные стороны недобросовестности – как Драевских (ростовщик и его жена. – С. А.), так и всех подобного рода ростовщиков-промышленников, привлекающих к себе бедный люд, и под благовидной приманкой – раздачи денег под залог – за умеренные проценты и на выгодных условиях, как публикуется: – но потом, на придуманных каких-нибудь расписках, пользуясь кровною нуждою бедноты, принимая рублевую за гривну вещь – дозволяют себе, не обязываясь никакими условиями – расточать по своему произволу вверяемое имущество – без всякой жалости и угрызения совести, в единственное свое обогащение; лишая последнего крова наготу ‹…› Какими способами, при непрекращении такого зла Правительством, подобные личности – промышленники, и на таких началах своего обогащения, в состоянии по своей алчности, обобрать весь класс бедноты, – целой Москвы! – В какую категорию и под заявленной приманкой, и я непредвиденно, впал с своими залогами в руки Драевских. Коими вещи мои растрачены, при текущем сроке условий клажи и при заплаченных сполна процентах!

Хотя этот купец был владельцем нескольких шуб и поэтому его едва ли можно было назвать бедным, власти с готовностью выслушивали заявления о том, что государство заинтересовано в том, чтобы предотвратить разорение целого класса или группы населения. Как уже отмечалось, целью учреждения банков, которым помещики могли заложить своих крепостных, объявлялась необходимость защиты последних от больших процентов, взимавшихся частными заимодавцами. Однако государство принимало и прямые меры против ростовщичества, включая полицейский надзор, а также устанавливало формальные антиростовщические законы. Надзор осуществлялся Третьим отделением, а также служащими в нем жандармскими офицерами. Помимо их хорошо известной функции – выполнения роли политической полиции – на них была также возложена обязанность присматривать за различными нежелательными лицами, непричастными к политике: игроками, мошенниками и ростовщиками. Именно жандармам мы должны быть благодарны за сведения о реальных прототипах Алены Ивановны из «Преступления и наказания», которые невозможно получить из других источников. Между прочим, самые подробные списки ростовщиков и самые красочные анекдоты об их занятиях относятся к 1859–1867 годам – как раз тому периоду, когда в России происходила революция в сфере финансов и банков, – как будто бы правительство стремилось не просто быть в курсе существующих практик частного кредитования, но и убедиться в том, что существующая практика «ростовщичества» страдала глубокими изъянами и нуждалась в реформировании.

Вместе с тем даже на высших уровнях власти существовало понимание, что ликвидировать процентные ставки, превосходившие прописанный в законах минимум, и невозможно, и нежелательно. Например, приближенный к царю жандармский генерал Иван Анненков в докладной записке, составленной в 1861 году, признавал, что ростовщики в России пользуются «полной безнаказанностью», но в то же время заявлял, что «нельзя чернить подобным названием (ростовщика. – С. А.) всех без разбора лиц, отдающих свои деньги под проценты, хотя бы по частным условиям проценты эти и превышали норму, определенную законом. Всем известно, что никто до сих пор не отдавал своего капитала в частные руки за установленные 6 % ‹…› Правительственные распоряжения не должны касаться тех частных обязательств и условий, которые основаны на обоюдных выгодах». Анненков предлагал систематически выявлять как можно больше частных кредиторов, а затем плотно заниматься теми, кто практикует неправомочные методы^[134].

Собирая информацию, агенты могли открыто приходить в нотариальные конторы и изучать их записи, просматривать судебные документы, а также вызывать отдельных кредиторов в Третье отделение и допрашивать их. Другой путь состоял в сборе жалоб на отдельных кредиторов, а также в использовании анонимных доносов и сообщений платных осведомителей. В 1859 году жандармы составили два списка петербургских заимодавцев. Первый список, составленный на основе нотариальных записей, включал главным образом кредиторов молодых аристократов. Он содержал 39 имен, из которых все, кроме трех, принадлежали мужчинам и почти поровну делились между дворянством и купечеством. Диапазон числа заемщиков, приходившихся на каждого ростовщика – лишь у восьми было более десяти клиентов, а 12 имели только одного или двух клиентов, – и самая разная величина портфелей займов: примерно от 200 рублей до более чем 300 тыс. – указывают на то, что составители этого списка не придерживались какой-либо системы или модели. Под прицел жандармов попали несколько действительно богатых кредиторов, а также те, кто имел, по петербургским меркам, довольно скромное состояние, поскольку медианный размер портфеля едва превышал 10 тыс. рублей. В ходе дальнейшего расследования был составлен короткий список из 16 кредиторов, содержавший два новых имени, но 10 человек из этого списка были держателями долговых обязательств на сумму менее 50 тыс. рублей. Наконец, в еще более коротком списке были представлены кредиторы, имевшие особенно дурную репутацию: коллежский секретарь Ефимов, портной Грейб, нотариус Калугин и дворяне Фокин и Богомолец. К чести жандармов нужно сказать, что их интересовал не только объем кредитных операций, но и практики кредитования, считавшиеся особенно зловредными^[135].

Полковник Федор Ракеев, эксперт Жандармского корпуса по финансовым преступлениям, указывал, что в список попали два лица, «вовсе не замеченные в выдаче предосудительных ссуд». Одним из них был виноторговец Иван Одинцов, а другим – поручик Маргарит, «известный под именем Маргаритки», который «с давних времен находится маркитантом гвардейского корпуса, и едва ли не все свои долголетние барыши распустил в безнадежные долги»^[136]. Журналист Михаил Пыляев в своем известном собрании анекдотов о необычных петербургских личностях утверждал, что Маргарит был родом из нежинских греков и занимался шпионажем, а также торговлей вразнос. Судя по всему, Маргарит был первым петербургским купцом, торговавшим халвой и рахат-лукумом, а его жизнь окончилась трагически: он был зарезан своим воспитанником. Он ссужал деньги преимущественно армейским офицерам и, как утверждал Пыляев, владел долговыми документами на сотни тысяч рублей^[137]. Это намного больше той суммы – 20 тыс. рублей, – в которую оценивал его кредитные операции Ракеев; мы можем только строить догадки в отношении причин, по которым Ракеев так решительно вступался за Маргарита, лично поручившись за него, но важно помнить, что, хотя жандармам не разрешалось брать в долг, иногда они все же это делали; более того, подозрительно то, что из списка был вычеркнут пункт 35. Это указывает на то, что подобные списки отнюдь не были рутинными перечнями, но отражали хитрые стратегии и переговоры между причастными к ним лицами.

Второй список, составленный также в 1859 году, включает имена 68 лиц (в том числе четырех женщин), которые якобы участвовали «в разных обманных поступках и завлечении молодых людей в выдачу документов на значительные суммы»^[138]. Как и в первом списке, по своей сословной принадлежности кредиторы здесь делились поровну на дворян и чиновников (32 человека), с одной стороны, и на представителей городского сословия и купечества (10), включая цеховых, мещан и иностранцев (20), а также крестьян (5), – с другой. Однако важно попытаться объяснить, почему лишь 17 из этих кредиторов попали и в первый список. Возможно, что расследование было проведено небрежно. Другое объяснение может заключаться в том, что во второй список были включены заимодавцы со специфическим социальным положением, то есть достаточно высокопоставленные: например, генерал-майор, полковник и статский советник, – а также ремесленники: трое портных, три каретника, перчаточник, цирюльник и сын токаря.