Buch lesen: «Воспитанник Шао. Том 1»
Часть первая
ЗАТВОРНЫЙ ДУХ
Пролог
Ветры.
Устрашающие… Ураганные…
Огромные массы воздуха, пугающие необузданностью, неукротимой силой все живое и сущее. Неистовые завывающие струи, сносящие, ломающие все, возникающее на пути. Стенающие в бешеном порыве на самых высоких вибрирующих тонах. Свирепые, яростно сокрушающие препятствия, не имеющие ни грани какой бы то ни было жалости, сочувствия.
Ветры.
Все, что имеет самое дикое, самое ужасающее для живого, самое ужасающее, воплотила природа в буйных ветрах.
Для живого страх и отчаяние. Напоминание сущему о бренности, никчемности, слабости. Безразличия к нему высших сил.
И негде укрыться от мятущейся стихии, напирающих исполинской громадой масс воздуха, крутящихся в хаосе направлений и мест.
Вершины ветшают под яростью неудержимых струй. Скатываются в расщелины гигантские обломки. Валуны богобоязненно скапливаются у подножий. Знойно вскипает вода в величественных просторах океана: гулко шипит, урчит, пенится. Морская пучина неожиданно вздымается, обнажает со дна свои неисчислимые сокровища, разносит разрушение и смерть по всей линии притихших берегов. Задыхаются от несокрушимой воли потоки брызг и клубящегося тумана. Мириады тонн живого дьявола ниспадают с неба, довершая полный хаос и смятение раскатистыми, заколачивающими ударами десниц громовержца. Ослепительно-белые вспышки молний сотрясают ухающее пространство земной тверди.
И никакой возможности на спасение, никакой надежды, никаких шансов.
Ничего…
Сиротливые ущелья обреченно кривятся в сполохах гроз, нещадных струй бездушного, бесформенного титана.
Все, что может, пригибается, изливается в стенаниях и скорби. Что не может – исчезает, растворяется в бесчувственной стихии.
Нет ни слез, ни слов. Есть хаос, смятение, отчаяние. Животный, парализующий страх. Страх и слабость. Безволие. Непротивящее ожидание заранее уготованной участи.
Рок.
Мгновение бытия.
То, что каждую секунду отстукивает набатом существующего.
Момент состоявшейся истины.
Можно только молиться о ниспослании всевышним участи кроткой, но живой. Пусть безрадостной, но на вдохе. Молиться усердно, денно и нощно. Молиться, во испокон веков повторяя давно приевшиеся нудные слова нечувственной стихии, вымаливая пощаду собственной плоти и сути.
Молиться, дабы сохранить себя. Сохранить живущих рядом. Молиться, дабы, кто верует и кто не верует, поверили в магическую силу многократно повторяемого слова. Усердно заклинаемого.. Взывающего..
Первое противление стихии.
Слово.
Слово и ветер.
Два понятия, влетающие и вылетающие из всех круговертей: первое – наводящее хаос в душах, второе – в природе.
Конкурирующие.
Не уступающие силой, могуществом, последствиями.
Что необузданно, то опасно. Что неукротимо, то нелюбимо.
Живущему нужен мир. Страждущему – сострадание. Говорящему – понимание. Понимание не только сказанного, но и того, что приходит с годами.
И был бы мир. Не были бы слова подобны разрушительной силе буйных ветров: бездушны, холодны, опасны, сродни штормовым захлестывающим шквалам.
И над Китаем ветры губительные, продувающие Поднебесную с востока на запад.
Сырость..
На земле и в душах.
Темнота. Теснота.
Рыгающие вспышки молний. Гром, грохот, грязь. Беззащитность.
Покорность. Упорная покорность стихии. Все подчиняющая, принижающая.
1949 год.
Разудалые ветры Великой китайской революции, гражданской войны.
Треск ружей, пулеметов. Рев моторов. Смрадное уханье пушек. Ошарашивающее эхо сотен тысяч ликующих голосов. Вскидывание вверх такого же количества грозных кулаков. Песни.
Это революция.
Революция в Китае.
Быстрые отряды молниеносно снимаются, уходят на юг и под новые песни нового времени занимают боевые позиции.
Так надо.
Веление времени требует оперативности, самопожертвования, песен. Обязательно песен. Забыть себя, свое личное в лихом круговороте, в смятении чувств и мыслей. И делать то, что требуется всем.
Это революция.
Лозунги. Боевые призывы. Неразбериха.
Всеобъемлющий шум в такой степени действует на личность, что она оглушена, сбита с толку. Но времени нет, и нужно идти туда, куда уходит отряд или демонстрация.
С ними не соскучишься. Можно понять, почему вокруг вспенилось и бурлит яростно людское море; что требуется от тебя, срамного в своем оголенном непонимании таких простых и наглядных истин, какие творятся вокруг.
Харбин.
В это неспокойное время он напоминает растревоженный, визжащий обезьянник. Кто ходит чинно и деловито, а кто носится по улицам, выкрикивая лозунги, за которые в старое время от деда родного получил бы увесистого леща.
Революция.
Хаос.
Все можно.
Можно лазить по деревьям и заборам, карабкаться на крыши домов и оттуда с классовым понятием кричать, что тот, кто носит кожаную обувь и цветной галстук, – буржуи, а посему бить их нещадно палками, изгоняя из бесовых душ зачатки и остатки старого вредного сознания. Выбить крепкими ударами крестьянского и рабочего кулака затаившегося врага, под разными личинами скрывающегося от справедливого возмездия народного гнева.
Непримиримость – первое условие преданности революции.
Беспощадность – тоже первое, но за непримиримостью.
Месть всем врагам: и вашим, и нашим. Тоже первое, но за беспощадностью. Иностранец, чужеземец – он же варвар, не признающий революции, он твой невидимый враг. Уничтожен твой враг – не сиди, бей второго, иначе тот, второй, не будет ожидать, пока решишься ты.
Решимость – первое условие и впереди всех первых.
Большой слон не решается нападать на буйвола. Маленький тигр – решается. Он король. Он властелин. Ему править, ему решать. Маленькие обезьяны страшатся нападать на кого-либо. Но если они видят, что в смертельной схватке победитель выходит из нее уставшим и раненым – берегись король. Десяток обезьян не оставят ни праха твоего, ни памяти. Ибо их много, они живучи: они знают, что делают.
И это первое условие всех условий.
Берегись, кто не знает и не понимает китайцев. Они умны, решительны, непримиримы, безжалостны.
Каждый китаец – китаец. Все китайцы – народ, нация. Древнейшая. Признанная поддерживать и блюсти порядок во Вселенной, быть средоточием мудрости, традиций, культуры. Под небом бытия множество народов и государств, только Поднебесная одна. И только от нее исходят все благодетели разума, справедливости.
Слово не слово, если оно не приоткрывает истины. Иероглиф ничего не значит, коль не обнажает правды сути сущего, того, что требуется человеку простому, работящему. Вода, еда, кров над головой – суть бытия. Воздайте каждому: и воцарится на просторах вселенской равнины вечный мир, вечный покой.
Разберись: что есть что, и кто есть кто. В такие бурные, переполненные событиями дни, когда за день произносятся миллиарды слов, свершаются тысячи деяний, плохих и хороших, никто, быть может, и не обратил внимания на короткую злую поножовщину у ворот харбинского рынка, в результате которой от полученных ударов упал на землю бездыханный сын эмигранта из России. А рядом с ним – его молодая супруга, судорожно в беспамятстве притягивающая к себе малыша.
Оба были молоды, оба красивы. Оба на что-то рассчитывали в Великой стране.
Все было бы ничего. К такому в те жестокие дни уже привыкли и смотрели на все, как на рок. Никто не противился. Принималось, как само собой разумеющееся.
Если бы не малыш, около двух лет от роду. Он не плакал. Сухие глаза его с непониманием смотрели на родителей. Ухватив обоих за пальцы, тянул к себе. Обидчиво глядел то на отца, то на мать, не потерявшую своей прелести даже в эти предсмертные минуты. Женщина иногда вздрагивала, из уст исходил хриплый протяжный стон. Он резко прерывался, и тогда слышалось клокочущее бульканье крови в горле.
Мальчонка не заметил чьи-то тени, опустившиеся над ним. Он силился понять, почему отец с матерью не встают, и потому непрерывно тянул их к себе. Но положение не менялось, и ребенок обессиленно тянул руки.
Стоявшие возле него, по накинутым балахонам и покрою хитонов, скорее относились к монахам даосско-буддийского течения. Но их выверенные движения воинов и цвет одеяния – не желтый и не красный – для сведущего подсказывал, что эти молчаливые фигуры могли принадлежать какому-нибудь старому тайному обществу или еретической секте.
Монахи обошли малыша, сели напротив. Их было четверо. Трудно определить возраст: сухая, туго натянутая кожа лица почти не оставляла морщин. Цвет лица у всех был одинаков: бледный, с землистым оттенком. Глаза острые, пронзительные, смотрели не только на ребенка, но и отрывисто, как бы прощупывая местность, вокруг себя, на прохожих, торопливо исчезавших под упорными, немигающими глазами четырех.
Женщина уже не вздыхала. На губах стали появляться темные пятна, лицо мужчины сохраняло отчаянность последних минут борьбы.
Подошли еще несколько монахов. Эти были явно моложе первых, но так же степенны, малоподвижны. Появились веревочные носилки, нанизанные на тесты. Один из старейших взял на руки малыша, предварительно укутав его в темный грубый материал. Молодые монахи перекатили тела на носилки и быстро засеменили к харбинскому кладбищу.
Там смотритель часто кивал головой, поддакивая в такт старшему. Все кланялся, уверяя того в надежности будущих забот. На углу в глухом месте общего кладбища появился холмик.
Малыш неподвижно сидел на руках: тихо наблюдал за скорбной процедурой, за снующими молчаливыми людьми, торопливо производящими погребение.
Так незаметно, как и появились, ушли монахи нестройным косяком по пыльному тракту в юго-западном направлении.
Глава первая
КИТАЙСКАЯ ТЕМА
Тонкий шлейф синеватого дыма неторопливо, замысловатыми зигзагами, поднимался над настольной лампой, расстилался вширь, собирался непринужденной покачивающейся мощью в плотное облачко, подплывал к дальнему углу комнаты и, как бы сбрасывая с себя налет навесного, ненужного, резко, дружным потоком, вытягиваясь в таинственного немого джинна, всплывал к потолку. Словно отработанная мысль, приевшаяся и порядком надоевшая, уступает место новым идеям, легким посвистом он выходил наружу через скрытое вентиляционное отверстие.
В комнате окон не было, потому мудрено играющий дымок сигареты придавал некоторый живой облик мрачноватому помещению, в котором, кроме большого двухтумбового стола, пары широких кресел, стального шкафа и карт на стене, ничего не имелось.
И тишина: мерная, спокойная.
Полумрак. Библиотечно. Даже архивно. Кондиционер не позволял излишне расслабляться, выходить настроению из-под контроля. Трескучие голоса двух джентльменов заставили бы вздрогнуть случайных свидетелей непривычной резкостью и черствостью интонации.
– Да, для интервью, парень, ты сегодня выглядишь неподходяще. Налей виски, взбодрись.
Сидящий напротив пренебрежительно сморщился, но от предложения не отказался.
– Значит, утверждаете, что столкнулись с толково затушеванной от внешнего мира и довольно странной в поведении сектой.
Офицер иронично медлил. Глаза его надменно и высчитывающе смотрели в темень угла помещения. Но, по-видимому, подчинившись найденным соображениям, изменил характер взгляда. Тень сосредоточенности опустилась на лицо.
– Сэр, мне, наверное, не стоит категорично утверждать сказанное. Это мои выводы, сделанные в результате встречи с монахами.
– Как же вы вышли на этот монастырь?
– В приятной полосе случайностей, сэр. Нашим людям попались на глаза списки участников соревновании в одной из провинций. Конкретно: Рус Ли. В Китае подобные имена не встречаются.
Майор пригубил виски. Сосредоточенность не покидала его.
Тяжелые глаза полковника неотрывно следили за реакцией офицера. Он не столько хотел услышать из его уст, сколько прочесть по лицу и понять.
Но подчиненный не смущался под диктаторским взглядом начальника. С сытым видом довольного бюргера сносно отвечал на вопросы и только изредка нервозно поеживался от назойливо лезших в память неприятных воспоминаний.
– Майор Споун, а что за контора – Шаолинь-су?
– Шаолинь? – вяло, с нотками безразличия, переспросил офицер, – старый сарай, набитый сказками и байками. Афиша для туристов и любопытных. Сидит в нем заведомый старик. И, как давно заученное, бубнит интересующимся почти одно и то же. Хитер, бестия. И людей моих, похоже, раскусил. Никакой свежей информации, ни одного слова о том, что существует в настоящее время в монастырях западного Китая. И это лучшие агенты плелись с различными группами к прогнившему стойлу практически впустую.
– Не спешите с выводами. Споун. С хитрым противником нужно выжидательно действовать. Как знать, может этот архар не последнюю роль сыграет. Заранее ничего предсказать нельзя.
– Оно конечно. Но это упрямство сродни вызову.
– Пройдет. Слушаю вас дальше.
– Шаолинь пуст. Вывеска. Дальше темная яма, в которую ступить, не приглядевшись, опасно. Во всяком случае те лица, с которыми приходилось видеться, не внушают никакого доверия.
– Почему вы так решили? – недоверчиво бросил полковник. Его сигара трубно дымило на большущей пепельнице в виде авианосца с истребителями по бортам. Сам он, сплетя руки в пальцах и положив их на стол, снисходительно вслушивался в слова подчиненного. Полученные сведения удивили Динстона и озадачили. От майора он надеялся услышать законченный диалог с далекими монахами и приемлемые договоренности. Но ни то, ни другое достигнуто не было. И сейчас шеф китайского отдела служб Соединенных Штатов силился понять, что недоработано его людьми: недостаточная компетентность или совсем иные принципы существования монашеского клана, разговор с которыми так не вязался у Споуна.
– О'кей, – снова остановил подчиненного Динстон, – расскажите о монахах, только проще. Не укладывается в голове, что они так, только из своих соображений, не приняли столь выгодное предложение.
Теперь Споун в свою очередь посмотрел на шефа, как на неосведомленного.
– Не знаю, как и не знаю, за кого они приняли меня, но игра налицо. Маски у них надежные. Конечно, бутафорию переживаний я понял не сразу, несмотря на то, что вид их, поведение не совмещались со слышанным о них ранее.
Поначалу, довольно продолжительное время, пришлось нам ожидать в небольшой малоприятной комнатушке, пристроенной к монастырю у ворот. Сукины дети – они провели меня в первом раунде.
Споун деланно сплюнул.
– Не газуйте, майор, я вас понимаю. Представляют ли монахи что-нибудь серьезное для нас как потенциальные противники нашей миссии?
– Признаюсь, я в полном неведении об их возможном потенциале. Только одна подозрительность.
– Если можете, о каждом попробуйте.
– Двойственное чувство. – Споун отлег на станку кресла, густо задымил. – Когда они вошли, сгорбленные, шаркающие, я прикинул, что беседа много времени не займет. Но уселись перед нами с апломбом вселенских судей. Справа от старшего – настоятель монастыря, к нам немного боком, правая его рука не забывала подергиваться. Голову вперед наклонял, будто бы слабо слышал. Говорил еле слышно, хитро, с уловками. В основном только он с нами разговаривал. В центре старший, старейшина. Выглядел вполне прилично, хотя утверждают, что ему под сто. Только спящие глазки неподвижно следили за нами. Иногда кивал вслед сказанному. Прозорлив. Слова его опасны, сбивают с толку. Постепенно приходило в голову, что они не так дряхлы, как стараются выглядеть.
Слева от старейшины – Ван – Большой Чемпион. Его узнаешь сразу. Одноглазый. Ох и неистовый старик. Проще с самим дьяволом в карты собачить, чем с ним остаться с глазу на глаз. Вначале еще казался немощным. Но так его раздражали наши предложения, что злобный глаз его все время сверкал недовольством. После того, как он неожиданно вспылил при очередной перебранке, у меня отпали всякие сомнения в хилости здоровья монахов.
Темно-серые сутаны чисты. В каждом уверенность, спокойствие. Такое, надо отметить, несвойственное спокойствие: отвлеченное. Только Чемпион в заплатанном балахоне всяким жестом выказывал презрение к нам. Пальцы ежесекундно в движении, костяшки мозолисты, жестки. Одинокий глаз по-бычьи непримирим. Непокладистый.
– Ну что ж, – полковник продолжал пристально посматривать но Споуна, – описали вы вполне обстоятельно. Но, чтобы они ни говорили, верить надо настолько, насколько сказанное соответствует действительности. Она-то нам как раз и неизвестна. Придется ее поиски продолжать дальше.
Майор отложил сигарету.
– Тяжелый, неудобный народ.
– Не зарекайтесь.
– Нужны иные подходы.
– Но беспокойтесь. Мы уточним, что за гуси эти монахи. Они тоже смертные. И всяким человеческим их можно устрашить или приласкать.
– Естественно, – скорее для себя согласился офицер. – Но валюта как предмет воздействия отпадает.
– Запомните, – продолжал полковник указующим тоном, – нас всегда выручала информированность. Всегда. В мире нет второй фирмы, в которой бы было собрано больше сведений, чем в нашей. Нужно обращаться к экспертам, консультантам. Они буквальны в знаниях, хотя с них тоже нелегко выпытать нужное.
– Но что можно узнать у монахов про монахов? Что они исповедуют нам, если их ничего не влечет, ничего не интересует, если они ни к чему не стремятся.
– Послушайте, Споун, – полковник быстро нагнулся над столом, приближаясь к подчиненному. Майор вздрогнул от неожиданности. – Вообще-то следует знать, что китайская нация – нация раболепствующих плебеев. Несмотря на то, что они имеют свой апломб, любой нахальный прохожий влезь на бочку, гаркни смелее, топни зло на толпу, и она повинуется. Позже одумается, роптать начнет, но дело сдвинуто, и дальше нужно только умело верховодить. – Динстон выпрямился. – Подумать только, такую стену, как в Китае, могли сделать только они. Другим… – полковник махнул рукой.
– Здесь при толковых правителях давно могли бы стать мировыми гегемонами.
– Как знать, – возразил Споун, – может, это только начало стены…
Динстон прищурился. Неприязненные глазки внимательней ощупали подчиненного: «Не так-то он прост». И добавил уже спокойнее с большим оттенком равенства:
– Умеете импровизировать?! Похвально. Но не будем загадывать. Пока стена не так длинна и не столь опасно высока, нам, американцам, следует подумать, чтобы эта впечатляющая реликвия муравьиной нации для них осталась той стеной, за которую они, как за ворота запретной зоны, выходить без разрешения не смели бы. Ловите мысль?
Майор раздражающе ухмыльнулся.
– Сэр, сейчас молодежь гораздо сообразительнее, наглее. За «так» и «просто так» за воротами ее не удержишь.
Динстон засопел. Его глаза с еще меньшей любезностью отражали в своих напыщенных зрачках неясный силуэт собеседника.
– Вздор, Споун. Практика истории не имеет подобных случаев.
– Практика никогда не имеет случаев. Поколения меняются. Только почему-то сатанинская аналогия повторяется, из века в век.
Брови полковника круто поднялись,
– Ну, майор, где это вы набрались такой дряни?
– В России.
– Ну и ну. А я вас принимал за недоученного студента. Такие категоричные мысли. Вы не в меру резкий оппонент. Мне думается, если бы вы хотя бы чуть-чуть воздерживались, исход переговоров с монахами мог бы быть более приемлемым.
– ?..
– Не представлял я, что вы можете мусолить идеи, против которых мы и крутим всю кашу в мире.
– Оставьте, сэр, не то, чего доброго, я могу оказаться розовее вас.
– Может статься. Конечно, молодость категорична. Если не ошибаюсь, вы тридцатого года рождения.
– Не ошибаетесь, сэр.
– Оставим болтовню бесплодных домохозяек. Мы здесь не для определения ваших политических наклонностей. Поверьте, мне это ни к чему. Если компетентные службы нашли нужным прислать вас сюда, значит вы удовлетворяете требованиям данной миссии.
– А вот я уже не придерживаюсь этой точки зрения.
– Это потому, что вы не знаете всей сути. Но об этом позже, – Динстон замолчал, въедливые глазки немигающе уставились на неясные очертания подчиненного. – Нелогично, конечно, было бы полагать, что первый визит сложится удачно. Но убежденность успокаивала, что вы сможете заложить ту базу, с которой мы можем вести дальнейшие переговоры более маневренно. Ничто не сильно во взаимоотношениях сильных так, как слово истинной силы. Оно единственное может решить исход многих начал. Там, где не умеют или не хотят добиться желаемого словом, начинается резня, – полковник мотнул головой. – Так с людьми, которых видишь впервые, нельзя. Пусть они нули, несведущи. Но и они вправе посмеяться вслед вам и указать, что янки как были примитивны во взаимоотношениях с прочими народами, так и остались.
Споун недовольно поднял голову, отложил сигарету.
– Не скрою, сэр, мне нечем было крыть доводы монахов. Они диктуют условия. Но, уверяю вас, с ними я остался почтителен и ничем не стремился вывести их из себя. Если это и случилось, то благодаря Вану. Он не придерживался этикета. Первый визит был обречен изначально. Сошлись два крайне разных мира и представления о жизни. Это во многом сместило мои собственные мысли к порогу большей реальности. Стало наглядно ощутимо, что независимые группки и регионы запросто плюют на нас, не желая приближаться к пониманию наших догм.
– Это у вас после встречи с ними появилось столько желчи?
– Какое это имеет значение? Важно, что я хотел бы сейчас оказаться где-нибудь в Париже или Монте-Карло.
– Согласен с вами, майор. После нескольких месяцев в Китае я твердо уверовал, что нельзя верить ни китайцам, ни женщинам, ни падшим физически или духовно.
Споун просто отмахнулся от подозрительно явного намека.
– Ну, хорошо, – продолжал Динстон, – не стоит принимать близко к сердцу шутки начальников. На какой сумме вы остановились?
– Мы не останавливались. Цену назвал я. А они мне довольно своеобразно дали понять о такой высокой духовной материи и такой низости материального бытия, что выше четырехсот тысяч я уже не решался предлагать.
– Да, они опытнее вас. Знают, в какую сторону загибать, чтобы лишить контраргументов. Но ничего, майор, вторая ваша поездка будет удачнее.
– Но будет ли она оправдана, сэр?
– Что за тон, майор Споун?
– Видите ли, дороги Китая так щедро кишат разбойничьими шайками, что просто не представляю, как они сами пользуются ими.
– Майор, – глаза Динстона стали жесткими, лицо неподвижно и скупо, – о трудностях передвижения по здешним дорогам изложите как-нибудь в мемуарах. Я не буду возражать, если вы там что-нибудь от себя добавите. Но приказ извольте не обсуждать. От вас, боевого офицера, непривычно подобное слышать. Сейчас, чтобы успешно противодействовать затаившимся схимникам, нам требуется как можно более полная информация о них. Поэтому и ездить к ним придется не раз и не два. Прощупывать всевозможные каналы! Думаю, что эксперт по Китаю при торговом представительстве, мистер Маккинрой, даст нам полезную информацию. Он здесь четыре года, китаевед, подскажет, с какой стороны лучше подобраться. Сейчас меня больше настораживает сдержанность монахов. Как вы думаете, могут отшельники догадываться о наших истинных целях?
Споун сидел и старательно дымил, чтобы периодически прятаться от назойливых глаз шефа.
– Мы не так долго были вместе. И еще меньше разговаривали. Невозможно что-либо выделить из сказанного ими.
– Хорошо. Принимайте к действию вторую группу. Начинайте собирать необходимое. Через два дня, в шесть вечера, с докладом, здесь. Можете идти.
Споун встал, церемонно кивнул, бесшумно вышел. Тяжелая дверь медленно вернулась на прежнее место.
Несколько секунд Динстон смотрел вслед. Дымок неясно очерчивал силуэт майора, искажая форму, вытягивался и убегал под потолок. Когда весь сигаретный дым исчез, полковник иронично скривился в адрес подчиненного.
Через несколько минут должен войти Маккинрой. В Штатах ему настоятельно советовали придерживаться советов этого эксперта. Но сможет ли он что-нибудь привнести сокровенного о монахах.
Динстон отрешенно смотрел на свой профиль, отраженный в лакированной стенке пепельницы-авианосца. Искривленная рожа в изогнутой плоскости была ему противна. Он заскрипел зубами. Воинственный лик в сферической части уподобился широкой морде глупого китайца, с мятым носом, растянутым ртом. Почему-то представилось, что и в разговоре с узкоглазыми он выглядит обывательским простофилей: этаким китайским болванчиком.
Чего же ты хочешь? Пятый месяц в Китае. Поначалу все представлялось очень просто: завербовать какого-нибудь тибетского монаха, посвященного в тайны воздействия на человеческую психику, его волю, желания. Но немудреное задание на поверку оказалось трудно разрешимой задачей. Еще и неизвестно, чем все кончится. Все начала разбиваются о непроницаемые души несговорчивых монахов.
Каждый месяц приходится являться в штаб-квартиру с отчетом. А что он может доложить? То, что на подходах к монастырям гибнет определенное число агентов и завербованных.
Почему монахи не идут ни контакт? Почему особое раздражение вызывают у них иностранцы? Хозяин насторожен, если посетитель близок к заветной цели. Неужели Управление на верном пути? Осталось только выбрать оригинальную легенду, чтобы схимники меньше опасались. Но доклад Споуна наводит на мысль, что даже прилично закамуфлированным идеям ничего не стоит провалиться. Нужен нажим, нажим извне. Руководство торопит. Параллельные исследования зашли в тупик: препараты, изготовленные в лабораториях, на поверку оказались не так надежны и не так чудодейственны, как рассчитывалось. А вот сведений, что в Тибете имеются успехи, собрано немало. Неизвестно, каким путем местные добиваются этого: травами, алхимией, магией или еще чем-то, но факт установлен, и он, полковник Динстон, наделенный большими полномочиями, находится здесь. Но результата пока никакого. Даже службы Китая нейтральны в содействии. Неужели монахи обладают столь большой независимостью? Вопрос…
Динстон настолько углубился в свои размышления, что резко вздрогнул от неожиданно появившегося луча коридорного света. Прошло еще время, прежде чем он разглядел хитроватую усмешку на довольном лице Маккинроя.
Вид и манеры эксперта не импонировали жестким понятиям Динстона о современном мужчине. С жестами учтивого джентльмена, тот более походил на высокородных сэров, нежели на какого-то мало известного чиновника. Роста выше среднего, блестящие смоляные волосы, ровные картинные залысины. Взгляд затихшего аристократа перед крупным карточным выигрышем – Маккинрой производил впечатление человека, полностью осведомленного о состоянии дел вокруг него, всегда готового дать критическую оценку обсуждаемому. Люди его склада никогда не тушуются, уверенные в себе, в полемике они умело заставляют оппонента потерять почву под ногами.
Втайне Динстон завидовал им: они эрудированны, закончили лучшие колледжи, высоко котируются в высшем свете. Элита, к которой терпеливо подбирался он, Эдвин Динстон, но с которой нелегко будет ужиться. В своей практике всячески стремился подсидеть выходцев из высоких слоев. Но сейчас он зашел в тупик, и помощь эксперта ему была просто необходима.
– Хэлло, мистер Маккинрой, присаживайтесь.
– Хэлло, господин Динстон. Судя по вашей хмурой внешности наш идейный плащ прохудился. Скоро за кинжал возьметесь!
– Шутник вы, мистер, шутник. Хотел бы и я быть в таком же прекрасном настроении и так же сыпать остротами. Не скрываю, нахожусь в некоторой растерянности. Нуждаюсь в вашей консультации. Миссия, с которой мы здесь, по всем соображениям заходит в тупик. Не могу уяснить, кто и в чем нам может помешать. В двух словах дело обстоит так: у монахов тибетского района имеется послушник европейской национальности. Там он воспитывался и прошел почти полный курс обучения премудростям восточной борьбы. Нам он нужен, как специалист прикладного единоборства для обучения нашей агентуры. Как вы должны понимать, в некоторых нюансах нашей работы последний акцент нам приходится тщательно скрывать. Хитрить, потому что они ни в какую не согласятся выносить свои тайны за пределы стен монастыря. В предварительных условиях указано, что мы приобретаем его с целью агентурной помощи для некоторых наших служб, как агента-телохранителя. Они согласны на некоторый обоюдно договоренный срок, после чего воспитанник возвращается обратно. Главное выманить его за стены мертво живущей обители. А там, думаем, он не откажется от жизни, которую сможем ему предложить. Но эти воинственные аскеты не согласны даже на частичные условия. Сможете ли вы что-нибудь пояснить в данной ситуации?
– Могу, господин Динстон, конечно, могу. Но, как говорится – ваша фирма, наши..
Маккинрой недвусмысленно замолк, как бы соглашаясь со сказанным ранее.
– О, не сомневайтесь, мистер Маккинрой. Наша фирма уважает содействующих. Сумма, соответствующая весу сказанного, надежно пополнит ваш счет. Вопрос, с которым мы здесь задержались, принципиален для наших боссов, и они хорошо заплатят, лишь бы не тянуть с ним.
Эксперт удовлетворенно кивнул..
– Если вас не затруднит, расскажите мне подробности первого визита. Но главное, что за человек ездил в монастырь. Ваше личное отношение к Китаю и его гражданам.
– Даже не знаю, что сказать. Для такого щепетильного вопроса был послан человек, недостаточно отвечающий нужным требованиям. Мне думается, с китайцами могут разговаривать сами китайцы.
– Здесь вы на удивление точны, господин полковник, – манерно стряхивая пепел, подтвердил эксперт.
– Сам визит ничего не открыл, кроме новых вопросов, которые меня настораживают. О китайцах я нечего не думаю – плебеи, которыми нужно достаточно ловко манипулировать. Наглы, хитры. Побудешь среди них и таким дурачком себя ощущаешь, будто всю жизнь и был им. Терпкая нация.
Маккинрой расхохотался.
– С пристрастием, но верно. Видно, пресытились китайской действительностью, коль она вам так больно в почки засела.
– Не стоит отнекиваться. Все так. Но дурно то, что я в положительном исходе начинаю сомневаться.
– Пройдет.
– О, мистер, вы утешаете меня, как я несколько минут назад успокаивал подчиненного.
– Только прошу, не обижайтесь. В принципе я понял ваши трудности. Идти с голыми руками к китайцам то же самое, что угрожать бананом стаду обезьян. Засмеют. Но начнем. Первые ваши трудности связаны с самым обыкновенным незнанием как самих китайцев, так и образа их мышления: того уклада обыденной жизни, который не отвечает нашим понятиям. Не сочтите за дерзость: сколько вы в Срединной?
– А что это за район, мистер Маккинрой?
– Китай!
– Вот как?..
– Это не последнее, и все же?
Динстон помялся, как запнувшийся, не уверенный в себе ученик. Пожал плечами.
– Пятый месяц. Но не думаю, что это какое-то упущение.
– Нет, конечно, но… влияет.
– В каком смысле?
– Думаю, что не так вы взялись, не с того конца. Нация, господствующая на данной территории, сложная по характеру и отклонениям от общепринятых понятий. Этикет при деловой обработке с ними нужно соблюдать от первых до последних поклонов. И прежде всего уважение, учтивость. Подчеркиваю.
