Buch lesen: «Мать своей дочери»

Schriftart:

Иллюстратор Ирина Паршакова

ISBN 978-5-4490-0568-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Всем дочерям Евы посвящается…

Женщина ─ одновременно яблоко и змея.
Генрих Гейне

Пролог

Что-то происходит вокруг меня. Легкое содрогание ─ как предвестник камнепада в горах. И бог его знает, чем оно вызвано ─ сменой температуры, гравитационным воздействием Луны, оползнем, подмывами речных берегов… Сама себе я тоже напоминаю берег, который ласкают воды ─ теплые, как парное молоко. Моя поза комфортна, статична и удобна… Легкое содрогание повторяется и теперь тревожит меня сильнее. Как будто эхом отдает внутри меня. «Вот оно…» ─ я думаю об этом обреченно. Процесс рождения до уродливости физиологичен, но так же необратим, как камнепад в горах. Откуда я все это знаю? Совсем не знаю… Сейчас я ─ старая и мудрая, но как только я пройду весь этот ад, я все забуду. Начнется совсем другая моя жизнь. На земле. Рядом с ней. С той, с которой меня сейчас связывает пуповина. Через нее я держу связь с ней, собирающейся родить меня… Я знаю ее мысли, имею доступ к ее генетической памяти. Я испытываю ее эмоции. Пуповина ─ это не просто орган, который поддерживает мою жизнедеятельность. Это ─ узкое горло сообщающихся сосудов…

Мне становится страшно. Я не хочу испытывать боль. Почему-то я знаю и об этом… Здесь комфортно и безопасно. Зачем ей обязательно выбрасывать меня в этот оголтелый мир? Про него я тоже знаю. Через нее. Камнепад в разгаре. Ее мышцы сокращаются и выталкивают меня из берегов. Как будто кто-то набрасывает мне на голову платок, обернувшийся вокруг меня плотным, тугим коконом. Я слышу участившийся стук ее сердца… Ее крик проникает в меня, но сейчас я не способна быть с ней. Уютные стены моего жилища, которые согревали и оберегали в течение многих месяцев, содрогаются, корежатся, пульсируют болью, живут и борются против меня. И я кажусь себе такой маленькой, потерянной. Страшно! Безысходно…

Я как будто начинаю слышать больше звуков. Они пробиваются в меня сквозь кокон. Или саван? Не думать об этом… А еще как будто вижу свет. Он тусклый, как загаженная мухами, прокопченная лампочка в землянке. Поблескивает мутным, бессмысленным, как у беспробудного пьянчужки, взглядом. Ага… Вот почему приходит на ум это сравнение. Мне жутко хочется пить! Иссушающая жажда мучает. Язык разбухает и теркой ранит нежное небо. А что с моим коконом? Он кальцинируется с каждой секундой, превращаясь в твердую породу. Я впервые чувствую сильную боль и невозможность получить кислород в том объеме, в котором он мне необходим сейчас. Я принимаю решение бороться за себя и… побеждаю. Из-за стресса время останавливается. Я не знаю, сколько времени прошло с начала. Мне кажется, вечность. Только отчетливо осознаю, что мы боремся вместе с той, которая меня сейчас рожает.

Давление все ощутимей… Один единственный камешек, сорвавшись с вершины ее готовности произвести меня на свет, вызывает катастрофу, которую не остановить. Когда огромная глыба, в несколько раз превышающая массу моего тела, придавливает меня, с благодарностью вспоминаю кокон из твердых пород. Виски сдавливает так, что искры сыплются из глаз. Меня расплющивает о твердую каменистую скалу, потом с неизбежностью центробежной силы затягивает в воронку. Мне нечем дышать, голову сковывает болезненный обруч, который закручивается жестокой рукой инквизиции до тех пор, пока глаза способны вылезать из орбит. И вновь борьба за выживание… И снова ощущаю наше единение. Пронзительно чувствую: ей тоже больно ─ той, которая меня сейчас рожает. Я с трудом продвигаюсь по узкому тоннелю. Но впереди нет света… Есть звуки: «Давай, давай! Тужься! Еще!» И страшный ее крик: «Ма-а-а-ма!» Мне на секунду становится теплее от этого странного и такого родного слова. Я точно знаю, что забуду все, как только вырвусь из знакомой до мельчайших деталей оболочки. Я упираюсь головой в какой-то узкий манжет, который растягивается под воздействием моего несокрушимого желания быть вне ее, вырваться из этих тисков. Я должна натянуть этот тесный, упругий ворот на себя. Только так я могу освободить затекшую шею, расправить сдавленные до боли в груди плечи. Еще немного поднажать! До меня вновь доносится ее нарастающий, как раскат грома, крик: «Ма-а-а-ма!»

Последние усилия, болью отдающиеся во всем моем теле, – и она выталкивает меня в эту разную жизнь… Я, невыносимо страдая от удушья, открываю рот и захватываю воздух родового отделения, напоенный лекарствами, страданием и потом. Он тысячью иголок впивается в мои легкие, которые, наполнившись, разворачиваются, превращаясь в универсальный, безотказный фильтр. И с каждой секундой функционируют ритмичней, объемней…

Теперь я ─ отдельная, сама по себе. Только сейчас понимаю, как я устала… Мои глаза слипаются, дыхание становится спокойней. Где я?.. И через несколько секунд я погружаюсь в крепкий, беспробудный, всеисцеляющий сон…

Глава 1

Я сижу на своей кухне за столом, над которым уютно свисает круглый абажур. Его цвет, форма, настроение ─ реминисценция европейской классики прошлого века, которая никогда не выходит из моды. Салатовый шелк, лента той же фактуры, кисти, бахрома ─ ничего ведь особенного! А между тем ─ символ домашнего очага, уюта, семейного счастья, тепла, любви, мечты… Абажур, функционально оправдывая свой перевод с французского, в прямом смысле «ломает» свет ─ рассеянный, пастельный, мягкий, немудреный и счастливо-домашний. Он равномерно и камерно распределяется в пространстве. Я сейчас сосредоточена только на освещении, потому что ног под собой не чувствую. Красные лаковые лодочки на высокой шпильке обреченно, безжизненно валяются рядом. Я заселяю свою голову мелкими, пустыми мыслями, вроде размышлений на тему абажура. Во всяком случае, пытаюсь это делать. Ну, например, как добралась на дачу мама, которая с сентября, как только закончится дачный сезон, будет жить со мной, в этой квартире (ее ─ отошла молодому супругу, и это отдельная история). Какая-то мысль, занозой засевшая в моей голове, заставляет сейчас хмурить брови. Я провожу холеной рукой с безупречным маникюром по лбу, разглаживая межбровный залом, как будто стирая ластиком эту мысль. Она тем не менее важна, поэтому, уничтоженная ластиком моей воли, под аккомпанемент другой ─ банальной и затертой до дыр: «Я подумаю об этом завтра…» ─ все время намеревается вернуться и занозой воткнуться в мой мозг. «Я устала настолько, что у меня нет сил грустить, печалиться и думать о том, что с этой минуты весь мой уклад жизни потребует перемен. И это будет болезненно, потому что в сорок восемь уже не так легко эти перемены принимать и к ним адаптироваться». Я машинально разглаживаю платье на коленке и понимаю, что нужно бы переодеться. Уже около часа я дома, но по-прежнему сижу в светло-сером коктейльном платье, в котором провела весь сегодняшний ─ суматошный, разный, безумный и долгий день. День бракосочетания моей дочери. Прокручиваю внутренний фильм…

Почему-то сейчас вспоминается регистратор (или регистраторша?) из ЗАГСа с объемной, торжественной башней на голове, в песочном платье, перевязанном атласной лентой. Из глубокого декольте лезет тело. Это рождает ассоциацию с ромовой бабой, пропитанной сиропом и политой сливочной помадкой…

─ Прошу вас ответить, Александра Егоровна.

─ Да…

Слова наплывают на меня из тьмы моего предвидения, но они не оформляются в сущность. Я смотрю на выразительные толстые губы служительницы Гименея. Они двигаются, отчаянно артикулируя, пытаясь донести до меня смысл происходящего:

─ Учитывая обоюдное согласие, которое вы выразили в присутствии свидетелей, родителей, близких и друзей, ваш брак регистрируется. Я прошу вас подойти к столу и подписями скрепить семейный союз.

На какой-то момент я отвлекаюсь от ее сочных, ярко-красных губ и смотрю на свою дочь…

─ Уважаемые новобрачные, с полным соответствием российскому законодательству ваш брак зарегистрирован. Я объявляю вас мужем и женой! Поздравьте друг друга супружеским поцелуем… В народе издавна существует традиция: в знак любви и верности новобрачные обмениваются кольцами. Я предлагаю вам обменяться кольцами.

Моя девочка прекрасна и свежа, тонка и изысканна. Мини-платье цвета слоновой кости со шлейфом и великолепным воланом, ниспадающим на одно плечо и бедро. Эти коленки ─ совершенное создание природы… Тонкие запястья и лодыжки, трогательные в своей прозрачности и изяществе.

─ Дорогие молодожены, сегодня у вас особенный день, вы вступили в семейный союз любви и верности. Отныне вы ─ муж и жена, создатели новой семьи и продолжатели своего рода. В семейной жизни проявляйте больше заботы, доброты, терпения и уважения друг к другу. Не забывайте и о тех, кто вырастил вас и воспитал, ─ о ваших родителях. А я желаю вам счастья, удачи и благополучия.

Мы оплатили торжественную церемонию («Вы хотите просто расписаться или торжественно?»), и дама отрабатывает ─ произносит шаблонные фразы медовым голосом, расставляет акценты, держит паузу. В общем, все как положено…

─ Уважаемые родители, я поздравляю вас с днем бракосочетания ваших детей. Пусть вам хватит терпения и мудрости помочь молодым создать крепкую и дружную семью, пусть союз ваших детей приносит вам только радость. И сегодня я приглашаю вас первыми поздравить молодых.

Губы артикулируют, являясь по-прежнему главным цветовым пятном на лице, живут на нем своей собственной жизнью. Дама взмахивает рукой, как волшебной палочкой, и в пространстве разливается до боли знакомый, до дыр затертый марш Мендельсона. Под главную мелодию законного скрепления сердец или надевания оков (что для меня одно и то же) меня посещают странные мысли. Все началось с Адама, из ребра которого Бог создал Еву. И с тех пор все мужики, как сумасшедшие, бродят по свету, рыщут, можно сказать, в поисках «своего» ребра ─ неповторимой, созданной только для него половины. И воссоединившись с ней, становятся до конца состоявшимися, как будто доделанными. Ну правда, если мужик к сорока не имеет семьи, детей, какого-то прошлого, а еще, не дай бог, живет с мамой, ─ это диагноз. Я рада за Александра! Это новоиспеченный супруг. Но при чем тут, черт возьми, моя дочь?

Это вторая свадьба в моей семье за последние двенадцать месяцев. Я искренне считаю, что это многовато даже для такой толерантной и эмпатической натуры, как я. Первым потрясением стала свадьба моей матери. В конце прошлого года Маргарита сочеталась законным браком с мужчиной на двадцать лет моложе ее. Я предвидела, что «счастье» молодых окажется недолгим… Но сейчас не об этом… И вот теперь моя собственная дочь. «Вся твоя проблема по-прежнему в том, что „собственная“…»

Платье для церемонии выбирала без удовольствия, поскольку совсем не была готова к такому динамичному развитию событий. Тем не менее выбор был удачен: оно идеально село на фигуру. Годы фитнеса, культ правильного питания и регулярные кражи времени ─ часа-другого ─ у самого сладкого утреннего сна для посещения бассейна позволили продемонстрировать блестящий в своем роде результат. И цвет его мне очень по душе ─ цвет растаявшей жемчужины. «Господи, как мимимишно… Это всего лишь платье! Что это со мной?» Сознание вновь цепляется за откуда ни возьмись появившуюся мысль, которую я так отчаянно пытаюсь уничтожить… Только теперь она предательски оформляется в слова, за которыми вероломно таятся страшные смыслы: «Синдром опустевшего гнезда…» Мне вдруг представляется Сашка в образе птицы, вылетающей в приоткрытое окно на кухне из этой квартиры, из моей жизни в другую ─ взрослую, непредсказуемую, полную опасностей жизнь. Наверное, я так отчаянно остро чувствую это состояние теперь, потому что не была к нему готова. Все это время я, правда, пыталась отговорить свою несмышленую восемнадцатилетнюю дочь от скоропалительного брака с мужчиной на восемнадцать лет старше ее, с которым они никак не монтировались в моем понимании: «Поживите, узнайте друг друга лучше. Ну зачем сразу эти оковы?» Но Сашка, как это водится, незамедлительно захотела примерить их на свои белые, трогательные в своей худобе запястья. «Видимо, я не успела подготовиться», ─ в очередной раз думаю я. Но откуда эта неизбывная грусть? Я никогда не была домашней мамой, пекущей пирожки, живущей только умилительной гордостью за своих детей. Вернее, ребенка. Сашку я родила поздно, в тридцать лет. Так что прелестный термин «старородящая» сопровождал меня всю беременность, вплоть до родов.

Впрочем, хватит об этом. Как там учит нас незабвенная семейка в курсе гештальта, которым я начала заниматься года четыре назад (пришла именно потому, что отношения с дочерью стали невыносимыми, и я тогда впервые испугалась)? В голове всплывают штампы и каноны этого этапа. Классика жанра. Признать потерю… Признать свою печаль… Поплакать… Погрустить… Обратиться за помощью. А ведь когда-то я почти мечтала испытать это состояние. Что изменилось теперь? Многое. И в первую очередь ─ я сама. Из стандартного меню чувств и эмоций выбираю грусть. Стряхиваю оцепенение и следую в спальню. Захожу, оглядываю такую привычную и с любовью обставленную комнату. Спальня ассоциируется у меня с отдохновением, гармонией, поэтому изначально, когда я приобрела большую квартиру, о которой давно мечтала, уделила особое внимание дизайну этой комнаты. Каждая мелочь была мной продумана: стиль, сочетание элементов декора, расположение мебели, гармоничность цветовой гаммы. Останавливаюсь на пороге спальни, окидываю ее впервые за несколько последних лет внимательным к мелочам взглядом. Выныриваю из своих мыслей в реальность. Темная, искусно состаренная паркетная доска цвета венге, светлые в духе минимализма стены, картины с пышными итальянскими пейзажами на стенах, декоративная пиния в большом глиняном горшке в углу комнаты. Предметы интерьера созвучны между собой: приземистая тумба, будуарный столик с ажурно украшенной рамой овального зеркала, шкаф для постельного белья, уютное, обволакивающее кресло с небрежно наброшенным на него оливковым пледом и подушками разной величины и степени оливковости. И, наконец, в центре композиции ─ кровать. Несмотря на ее размеры, это кровать одинокой женщины. Вернее, женщины, которая предпочитает спать одна. Мне трудно переоценить личную свободу в персональной системе координат. Размер подушек, непринужденно рассеянных по мягкому сливочному покрывалу, произволен, а цвет варьируется от оттенка кале до шоколадного. Перед кроватью ─ пушистый ковер молочного цвета, светлым пятном выделяющий зону отдыха. На журнальном столике недалеко от окна ─ низкая ваза из темного стекла, которую я привезла из Милана. Широкий оконный проем густо задрапирован небрежно собранными темно-оливковыми шторами из органзы. Я как будто впервые все это вижу… Стремительно прохожу в комнату, наконец сбрасываю с себя жемчужно-серое коктейльное платье, от которого порядком устала, снимаю чулки, надеваю махровый белый халат и шлепаю по прохладному полу босыми ногами в ванную. Я знаю, что молодые завтра к обеду будут в Шереметьево, откуда полетят навстречу счастливой (я, несмотря на все свои предубеждения, очень на это надеюсь) семейной жизни дорогой через Венецию, Милан, Рим, Верону. «Банально…» ─ уже сквозь дрему думаю я и мгновенно проваливаюсь в крепкий, вязкий, свободный от сновидений сон.

***

С утра пью бодрящий кофе. Собственно, утро в данном случае ─ понятие физиологическое, поскольку время близится к полудню. Звоню дочери, они уже на пути в аэропорт. Мило воркуем, желаю ей счастливого и яркого свадебного путешествия. Сашка счастлива! Я знаю эти ее звонкие, мелодичные интонации поющего сердца. Очень хорошо знаю… Грусть набрасывается на меня с удвоенной силой (видимо, и ей крепкий сон принес отдых) и начинает терзать меня сомнениями. Нет, даже не сомнениями, а предвидением… И постепенно переползает в удушливый, липкий страх. «Ну хватит уже! Тоже мне нашлась провидица! Ну не нравится тебе Сашкин выбор! Но ведь это же ничего не значит…» Но сердце-вещун не желает успокаиваться, тяжело опускается вниз (и я как будто мысленно вижу траекторию его движения), бухая уже где-то в районе солнечного сплетения. «Нет уж, пожалуй, лучше погрущу…» Я возвращаюсь в спальню и достаю из нижнего ящика комода розовый альбомчик «Привет, я родился!», который я аккуратно вела после рождения дочери, будучи счастливой и старородившей мамой. «Господи! Хоть чувство юмора спасает!» Сажусь в уютное кресло и открываю глянцевую обложку…

Смешные и трогательные фотографии ─ встреча меня из роддома с розовым пакетом в руках. Открытки, которые мне дарили друзья семьи и тогда еще любимый муж. И, конечно, комментарии, выведенные моим аккуратным каллиграфическим почерком. Когда я все успевала в тот момент? На внутренней стороне обложки моя фотография с надписью под ней: «Моя мама и летописец этой хроники». Генеалогическое древо с плодами по крайней мере до прабабушек и прадедушек. Знак Зодиака. Сашка ─ типичный Рак. Забавно, что все происходящее тогда я описывала от лица дочки. Первый месяц жизни. Читаю:

«Мне нравится, когда со мной разговаривают. Нравится смотреть по сторонам, лежа на руках, или рассматривать чье-нибудь лицо. Мне нравится, когда папа поет мне песню „Чито грито, чито маргарито, да…“»

«Отношение к пустышке: прохладное. Не люблю „пустых“ занятий. К тому же давно раскусила, что окружающие относятся к ней (читай ─ к пустышке) как к глушителю. Однако иногда с ней бывает приятно заснуть».

«Отношение к купанию: обожаю воду! Мне нравится купаться и в маленькой ванночке, и в большой. Ныряние захватывает дух и в прямом, и в переносном смысле».

Я вспоминаю, как это было. Старородящие мамы, говорят, сознательно относятся к своему положению. Да, так и есть, я делала все, только бы ребенку было хорошо. Кто-то еще в «Школе будущих мам», которую я посещала несколько раз в неделю, посоветовал мне плаванье для новорожденных в качестве методики раннего развития и сразу дал телефон потрясающей тетки. Тетка, правда, была огонь! Я забыла ее имя, а вот руки помню очень хорошо… Они были какими-то не по-женски широкими в запястьях. Я бы сказала, основательными. С узловатыми пальцами, но очень надежными и безопасными. Сашку я ей доверила сразу и безоговорочно. Какие вещи она проделывала с малышкой на массажном столике, и ничего ─ дочка только кряхтела. И ни разу не пискнула. Тут было чему удивляться: Сашка не любила чужие руки и с трудом отрывалась от меня, особенно когда я продолжала находиться рядом, в поле ее зрения, вернее, в зоне обоняния.

Помню первый ее визит к нам в дом, в котором витали запахи грудного молока, прожаренных утюгом пеленок и нежного, едва уловимого флера грудничка спустя две недели после рождения. Я проводила ее в ванную комнату, где была уже приготовлена полная воды ванна. Мы все в священном ужасе стояли рядом. Мы: это я, мой бывший муж Егор и моя мама Маргарита Германовна. Тетка опустила кисть в воду и бросила рубленую фразу: «Не годится! Сливайте воду!» Очень авторитарно и кратко объяснила, что температура воды должна быть не выше комнатной. Проверить это можно, опустив в нее локоть. Перепад температуры при этом абсолютно не должен ощущаться. Нужно сказать, что это была достаточно прохладная вода по сравнению с той, в которой мы купали Сашку до сих пор. Помню взволнованный шепот Марго (так я про себя называю мать): «Ты уверена, что она не шарлатанка? Что ты стоишь как вкопанная? Мать ты или как?» Шепот заполнил собой пространство иерихонской трубой, я, заливаясь краской, наступила Марго на ногу. Тетка не выдала никакой реакции и, повернувшись ко мне, уверенно протянула за Сашкой руки. Я не сомневалась ни секунды: ну не поверила бы ей Сашка на массажном столе, если бы она была плохим человеком. И уже через несколько минут дочь, блаженно улыбаясь (никогда не верила, что это желудочная улыбка), поддерживаемая штурманской теткиной рукой, вернее, двумя пальцами под шею, уверенно держалась на спине. Когда тетка впервые обратилась к ней, я еще больше ее зауважала. В голосе было столько нежности и никакого дурацкого сюсюканья! Любая реплика, исходившая от нее, как будто окрашенная интонацией правды, заставляла верить ей. Вскоре Сашка, водимая опытной рукой, выделывала восьмерки в ванной. С каждой новой фигурой Маргарита еще больше таращила глаза и, понимая, что я буду ее пилить за первую неловкую ситуацию, просто закрывала рот ладонью, чтобы не ляпнуть что-нибудь лишнее. Когда мне передали мое чадо, завернутое в большое пушистое полотенце, я, прижав ее к сердцу, поняла, что не ошиблась ни в выборе методики, ни в выборе тетки. Связь с Сашкой с момента зачатия была для меня инфернальной и непостижимой. Я сразу поняла, что моему ребенку хорошо. Тетка была приглашена на чаепитие. Она присоединилась к нам и даже съела кусок шарлотки, которую я успела-таки на скорую руку испечь тем утром. И в третий раз поразила меня: она умела быть близкой, как будто давно знакомой, но в то же время блестяще держала дистанцию. «Конечно, я научу вас всему. Уже через несколько месяцев вы сможете самостоятельно заниматься с девочкой. Она ─ чудо! Очень хорошо развит хватательный рефлекс, тонус в норме… Все будет хорошо! А теперь, с вашего позволения, откланяюсь. Дела-дела… Да, пирог ─ просто восторг!»

Действительно, через месяц Сашка умела проходить под водой целую ванну, а еще через месяц я сама купала ребенка, и нам обеим это доставляло удовольствие. Сигнальная фраза: «Сашка, ныряем!» ─ всегда срабатывала одинаково. Моя полуторамесячная дочь зажмуривала глаза и набирала воздух в легкие. Маргарита по-прежнему считала меня слегка сумасшедшей матерью и не могла находиться при этой экзекуции (так она называла процедуру купания). Но дочка подавала мне верные сигналы: похныкивала, когда я вынимала ее из воды, куксилась, не желая прерывать процедуру. Положительные последствия ранней методики тоже не заставили себя ждать: Сашка стала лучше спать по ночам и никогда не болела. Не было никаких осложнений и после прививок. Помню, что такое ОРЗ мы узнали в возрасте трех лет, когда дочь пошла в садик.

Я листаю следующую страницу. Перед глазами раскрашенные отпечатки ручки и ножки Сашульки в возрасте полугода и года. Смешные и очень трогательные лапки! А вот карта прививок, а вот и фотографии в ванне, и страница с первыми успехами…

«Я стала поворачивать голову через неделю после рождения

Я научилась держать голову: впервые подняла ее через две недели после рождения. Основательно ─ в два месяца.

Я сама повернулась на бок, когда мне было две с половиной недели.

Я впервые крепко ухватила папу за палец на третьей неделе жизни.

Я начала следить за предметами, которые движутся в поле моего зрения, в два с половиной месяца.

Я научилась есть с ложки в конце третьего месяца. Понятно, что это были жидкие каши и фруктовые, овощные пюре.

Я начала наблюдать за своими ручками к концу третьего месяца.

Я громко засмеялась в три с половиной месяца, когда мы с мамой делали покупки в супермаркете.

Я сама взяла свою маленькую ложечку и весело стучала ею по столу в неполных четыре месяца.

Я сама дотянулась до игрушки в пять месяцев.

Я самостоятельно села в восемь месяцев».

Сама не замечаю, как начинаю улыбаться. Я, конечно, грущу, но грусть моя светла… Улыбка, как луч солнца, пробивается прямо из сообщающихся сосудов, которыми по-прежнему, несмотря на то, что Сашке уже восемнадцать, остаются наши сердца.

А вот страница «Любимые забавы в возрасте…»:

«Четырех месяцев: я люблю самостоятельно, опираясь на руки взрослых, вставать на ножки. Люблю, когда меня поднимают высоко над головой. Люблю шуршать страницами своей первой книжки.

Пяти месяцев: люблю с помощью мамы переворачиваться на живот и обратно на спинку. Люблю слушать музыку, узнаю знакомые песенки из мультфильмов.

Шести месяцев: люблю скакать в прыгунках. Меня завораживает пение птиц на специальном диске. Люблю бросать на пол игрушки или другие предметы и следить за тем, как они падают на пол.

Семи месяцев: люблю изучать новые предметы, которые попадают в поле моего зрения. Люблю (но странною любовью) игры с бумагой: рвать, шуршать, пробовать на зуб. Люблю до одури скакать в прыгунках, но под аплодисменты (и только) восторженных обожателей.

Восьми месяцев: люблю бегать с помощью ходунков по двору дачи. Это так прекрасно: ощущать движение, намечать цель и в конечном итоге достигать ее!

Девяти месяцев: по-прежнему осязание ─ одно из самых «опытных» чувств для меня. А во дворе природа открывает для меня настоящий каталог разнообразных поверхностей: бархатистых, гладких, шершавых, колких.

Десяти месяцев: на волю, в пампасы! Меня манит улица, общение с другими детьми, увлекательный мир, поиск новых открытий!

Одиннадцати месяцев: я продолжаю свои исследования. Скребу землю, подбираю гибкие веточки, нахожу занятные камушки. Наряду с этим просыпается интерес к поднадоевшим карточкам, тем более к первым книжкам».

А у меня, читающей эти строки, просыпается самоирония ─ персональный барометр адекватности, торжество здравого смысла. Я, вообще, люблю людей, которые могут посмеяться над собой. Для меня это сущность на грани искусства, когда, не уничижая и не перечеркивая выпуклости своей личности и благоглупости поведения, мы, преисполненные чувства собственного достоинства, можем улыбнуться над собой откуда-то со стороны, но никак не сверху. Вот эта наивная запись из первого дневника моей дочери, который я писала от ее имени, заставляет внутренний голос иронично подсмеиваться над моим тщеславием. Как всякая старородящая мать в тридцать лет, я, понятное дело, была в первую очередь озабочена тем, чтобы дать своему ребенку все самое лучшее. В конце девяностых ─ начале двухтысячных чрезвычайную популярность набирали всякие методики раннего развития. Одной из них была методика Глена Домана по обучению чтению в младенческом возрасте, которая заключалась в использовании набора карточек с разными словами. Меня идея научить свою умницу дочку читать увлекла необычайно. Ну, во-первых, потому что идеальными учителями в ней являлись сами родители. А во-вторых, для нашей читающей семьи было знаковым, как я на тот момент считала, приобщить к этому и нашего ребенка, причем чем раньше, тем лучше. Сказано ─ сделано. Карточки пришли заказной бандеролью. Моей радости не было конца. В тот день я впервые показывала их Сашке, громко называя предмет. К моему удивлению, дочь, которая раньше не видела меня в этой роли, изумленно смотрела на них. Я бы даже сказала, гипнотически рассматривала. Но уже через неделю она никак не желала концентрировать внимание на карточках, вертела головой и даже немного куксилась. Смешна была именно моя реакция: я искренне расстраивалась нежеланию Сашки учиться читать в полтора месяца.

Я также отчетливо помню время, когда у дочери начал формироваться характер. Сначала все было первозданно просто. Заболел животик ─ плачет, захотела есть ─ орет, поворачивает голову в ту сторону, откуда обычно ей подают сосок, и открывает рот, захотела спать ─ похныкивает, пока не окажется на руках, где, сладко посапывая, умилительно складывая губы, проваливается в сон. Но после шести месяцев все усложняется. Усложняется сама Сашка. Теперь она хочет быть только на руках у мамы. К папе идет по настроению. А если что-то привлекло ее внимание, ничто не способно отвлечь ее от цели, перебить первородного желания познать. Ничто и никто. Она странно ползала. Садилась на попу и, перебирая ягодичками, передвигалась вперед и только вперед. Она могла смешно клевать носом в коленки, когда скорость была слишком медленной или желание обладать предметом ─ слишком большим. Но все это ерунда по сравнению с азартом узнать, потрогать, осязать пальчиками, потащить в рот и попробовать на зуб. И какими же противными могут быть эти взрослые, которые в самый последний момент захвата какой-нибудь блестящей штуки вдруг не позволяют ее выхлопотать у мира и убирают с глаз долой. С Сашкой эти номера не проходили. Ей непременно нужно было заполучить то, что она хочет, пусть даже не в том объеме, но во что бы то ни стало заполучить. Этот восторг обладания, называемый вожделением, намертво зафиксировался в ее характере. Из младенческого целеполагания, которое проявляется у всех детей в определенном возрасте, оно переросло в важную черту характера.

Мое внимание концентрируется на очередной странице:

«Любимые забавы в возрасте двенадцати месяцев: люблю смотреть ярко иллюстрированные, красочные книжки. Люблю открывать все, что открывается. Мамина косметичка ─ вот где можно разгуляться! Люблю разбирать игрушки. А вообще, по словам мамы, во всем оправдываю японскую пословицу: „Расскажи мне, и я забуду. Покажи мне, и я запомню. Дай мне сделать самому, и Я ПОЙМУ“».

Так странно, Сашка потом увлеклась культурой Страны восходящего солнца, стала поклонницей аниме и манги. В подростковом возрасте мечтала быть художницей-мангакой. И сейчас я вижу в этом какой-то знак. Мне снова становится торжественно и грустно. И уже сквозь слезу, туманившую взгляд, читаю последнюю страницу альбома, где красной пастой, как кровью, каллиграфическим почерком выписаны первые слова моей дочери:

«Баба, мама, вава, кака (кстати, любимое слово!), чай, дерево (произносила, как де-е-во), колечко (говорила „калека“), алле (то бишь на связи)».

Я захлопываю альбом и пытаюсь понять, что я чувствую. А потом понять, что должна чувствовать мама, которая переживает синдром опустевшего гнезда. Я отрываюсь от своих мыслей и на сегодня отпускаю ситуацию. От-пус-ка-ю… Начинаю вяло перебирать варианты заполнения сегодняшнего вечера: можно сходить в кино, можно встретиться с подругой, можно просто погулять в соседнем сквере. Ловлю себя на мысли, что ни один из них не возбуждает во мне здорового аппетита. А что я хочу? Пустота. Синдром опустевшего гнезда…