Buch lesen: «Пушкин. Русский журнал о книгах №01/2008»

Schriftart:

КУЛЬТУРА
Не читал, но скажу
Михаил Маяцкий

Pierre Bayard. Comment parler des livres que l'on n'a pas lus? Paris: Les Editions de Minuit/Paradoxe 2007. 163 p.¹

Для большинства из нас процесс чтения является не просто одним, пусть даже очень важным, делом среди прочих, не просто развлечением или просто работой. Чтение для нас, скорее, дело жизни, занятие центральное, особое, святое. Рухнули империи и династии, идолы и идеалы, а скольжение глаз по черным закорючкам остается священнодействием. Скажи мне, что ты читаешь… и т. д. Мы читаем всю жизнь, всю жизнь учимся читать, всю жизнь не умеем и всю жизнь не теряем надежды когда-нибудь научиться. Мы присматриваемся к своим читательским привычкам, к своим меняющимся вкусам и приемам, к своим маленьким читательским хитростям, с сознанием, что тем самым познаем себя. Мой характер как читателя, несомненно, имеет отношение к моему характеру вообще.

Мы знаем, что смертны, мы обживаем свою конечность, однако читателями собираемся стать бесконечными и абсолютными: читать быстро, а лучше мгновенно, прочитать всё, обо всем, на всех языках и не забыть ничего. Чтением дело не ограничивается, и изрядная часть жизни уходит на разговоры вокруг книг. И хотя мы знаем, что это глупо, но все равно краснеем (не важно, видно ли это), когда выясняется, что чего-то не читали, или когда, не дай бог, приходится высказать мнение о нечитанном. Вот об этом стыде – обсуждаемая книга, и ее автор собирается избавить нас от ложного чувства вины и неоправданных мук совести.

Сходство названия книги со столь популярными ныне «Как стать знатоком вин (оперы, санскрита, прерафаэлитов) за полчаса?» – обманчиво. Слишком серьезно издательство и слишком известен своим лукавством автор, литературовед Пьер Байар, автор десятка исследований, в которых академизм не просто замешан на юморе, но и как будто на нем и держится. Ценители названий не пройдут мимо его «Жил да был как-то два раза Ромен Гари» («Il était deux fois Romain Gary»), об известном (в том числе и в России, откуда он родом) писателе-мистификаторе, писавшем под двумя именами – Ромен Гари и Эмиль Ажар – и получившем таким образом два раза Гонкуровскую премию, что запрещено ее уставом.

Но и обманчивость эта обманчивая. Книга – в том числе – и о том, как не ударить лицом в грязь перед собеседниками, коллегами, студентами. Практика говорить о книге, не прочитав ее, у российского человека старшего поколения накрепко связана с литературно-судебными процессами над Пастернаком, Синявским, Бродским и другими. Вообще же очевидно, что ситуации, в которых человек вынужден говорить о непрочитанных книгах, встречаются далеко за рамками этих весьма специфических сцен.

П. В. Кузнецов. Набросок. Публикуется впервые

Что вообще означает «прочитать книгу»? Автор начинает с того, что развеивает псевдоясность этого понятия. Все упоминаемые в книге литературные произведения сопровождаются одной из четырех сигл. О каждой книге субъективная сигла Пьера Байара указывает, что это либо КН (книга ему неизвестная), либо КП (книга им пролистанная), либо КС (книга, о которой Байар слышал), либо, наконец, КЗ (книга им забытая). Заметим, что категорию «книги прочитанной» список даже не предусматривает. Что не мешает автору сопровождать каждое произведение (конечно, включая сюда и книги неизвестные) рекомендацией: ++ очень высокая оценка, + положительная оценка, – отрицательная, – очень низкая оценка.

Автор выявляет в своей/нашей цивилизации по меньшей мере три постулата, которые задают систему табу, царящих в «экономии чтения»: 1) обязанность читать, т. е. регулярно предаваться этому все еще – несмотря на многочисленные оговорки – сакральному занятию; 2) запрет на быстрое чтение, перелистывание, перепрыгивание, ознакомление, особенно свирепствующий в филологической среде; 3) необходимость прочитать книгу перед тем, как говорить о ней. Три эти постулата-табу окружают чтение ореолом тайны, по непроницаемости сопоставимой только с той, что покрывает сферы денег и секса.

Конечно, читателю вольно понять Байара так, будто он призывает бросить это глупое занятие, перестать, наконец, читать и начать беспардонно делиться своим мнением по поводу нечитанных и даже невиденных книг. Вовсе нет. Он лишь указывает на нечеткость границы между чтением и нечтением. Вместо двух изолированных и непримиримых лагерей, имеется масса промежуточных форм встречи человека и текста, более или менее близких к противоположным полюсам.

Обращаясь к анализу различных разновидностей нечтения, автор выясняет и легко убеждает читателя в том, что тот (как и этот) не читал подавляющего большинства книг (не говоря уже о «текстах»), написанных за еще, в общем, недолгую человеческую историю. Нечтение является поэтому преобладающим типом отношения человека к написанному. По сравнению с корпусом напечатанного, количество прочитанного даже самым завзятым книгоглотателем просто ничтожно. Все мы, считай, не прочитали ничего. И что же? Счастья нам от этого не видать? И когда речь заходит о книгах, которые мы – в том или ином смысле слова – не читали, мы обречены на молчание? Отнюдь.

В литературе (а именно из нее все же черпает свои примеры почти ничего не читавший литературовед Пьер Байар) примером такого спокойного отношения к своему нечтению может служить, как ни странно, библиотекарь, второстепенный персонаж романа Роберта Музиля «Человек без свойств». Глупый и тщеславный вояка генерал Штумм, волею сюжета наносящий визит в библиотеку, сначала поражен количеством хранящихся там книг, затем, установив сходство между полками книг и полками марширующих солдат, обретает покой, и даже решает, что мог бы, пожалуй, прочитать эту библиотеку, читая по одной книге в день. На вопрос, сколько же здесь книг, сопровождающий его библиотекарь сообщает, что их три с половиной миллиона. Штумм, далекий от тонких материй, но не от арифметики, подсчитывает и – о ужас! – получает… почти десять тысяч лет жизни, необходимых для этого нелепого предприятия. Библиотекарь же, не проведя на своем посту и малой доли этого срока, как оказывается, прекрасно ориентируется в этих вверенных ему миллионах. Как?! «Господин генерал, Вам интересно, как мне удается знать все эти книги? – спрашивает он у Штумма. – Отвечу без обиняков: потому что я их не читаю». Библиотекарь читал в них только названия и оглавления. «Кто сунет нос в текст – пропал для библиотеки. От него навсегда ускользнет общий обзор».

Вот он, универсальный секрет или по крайней мере рецепт специалиста: чтобы обозревать тотальность, противопоказано теряться в деталях. Байар подхватывает: «Образованные люди знают – и еще пуще необразованные, к сожалению, не знают, – что культура состоит прежде всего в ориентации. Быть образованным означает не прочесть ту или иную книгу, а уметь ориентироваться в их совокупности, то есть знать, что они образуют некое целое, и быть способным представлять себе место каждого элемента в этом целом. (…) Поэтому не прочитать какую-то книгу не так важно для образованного человека, поскольку, пусть и не зная ее содержания, он, как правило, способен понять ее положение, т. е. соотношение с другими книгами». И, в качестве примера, Байар с легкостью признаётся, что не читал «Улисса» Джойса, что не мешает ему достаточно точно знать положение этой книги в мировой библиотеке. Его личная библиотека состоит, как у любого человека, из пробелов и дыр, и все же она достаточно насыщенна, чтобы худо-бедно ориентироваться в библиотеке универсальной и даже преподавать литературу в университете, при этом не часто испытывая стыд и смиренно признавая и за студентами право иметь мнение о некоторых шедеврах, их не читав.

Как на факультете, так и в миру люди обсуждают преимущественно не книги вообще, а некоторую уважаемую в этом месте и времени выборку из книжного континуума. Эту выборку автор предлагает назвать коллективной библиотекой. Человеку достаточно, собственно, хорошо ориентироваться именно в ней. Конечно, прекрасно было бы прочитать все книги из коллективной библиотеки своей группы, цеха или поколения. Но даже это часто невозможно. С другой стороны, стоит какой-то книге попасть в такую коллективную библиотеку, как эта книга меняет общую диспозицию книг и идей, обсуждается, вызывает полемику и т. д. Книга так или иначе становится знакомой; уже невозможно чистосердечно утверждать, будто она абсолютно неизвестна. Но чтобы иметь о ней достаточно полное представление, нужно проделать немалую работу: припомнить предыдущие публикации на эту тему и этого автора, сопоставить имеющиеся реакции на нее, учитывая личности реагирующих и т. д.

Позиция нечтения оказывается подлинно активной, предполагающей порой сложную организацию своей субъективности перед лицом безбрежности книжного моря и под тяжким символическим бременем жестокого императива читать и прочитать всё. Байар призывает на подмогу своим не лишенным одновременно здравого смысла и провокативности тезисам великих нечитателей. Книга открывается красноречивым эпиграфом из Оскара Уайльда: «Я никогда не читаю книг, на которые пишу рецензию; они так влияют… „. Уайльд решительно выступал в защиту литературных критиков, которых то и дело дежурно обвиняли в том, что они не читали рецензируемые книги. «Естественно, они их не читают, или, по крайней мере, не должны были бы читать. Иначе все они закончили бы убежденными человеконенавистниками… Читать книгу целиком, впрочем, нет никакой нужды. Чтобы определить марку вина и оценить его качество, вовсе не требуется выдуть целую бочку“.

ЧТЕНИЕ МЕШАЕТ ПОНИМАНИЮ: ЗАПУТЫВАЕТ, ОСЛОЖНЯЕТ, ОТВЛЕКАЕТ ЛЕГКО ЗАПОМИНАЮЩИМИСЯ АНЕКДОТАМИ, НЕ ИМЕЮЩИМИ ОТНОШЕНИЯ К ДЕЛУ

Подлинным виртуозом нечтения был Поль Валери. В квартире его alter ego, господина Тэста, не было книг, и сам Валери снискал лавры признанного критика, едва пролистав отрецензированные им книги. Чтение уводит в детали, из которых уже не выпутаться. Только нечтение всего Пруста или Бергсона может гарантировать нам ясность осознания величия этих персонажей. Валери эксплицитно хвалит Пруста за то, что его можно читать на любой странице, – чего хватило проницательному читателю, чтобы понять: кроме нескольких отдельных страниц Валери Пруста и не читал.

Более сложным случаем представляется Мишель Монтень. За три с лишним века до фланеров по бульварам и страницам он задумался о недостижимости абсолютного чтения. Можно ли считать прочитанной забытую книгу? А если забыт и сам факт ее прочтения? А если – случай, пожалуй, наиболее частый – помнишь, что книжку читал, но кроме своей оценки и общего ощущения от чтения не помнишь ничего? Чтобы противостоять забвению, Монтень принудил себя к систематическому резюмированию прочитанных книг. И что же? Через несколько лет он не узнаёт в составленных когда-то резюме ни книгу, ни себя. Книга-то прочитана, но кем-то другим, его более молодым тезкой-однофамильцем. Хуже того: работая над «Опытами», Монтень столкнулся с тем, что в момент внесения новой записи в рукопись не уверен, что уже не писал этого. То и дело люди цитировали в его присутствии пассажи из его книги, о которых он, однако, не сохранил никакого воспоминания. Означает ли это, что он не читал сам себя? Конечно, нет. Просто «Монтень, забывчивый» (или «чудо забвения», герой ненаписанной новеллы Борхеса) забывает тексты других, потому что слишком хорошо усваивает, делает своим, и спешит забыть, «как если бы прочитанная книга была преходящим носителем безличной мудрости». Свои же мысли он забывает, потому что уже записал и больше не должен удерживать записанное в памяти (знаменитый мотив платоновского «Федра»). Обретя в Монтене надежного соратника, Байар и названия некоторых своих собственных книг снабжает сиглой КЗ – книга забытая…

Идеал чтения (прочитать всё и запомнить всё) недостижим, но и попытки его – о! сколь частичного – исполнения оборачиваются тревогой за стабильность своего Я и угрозой форменного безумия: немногое прочитанное не хочет лежать неразменной монетой в сейфе души, а норовит стереться, обменяться, потеряться. Пыл наивного преследования этого идеала может сильно охладить то обстоятельство, что и те, кто прочитал книгу (и, соответственно, те, кто говорит о книге, прочитав ее), не обладают ее полным слепком. Чтение вовлечено с самого начала в неумолимое взаимодействие с забвением или – что, может быть, одно и то же – с невнимательностью. Нет и не может быть ровного абсолютного внимания во время чтения достаточно длинного текста. Забытое, может быть, никогда и не было прочитано как следует, но всё прочитать как следует просто невозможно. Ибо чтение мешает пониманию: запутывает, осложняет, отвлекает легко запоминающимися анекдотами, не имеющими отношения к делу (если делом считать интригу), или интригой – от дела (если делом считать стиль, письмо).

Свой анализ забвения и компенсирующих его механизмов Байар концептуализирует в понятии, которому, может быть, суждено большое будущее. Он предлагает вместо lecture говорить, скорее, о delecture. В возможном русском переводе – «разочтение» – появляется интересная коннотация разночтения, тогда как во французском слове присутствует призвук от delectation, «удовольствия, наслаждения» (почему-то то ли не замеченный, то ли не привлеченный Байаром). Так или иначе: во взаимные поддавки забвения и памяти вмешивается еще и третий персонаж – удовольствие. Даже в случае, когда мы, казалось бы, прочитали книгу, вовсе не исключено, а по сути даже неизбежно, что мы прочитали лишь книгу-экран (на манер фрейдовских «воспоминаний-экранов», или «экранирующих воспоминаний»), книгу, которую нашей «внутренней книге» было удобно, выгодно, необходимо вычитать из прочитанной книги, чтобы заслониться от книги неприятной или неудобной, которую создал автор. Мы фактически написали эту «книгу-экран», пользуясь как поводом вот этой, напечатанной.

Парадигматическую и гипертрофированную ситуацию такого экранирования автор находит в романе Эко «Имя Розы», в конце которого монах Хорхе обнаруживает, что ученый францисканец Вильгельм Баскервильский обладает весьма точным представлением о втором томе «Поэтики» Аристотеля, хотя его не читал. При этом точная версия получена путем ложных гипотез и неверных умозаключений. Книга-экран здесь максимально приблизилась к самой книге. В предельном случае мыслимо и точное совпадение: другой Хорхе, автор «Пьера Менара», позволил своему персонажу написать «Дон Кихота», – возможно, чтобы напомнить нам, в какой степени наши с вами (не гениального Пьера Менара, а нас, простых смертных) книги-экраны отличны от тех, что мы читаем.

Нам всем случалось читая забыться, забыть себя. Это даже взыскуемый эффект; признак интересной, увлекательной книги. Обратного эффекта мы не ищем, но возникает он от этого вовсе не реже – когда, читая, мы забываем книгу и читаем себя (свою жизнь, душу, тело, свою внутреннюю книгу). Думать о своем во время чтения, т. е. читать/писать какую-то свою сугубо индивидуальную книгу, – преступление ли это против автора или выполнение его собственного замысла? И разве можно читать по-другому? Разве мы не «помним» лучше всего как раз те книги, которые больше всего переиначили в памяти на свой лад? Это видно особенно по тому, как мы пересказываем любимые книги, особенно если уже не в первый раз. Часто новое, после многих лет, обращение к когда-то прочитанной книге разочаровывает: личная книга-экран была куда интереснее и как-то точнее написана. Чтобы далеко не ходить за примерами, уже и по этой рецензии видно, что различить написанное в книге Байара от тех наблюдений, на которые она меня навела, – невозможно и мне самому. Разве книга, которая не вызвала в читателе никаких индивидуальных ассоциаций и размышлений, никак не изменила его, – выполнила свою задачу? Тождественность читателя самому себе подрывается самим процессом чтения. Кому не приходилось мечтать о книге, которая изменит жизнь и после которой всё пойдет иначе? Что же удивительного в том, что Я нынешний не совпадаю с Я несколько книг тому назад?

ВСЕ РАВНО, ГОВОРЯ О КНИГЕ, ГОВОРИШЬ О СЕБЕ, И НИКТО, ПО СУТИ, ДРУГОГО ОТ ТЕБЯ И НЕ ОЖИДАЕТ

Разделавшись с предполагаемой однозначностью смысла выражения «прочитать книгу», автор принимается за разбор ситуаций, в которых мы бываем принуждены обсуждать непрочитанную книгу, иметь мнение и высказывать его о книге, которую мы забыли/не читали. Здесь он тоже обращается к примерам из литературных произведений (тех немногих, которые просмотрел и не забыл). Герой романа Грэма Грина «Третий человек» Ролло Мартинс пишет под псевдонимом Бак Декстер дешевые вестерны, но будучи по ошибке принят за элитарного писателя Бенжамина Декстера, приглашен на обсуждение книги, о которой, разумеется, понятия не имеет. Во время обсуждения он называет своих литературных кумиров, к которым, естественно, утонченная публика испытывает брезгливое презрение. Он парирует: «А вы их читали?» Если учесть, что сам Мартинс не знает ни Пруста, ни Джойса, аргумент приобретает спасительную видимость симметричной справедливости.

В литературе встречаются и куда более сложные ситуации, в которых обстоятельства принуждают персонажей обсуждать то, что они не читали. Герои детектива Пьера Синьяка «Фердино Селин» Дошэн и Гастинель приглашены на телепередачу, посвященную новинкам книжного рынка, как авторы бестселлера. Они принимают приглашение, но почему-то норовят уклониться от разговоров собственно о книге. И немудрено: ни один, ни другой ее не писали. Неудачник Дошэн когда-то показал рукопись своего романа хозяйке пансиона, куда он, бездомный, пришел поселиться. Хозяйка, к тому времени написавшая другой роман, который она по некоторым причинам обязалась не публиковать, берется перепечатать рукопись. Перепечатывая, она полностью переделывает роман, сплавляя его со своим, при сохранении места, времени и имен некоторых персонажей. В итоге Дошэн не знает книги, автором которой себя искренне считает. Циничный же Гастинель навязал себя Дошэну в соавторы, шантажируя его сфабрикованным против него компроматом. Он-то книгу читал и знает, насколько она отличается от исходной рукописи Дошэна. Именно чтобы скрыть от Дошэна это отличие, он и требует, чтобы телеведущий спрашивал их о чем угодно, только не о книге, и охотно разглагольствует о других писателях, о продолжении романа, многие эпизоды которого подробно рассказывает.

Сюжет другой книги и вовсе возводит нечтение в доблесть. Дэвид Лодж в своем «Академическом обмене» («Changing Places») рассказывает об игре под названием «уничижение». Роман Лоджа, кажется, положено прочитать уже всем, но если кто-то этого еще не сделал (а это совсем, совсем не стыдно), расскажу. Суть игры заключается в том, что в компании каждый по очереди называет очень известное произведение, которое он, однако, не читал. Сколько других членов компании его читали, столько очков и получает называющий. Таким образом, выигрывает тот, кто не читал что-то оголтело популярное и всеми заведомо читанное. В лице доцента английской литературы Рингбаума нашла коса на камень: он и панически боится выказать свою неосведомленность, и обожает выигрывать. Именно в «уничижении» эти два императива сплетаются в суровый double bind. На очередной вечеринке с коллегами, когда доходит его очередь, он называет… «Гамлета». Компания, конечно, дружно ему не верит. Ну, это как если бы профессор русской литературы заявил, что не читал «Ревизора»: дело-то происходит на филфаке английского университета. Рингбаум принимается уверять, что видел фильмы и спектакли, но текста не читал, – ничего не помогает, ему не верят. Он обижается, хлопает дверью. Инцедент тем не исперчивается, потому что три дня спустя факультетская комиссия отказывается продвинуть его по служебной лестнице и тарифной ставке: никто не решается произвести в профессора английской литературы человека, не читавшего «Гамлета».

Согласно тонкому анализу Байара, трансгрессия Рингбаума состоит вовсе не в том, что он не читал какого-то произведения, пусть даже и Шекспира. Он нарушил конвенцию, состоящую в сохранении двусмысленности. Никто не требует, чтобы ты прочитал и помнил всё, но не нужно опускаться до дихотомии «читал – не читал», лишая себя и, главное, других всякого «допуска», всякого пространства для маневра. Иначе универсум игры и разговора (которым является мир культуры) превращается в мир истины-лжи, а значит надзора и контроля. Школьный учитель литературы, конечно, должен проверять, действительно ли читал ученик изучаемое произведение, но было бы абсурдно в нашей взрослой жизни примысливать тень Большого Другого, который читал и помнит всё, и который постоянно нас экзаменует. Жить в присутствии такого тиранического абсолютного читателя с розгами означает, среди прочего, считать книги некими замкнутыми и окаменевшими конструкциями, не зависимыми от постоянно меняющегося положения в универсальной и коллективных библиотеках, во «внутренних библиотеках» своих читателей, наконец, от речевых реакций в ходе обсуждений этих книг. Именно в разговоре о книгах и по их поводу возникает то, что Байар называет книгами-фантомами – эти эфемерные силуэты, порхающие, как тени на пересечении высказываний, книг-экранов и наших внутренних книг. Как правило, мы говорим о книгах не ради них самих, а в конкретных обстоятельствах разговора и в целях, ими диктуемых. И книги-фантомы неизбежно воздействуют на «сами» книги, собирают их по-другому.

Став объектом рецензии, книга временно уступает бытие также своего рода фантому, только менее эфемерному, так как, в отличие от простого трепа, закрепленному полиграфией. Разница между книгой опубликованной и книгой рецензируемой может быть гигантской: «критический текст относится к самой книге не более, чем флоберовский роман – к реальности». Все тот же Уайльд считал литературную критику единственно приемлемой формой… автобиографии. Все равно, говоря о книге, говоришь о себе, и никто по сути другого от тебя и не ожидает.

Поэтому, заключает Пьер Байар, «если на то хватает смелости, нет никакого резона скрывать, что не читал той или иной книги, и ни к чему при этом воздерживаться от высказывания мнения по ее поводу». Если наилучший способ говорить о себе – это говорить о книгах, то, вероятно, и наилучший способ говорить о книгах – это говорить о себе. Разговор же о нечитанных книгах открывает уникальную перспективу: «Помимо возможностей познания самого себя, говорение о нечитанных книгах помещает нас в самое сердце творческого процесса, даруя субъекту этого говорения сакраментальное мгновение отделения от самого себя и от книг, когда читатель, освобождаясь, наконец, от речи других, обретает в самом себе силы на то, чтобы изобрести собственный текст и самому стать писателем». По сути, Байар выступает против однозначности и нерушимости альтернативы «(активное) творчество – (пассивное) потребление». Свою задачу педагога он видит в том, чтобы показать студентам, что книга заново придумывается при каждом чтении. «[Филологическое] образование не справляется с десакрализующей ролью (которая, однако, на него возложена), и поэтому наши студенты не позволяют себе придумывать книг. Будучи парализованы преклонением перед текстом и запретом что-либо в нем менять, принужденные заучивать его наизусть или знать, что он „содержит”, большинство студентов утрачивают внутреннюю способность к отвлечению и запрещают себе обращение к собственному воображению…». Мир творчества закрывается перед ними как раз в тот момент, когда им кажется, что они «знают литературу».