Гарнизонные артиллеристы, до последней минуты лелеявшие безумную надежду, что им позволят бомбардировать город с дистанции в сто ярдов, усеяли парапеты над восточными воротами и орали до хрипоты, когда британская пехота побежала по дороге к главным воротам города. Кавалерия поскакала к Падшаховым воротам, а туземная пехота медленно зашагала к воротам Мясников. Сюрпризу намеренно придали самый неприятный характер: этим путем хотели отплатить за поражение полиции, которая только и сумела, что помешать мусульманам поджигать дома видных индуистов. Главный очаг бунта сосредоточился в северных и северо-западных кварталах. Восточный и юго-восточный в это время были темны и безмолвны, и я спешно поехал к дому Лалан, чтобы попросить ее послать кого-нибудь на поиски Вали-Дада. Дом не был освещен, но входная дверь была открыта настежь, и я в темноте вскарабкался по лестнице.

При свете единственной лампочки, горевшей в белой комнате, было видно, что Лалан и ее служанка высунулись до половины из окна и, тяжело дыша, тащили нечто, не желавшее подниматься.

– Ты опоздал… сильно опоздал, – задыхаясь и не оборачиваясь, проговорила Лалан. – Помоги же нам, болван, если не растерял еще своих сил, воя среди тазий. Тащи! Мы с Насибан больше не можем!.. О сахиб, это вы? Индуисты дубинами гнали одного старика мусульманина по краю рва. Если они опять найдут его – убьют непременно. Помогите нам втащить его.

Я взял в руки длинный красный шелковый кушак, спущенный наружу, и мы втроем тащили и тащили изо всех сил. На конце кушака висело что-то тяжелое, и оно ругалось на неизвестном языке, толкаясь о городскую стену.

– Тащи же, тащи! – проговорила наконец Лалан.

Пара коричневых рук ухватилась за подоконник, и почтенный, сильно запыхавшийся мусульманин свалился на пол. Челюсти у него были чем-то повязаны и чалма сползла на один глаз. Он был рассержен и покрыт пылью.

Лалан на минуту закрыла лицо руками и сказала что-то насчет Вали-Дада, но я не разобрал ее слов.

Потом она, к величайшему моему удовольствию, обвила руками мою шею и зашептала мне ласковые слова. Я не спешил остановить ее, а Насибан, как тактичная девушка, отвернулась к большому сундуку для драгоценностей, стоявшему в одном из углов комнаты, и принялась рыться в его содержимом. Мусульманин сидел на полу, и взор его был свиреп.

– Еще одну услугу, сахиб, раз уж ты пришел так кстати, – промолвила Лалан. – Можешь ты, – (очень приятно, когда Лалан говорит вам «ты»), – провести этого старика через город к Кумхарсайнским воротам, ведь всюду войска, и они могут обидеть его, потому что он стар. Я думаю, что там ему удастся найти повозку, которая отвезет его домой. Он мой друг, а ты… больше, чем друг… потому-то я и прошу тебя.

Насибан нагнулась к старику и сунула ему что-то за кушак, а я поднял его с пола и вывел на улицу. Пересекая город с востока на запад, мы не могли избежать встреч с войсками и толпой. Задолго до того, как дойти до улицы Всадников, я услышал крики британской пехоты, весело оравшей:

– Вперед, мерзавцы! Вперед, дьяволы! Двигайтесь! Проходите вперед, сюда! – За этим следовали удары ружейными прикладами и крики боли. Войска били толпу прикладами по голым ногам, ни одного штыка не было надето. Мой спутник что-то шептал и бормотал, и мы шли, пока толпа не отнесла нас назад, и тогда нам пришлось пробивать себе дорогу к войскам. Я схватил его за руку и нащупал на ней браслет, железный браслет сикхов, но я ничего не заподозрил, ибо десять минут тому назад Лалан обвивала меня своими руками. Трижды толпа оттесняла нас, и, когда мы пробили себе дорогу, избежав британской пехоты, оказалось, что нам навстречу едет сикхская кавалерия и гонит перед собой другую толпу древками своих пик.

– Кто эти собаки? – спросил старик.

– Сикхи-кавалеристы, отец, – ответил я, и мы стали протискиваться вдоль ряда лошадей, стоявших попарно, и встретили помощника комиссара, в помятом шлеме, окруженного кучкой людей, пришедших из клуба играть роль констеблей-любителей и успевших оказать немалую помощь полиции.

– Мы будем гнать их до зари, – сказал Питит. – Что это у вас за безобразный приятель?

Я только успел вымолвить «Покровительство сиркара!», как вдруг новая толпа, бегущая впереди туземной пехоты, унесла нас на сто ярдов ближе к Кумхарсайнским воротам, и Питит исчез, как тень.

– Не знаю… не могу понять… Все это ново для меня, – простонал мой спутник. – Сколько войск стоит в городе?

– Сотен пять, кажется, – ответил я.

– Лакх людей побежден пятью сотнями… И среди них сикхи! Истинно, истинно, я старик, но… Кумхарсайнские ворота как будто новые. Кто стащил с них каменных львов? А где же водопровод? Сахиб, я очень стар, и, увы, я… я не в силах стоять. – Он упал под Кумхарсайнскими воротами, где было тихо.

Из мрака выступил толстый джентльмен в золотом пенсне.

– В высшей степени любезно с вашей стороны привести моего старого друга, – сказал он сладко. – Он землевладелец из Акалы. Ему не следует оставаться в большом городе, охваченном религиозным возбуждением. У меня здесь имеется экипаж. Вы действительно очень любезны. Не поможете ли вы мне посадить его в экипаж? Уже очень поздно.

Мы втащили старика в наемную коляску, которая стояла у самых ворот, и я повернул назад к дому на городской стене. Войска гоняли народ взад и вперед, а полиция гремела: «По домам! Расходитесь по домам!», и хлыст помощника окружного инспектора беспощадно щелкал. Пораженные ужасом баньи цеплялись за стремена кавалеристов, крича, что дома их разграблены (это была ложь), и дородные всадники-сикхи хлопали их по плечу и убеждали вернуться в эти дома, предупреждая, что в противном случае им придется еще хуже. Кучки британских солдат, по пять-шесть человек, с ружьями за спиной, мчались, взявшись за руки, по переулкам и с криками и песнями наступали на ноги индуистам и мусульманам. Никогда еще религиозный энтузиазм не подавляли так систематически, и никогда несчастные нарушители тишины и спокойствия не казались такими истомленными и измученными. Их выгоняли из ям, из-за углов, из-за колодезных столбов, из хлевов и заставляли расходиться по домам. Если же, за неимением постоянного местожительства, им некуда было пойти, тем хуже доставалось их ногам.

Вернувшись к дверям Лалан, я наткнулся на человека, лежавшего на пороге. Он истерически всхлипывал, и руки его трепетали, как крылья гуся. Это был Вали-Дад, агностик и атеист, босой, без чалмы, с пеной у рта; грудь его была разодрана, и из нее сочилась кровь – так яростно он бил себя в грудь. Рядом с ним лежала сломанная ручка факела, и, когда я наклонился к юноше, дрожащие губы его пролепетали:

– Йа, Хасан! Йа, Хусайн!

Я протащил его несколько ступеней вверх по лестнице, бросил камешек в выходившее на улицу окно Лалан и поспешил домой.

Почти на всех улицах настала глубокая тишина, и холодный предрассветный ветер свистел между домами. В центре площади Мечети какой-то человек склонился над трупом. Череп покойника был разбит ружейным прикладом или бамбуковой дубинкой.

– Одному человеку надлежит умереть за народ, – мрачно произнес Питит, приподнимая бесформенную голову. – Эти негодяи начали слишком явно показывать свои зубы.

А издали доносилось пение солдат. Они распевали песню «Пара чудных черных глаз», загоняя остатки бунтовщиков в дома.

Вы, конечно, догадались о том, что произошло? Я был не так догадлив. Когда распространилась весть о бегстве Кхем-Сингха из Форта, я, который в то время не писал этого рассказа, а переживал его, не заметил связи между исчезновением старика и собой, или Лалан, или толстым джентльменом в золотом пенсне. Мне также не пришло в голову, что Вали-Дад был тем человеком, которому поручили провести старика через город, и что руки Лалан, обвивавшие мою шею, обвились только для того, чтобы скрыть от меня, как Насибан давала ему деньги, и что Лалан использовала меня и мое белое лицо в качестве лучшей охраны, чем Вали-Дад, который оказался столь недостойным доверия. В то время я узнал лишь следующее: когда Форт Амара был занят подавлением бунта, Кхем-Сингх воспользовался суматохой и убежал, а два его сикхских стража удрали тоже.

Но впоследствии все мне стало ясно; и Кхем-Сингху также. Он бежал к тем, кто знал его в старину, но многие из них умерли, а большинство изменилось и знало кое-что о гневе правительства. Он обратился к молодежи, но слава его имени померкла, и молодежь стала поступать в туземные полки или государственные учреждения, а Кхем-Сингх не мог дать им ни пенсии, ни орденов, ни влияния – ничего, кроме славной смерти спиной к пушечному жерлу. Он писал письма, давал обещания, но письма попадали в скверные руки, и один совершенно незначительный низший полицейский чиновник перехватывал их и за это получил повышение. Кроме того, Кхем-Сингх был стар, а анисовой настойки не хватало; а серебряные кастрюли он оставил в Форте Амаре, вместе с хорошей теплой постелью; а джентльмену в золотом пенсне наниматели его сообщили, что Кхем-Сингх не может стать популярным вождем и не стоит потраченных на него денег.