Buch lesen: «Проклятие многорукой дьяволицы»

Часть первая

1

На Самарканд опускалась густая тьма, обычная для здешних мест в летние ночи месяца зульхиджа, двенадцатого месяца лунного календаря правоверных, когда в ворота города въехал одинокий всадник. На въезде в город всадника остановил отряд городской стражи, и в свете факелов стражников можно было разглядеть, что это мужчина лет под сорок, с небольшой чёрной бородой, и через седло его жеребца переброшена перемётная сума, именуемая хурджином. Всадник коротко рассказал стражникам о цели своего приезда в город и поинтересовался, где бы он мог отыскать еду, приют и ночлег в столь поздний час. Стражники равнодушно посоветовали мужчине скакать к площади Эль- Регистан (1), расположенной в центре города.

– Поворачивал бы ты своего коня, приезжий, – вдруг тем же равнодушным голосом буркнул один из них.

– Поворачивать коня? – озадаченно переспросил мужчина. – Но ведь скоро курбан –байрам? Разве ты гонишь меня прочь из столь славного города, о воин?

– Что ж, странник, хочешь оставаться – оставайся, раз приехал, – процедил стражник сквозь зубы. – Пайцза твоя в порядке, подорожный сбор ты уплатил, а коли так въезжай в город. Въезжай и скоро ты сам всё поймёшь, клянусь гробницей Гур-Эмир! (2)

Человек на коне лишь бросил на стражника взгляд, исполненный собственного превосходства, и тронул поводья, понукая своего коня идти дальше.

Всадник проделал совсем небольшой путь от городских ворот, когда его внимание привлекла толпа людей, собравшихся у берега небольшого водоёма. Мужчина без колебаний направил своего коня к толпе.

– Мир вам, правоверные! – окликнул он людей. – К чему ваше сборище? – весело заговорил он. – Курбан-байрам ещё не наступил, а вы уже празднуете? Или, может быть, правоверные, вы решили изловить луну на дне этого водоёма, дабы расплавить её на серебро и украсить им и без того блистательные минареты великого Самарканда? – пошутил мужчина, стараясь привлечь к себе внимание.

Но никто из, без малого человек двадцати, сгрудившихся у берега пруда, не ответил незнакомцу, никто не поддержал его шутку смехом. Всадник подъехал ещё ближе и различил тревожные, разгорячённые голоса людей:

– Один цветок остался у нашей бедной Адолат, и тот сорвала смерть!

– Сперва муж сгинул на чужбине, а теперь и единственная дочь оказалась задушенной!

– Да уж, правоверные, справедливость не родит счастья!

– Так ведь это же я, я нашёл тело ребёнка, да вырвет Аллах мои очи, да вселит он в них вечную тьму!

– Сдаётся мне, изверг тут же на берегу и задушил девочку, а тело бросил в воду… Ведь здесь нашли и платок, а рядом с ним горсть медных монет!

– Поиздеваться, что ли, решил, душегуб, над бедностью одинокой Адолат?

Привлечённый голосами людей, мужчина, спешился и подошёл ближе.

– Не смейся над нами, прохожий, – бросила на него укоризненный взгляд одна из женщин. Силуэт женщины был скрыт в полутьме, и потому возраст её узнать было невозможно, но голос её дрожал, словно у старухи. – Не смейся над нами, да не станешь и ты посмеянием в день Суда, когда пойдёшь по власяному мосту для грешников, ступая над огненной бездной! Одна дочь была у вдовы Адолат именем Фархунда. Да, справедливость не родит счастье, (3) – горько повторила женщина. – Вчера вечером мать отпустила дочку поиграть, а та не вернулась. И вот сегодня нашли её тело на берегу пруда, совсем недалеко… недалеко от дома, – всхлипнула она.

– А рядом на берегу платок и несколько медных монет, – подхватил приезжий мужчина. – Это я уже слышал. Вы, почтенная, верно будете соседкой той самой Адолат? – вдруг, точно спохватившись, обратился он к женщине. – А где же она сама? Тут, я вижу много людей, но никто из них не похож на мать несчастного, убитого ребёнка?

Соседка в ответ лишь помотала головой в растерянности. Приезжий оставил её и прошёл ещё несколько шагов к водоёму. Тут его взгляд упал на лежавшую на берегу девочку лет семи, на её мертвое лицо в свете факелов. Мужчна отвёл глаза, полные гнева и печали, устремив их на ночную гладь пруда. Присмотревшись, он заметил, как от берега бредёт какая-то фигура, всё глубже и глубже погружаясь в воду. Казалось, стоит этой неразборчивой фигуре ступить ещё несколько шагов, как воды и вовсе скроют её. Страшная догадка исказила лицо приезжего: не раздумывая, тот бросился вслед ускользающей фигуре, скинув тяжёлый халат, и вскоре весь сам погрузился в ледяную воду. Мужчине удалось настичь человека, прежде чем тот полностью скрылся в воде. То оказалась женщина. Незнакомец изо всех сил потащил её обратно к берегу, приговаривая на ходу:

– Ты ведь Адолат? Адолат, да? Когда тебе сказали, что тело твоей дочери нашли в воде, ты сама решила утопиться на том самом месте, ибо больше у тебя никого нет?! Но ведь её не вернёшь… Не убивайте самих себя, ведь Аллах милостив к вам,(4) – повторил он пришедшие на ум строки Корана

– Да, кто ты такой?! – яростно шептала ему в ответ Адолат. – Я тебя прежде никогда не видела здесь?! Да, я хочу умереть! Что ты можешь понять, ты выскочка, сующий нос не в своё дело?!

Мужчина и женщина вышли на берег и в изнеможении опустились на землю.

– Справедливость не родит счастья, – проронила Адолат, бросив долгий, отчаянный взгляд на водную гладь.

– Иногда – родит, – отозвался приезжий. – А то вы тут все заладили, словно попугаи хиндустанские, которым сластей не давали… Кстати, одна ханша тоже как-то назвала меня выскочкой, сующим нос не в свои дела. Но я до сих пор жив! Вот и думай теперь о справедливости, Адолат…

– Кто же ты, незнакомец? – перевела на него взгляд вдова.

– Я родом из Бухары, – представился тот. – Я – купец, а моё имя – Рахматулло.

– Купец? – тускло переспросила Адолат и хохотнула ледяно: – Ты, что ж, Рахматулло, торговать сюда приехал?

– Нет, – спокойно ответил тот. – Я не по торговым делам в вашем Самарканде… В общем-то, я приехал на праздник курбан-байрам, поклониться праху сейида Ходжи Абди (5), потомка халифа Усмана, чья гробница, как мне известно, расположена на старом кладбище вашего города. Дошло до меня, что некогда покойный мирза Улуг-бек расширил и украсил сей мазхаб, – торопливо принялся объяснять купец. – А ещё говорят, что, ежели кто в праздник курбан-байрам ровно десять раз обойдёт пешком вокруг мазхаба Хаджи Абди, то сие благородное деяние будет уподоблено на небесах пешему хаджу в Мекку. До Мекки же идти мне далече… К тому же слыхал я об одном сыне бухарского хана, что отправился в хадж да и…

Тут купец Рахматулло заметил, что вдова Адолат, будто и не слышит его, и обратился к ней:

– Где ты живёшь, женщина? Я, пожалуй, провожу тебя домой, да и поживу у тебя до тех пор, пока не наступил праздник жертвы… А не то опасаюсь, как бы ты не всунула голову в петлю, приготовленную из собственного пояса… Пойдем же, Адолат, – легонько коснулся он плеча вдовы…

Та безропотно поднялась и молвила горько:

– Ты говорил, Рахматулло, что Аллах милостив к нам, но у меня нет денег, чтобы принять тебя. Ты говорил о том, что грядёт праздник жертвы, но мне не на что даже купить барана или верблюда, дабы раздать его мясо нищим…

– Я клянусь тебе, Адолат, у тебя будет самый лучший жертвенный баран в этом городе, – живо проговорил в ответ Рахматулло и добавил чуть тише:

– А позже в день Суда, этот баран поможет тебе пройти по власяному мосту к твоей дочке, что будет ждать тебя в раю. Но ведь ей надо тебя дождаться, а тебе надо жить! – заключил он.

Спустя пару часов, купец Рахматулло сидел в доме вдовы Адолат. В то время, пока соседки вдовы совершали последние приготовления к завтрашним похоронам девочки, а сама хозяйка дома смогла, наконец, уснуть, купец размышлял вслух, глядя на лежащий перед ним кошель с золотом:

– Ты хотела утопиться в этом грязном пруду, женщина? Но когда я удержал тебя, ты сама схватила меня за руку! И с тех пор твоё дело это моё дело! Впереди ещё немало дней до праздника Курбан-байрам. И я обойду десять раз вокруг мазхаба сейида Хаджи Абди… Но ещё раньше я найду тебя, подлый убийца, укравший жизнь невиннного ребёнка. Я отыщу тебя, и в тот самый день зловонный кипяток, служащий питьём грешников в джаханнаме, покажется тебе щербетом!

2

На другой день после похорон девочки, около полудня купец Рахматулло появился в чайхане, что была в той махалле, где проживала вдова Адолат.

– Мир вам, добрые мусульмане! – поприветствовал он собравшихся в чайхане мужчин.

– Мир тебе, незнакомец! – послышалось в ответ сразу несколько голосов, не слишком, впрочем, дружелюбных.

– Мир тебе, – отозвался толстяк с рыхлым, водянистым лицом, лишённым бороды и усов, и потянулся за медным кумганом. – По одежде твоей вижу, что ты – мусульманин. А уж добрый ты или нет, то ведомо одному лишь всемогущему Аллаху! – добавил он, благочестиво устремив взор к небу, а затем озорно подмигнув остальным.

– Судя по твоему масленому лицу и дерзким речам, ты в этой чайхане хозяин, – заметил в ответ купец Рахматулло, взглянув на толстяка, слегка прищурившись. – Думаю, блеск золота поможет тебе рассмотреть меня получше!

С этими словами Рахматулло швырнул чайханщику полный кошель, набитый золотом, и бросил небрежно:

– Полный кумган чаю, можешь принести ещё и парочку лепёшек, намазанных сладким нишалло (6). Хоть сейчас и не месяц рамадан, но к горячему чаю они пойдут в самый раз… Да, пошевеливайся, чайханщик! А не то сдаётся мне, если запустить слона в горшечную лавку нашего гиждуванского гончара, этот слон бы был также ловок и расторопен, как ты сейчас! – закончил купец Рахматулло, не удержавшись от смешка при виде чайханщика, застывшего на одном месте и намертво зажавшего в руке кошель с деньгами.

Не прошло и десяти минут, как новый гость уже возлежал на кошме, отпивая мелкими глотками чай из пиалы и лениво откусывая по кусочку лепёшку, намазанную сладким нишалло.

– Так ты из Гиждувана (7) о, мой дорогой гость? – суетился вокруг него, чайханщик, не забывая подлить чай в пиалу, словно близкому другу. – Думаю, ты мог бы остановится у меня… Я люблю щедрых гостей…И комната наверху у меня для тебя найдётся!

– Твоя любовь к щедрым гостям уже стала заметна мне, – ответил Рахматулло, в очередной раз, подвигая пиалу поближе. – А вот откуда я… Из Гиждувана? Нет, чайханщик! Я пожаловал к вам из самой Бухары, потому что желаю поклониться гробнице сейида Ходжи Абди.

– Из самой Бухары! – вскричал чайханщик, прижав руку к груди. – Как же я сам об этом не догадался!

– Но я уже нашёл место, где преклонить голову, – продолжил Рахматулло. – Я остановился позавчера в доме вдовы Адолат.

– Той самой, у которой не так давно погибла дочка? – переспросил худой, как жердь старик с тонкой седой бородой. – Думаю, что твоё появление в её доме это счастье для неё…

– Ты прав, – скромно согласился Рахматулло. – Я намерен наставить эту женщину на путь жизни и увести её со стези слёз…

– И, конечно, ты неплохо заплатишь ей за постой, – вставил чайханщик, с трудом скрывая алчность.

– Послушай, незнакомец, я знаю Адолат с самого её детства, – вновь заговорил седобородый, взглядом приказывая чайханщину замолчать. – Имя моё – Маджид. Когда-то мы плотничали вместе с её покойным отцом, а когда тот скончался, Адолат вскоре вышла замуж за Азиза. Азиз выбрал себе поприще купца, но не преуспел. Однажды его караван захватили хивинцы, и тот оказался у них в плену. У бедняжки Адолат не было денег, чтобы его выкупить. – А далее, – чуть помедлил старик, – хивинцы продали Азиза афганцам -пуштунам. А те продали его ещё дальше, в Хиндустан (8). И там уж, как передавали, он умер от какой-то тамошней болезни…

– Хотя, возможно, муж Адолат и жив? Как полагаешь, уважаемый Маджид? – спросил Рахматулло, пытаясь скрыть волнение.

– Может и жив, – спокойно откликнулся тот. – Только вестей об этом нет никаких… И все в нашей махалле привыкли называть Адолат вдовой.

– Плен и зиндан – это мне знакомо, – проговорил его собеседник. – Я ведь и сам купец, а зовут меня – Рахматулло.

– Вот как, – чуть улыбнулся в ответ бескровными тонкими губами Маджид. – Ну, а я раньше, был плотником, нынче же ослаб и болен. Одна моя радость, что сын, да и дочь с зятем не оставляют меня. Есть даже время посидеть в чайхане, как в молодости. С нашим чайханщиком, которого зовут Ойбек, ты в общем-то уже знаком. Вот в том углу, – кивнул чуть в сторону старик, – сидит Умид, он у нас торговец сладостями, поэтому обычно заказывает в чайхане чего-нибудь пожирнее…

– Да видеть не могу уже больше эти сладости! – подал голос со своей кошмы нескладный человек лет тридцати с рыжей, кустистой бородой на лице.

– И сегодня, – продолжил Маджид, – к нам заглянул Шерзод. Шерзод, будущая слава нашей махалли, он учится в медресе, основанном мирзо Улуг-беком. Изучает там богословие, – добавил он не без гордости.

Рахматулло поднял глаза и встретился взглядом с приятным молодым человеком лет двадцати пяти, который легонько кивнул ему.

– Ну, так что же, правоверные, – произнёс купец. – Что можете сказать вы мне о вдове Адолат и её дочери? Может быть, кто-нибудь желал взять замуж вдову? И ребёнок мешал ему?

– Помилуй тебя, Аллах, добрый человек! – сложил губы в усмешке чайханщик Ойбек. – Кто бы взял её замуж, когда неизвестно доподлинно жив её муж или нет… Ведь Азиз не давал ей талак! Да и к тому же Адолат бедна, словно побирушка у мечети, – всё давился словами, чайханщик, словно, не замечая осуждающего взора, брошенного на него стариком Маджидом. – Живёт она шитьём и другой подённой работой. Ей даже сладости не на что дочке было купить у меня или у Умида! Будто в издёвку дочку её назвали именем Фархунда!

Купец Рахматулло потянулся за новым глотком из пиалы, но рука его дрогнула. Ему показалось, а вдруг он зря взялся за это дело? Вдруг, это сама Адолат задушила собственную дочь, устав от нищеты и безысходности? Или, быть может, она, таким образом, расчитывала выйти замуж, избавившись от обузы? А потом обуянная раскаянием желала утопиться, и он, случайный прохожий, только продлил жизнь убийце, которой место на плахе? Что ж, в таком случае, имя Адолат ей тоже дали, будто в издёвку..

Ход невесёлых размышлений купца Рахматулло неожиданно прервал надрывный голос торговца сладостями Умида, обращённый к Ойбеку-чайханщику:

– В издёвку, ты говоришь?! Так ты, почтенный, считаешь?! – заговорил он, стараясь вложить в свои слова горькую усмешку. – А я скажу тебе, чайханщик, и готов повторить это на площади, перед народом: Верно, верно нарекли успшую девочку Фархунда! Ибо умерла она счастливой, и счастье её состоит в том, что ушла она в райский сад и не увидит тех несчастий, на которые обречён наш город! Несчастий, по сравнению с которыми нашествие Чингис-хана, разрушившее до основания наши мечети и надолго лишившее нас воды и плодов земных, не более чем детская игра!

– О каких несчастьях ты ведёшь речь, Умид?– задал вопрос Рахматулло, стараясь, чтобы голос его звучал равнодушно.

– О каких несчастьях?! – переспросил торговец сластями с безумным хохотком. – Ах, ну да, ты же приезжий, ты же до сих пор не знаешь! Ну, так, слушай же, я расскажу тебе! Ведомо тебе или нет, бухарец, но много тысяч лет назад, когда предки наши ещё не познали свет ислама, на холмах, что ныне лежат окрест нашего могучего Самарканда, нечестивый шах Турана Афрасиаб воздвиг свою крепость! Сегодня, спустя годы, место сие, где прежде пировали язычники, возлюбили лишь совы да шакалы! А ещё, – рассказывал далее Умид. – нередко собираются в том месте джинны, обсуждают там свои мерзкие дела, обращённые на погибель правоверным. Так вот дошло до меня, – всё говорил и говорил торговец сластями, увлечённый собственнным повествованием. – Дошло до меня, что в один из дней месяца рамадан, пока все правоверные укрепляли свой дух ради Аллаха, сошлись в сих мрачных Афрасиабовых развалинах три могучих джинна. И поднялся первый джинн, и ростом он был, словно сноп чёрного дыма, поднявшийся до минарета Гур-Эмир, и глаза его сверкали, словно раскалённые уголья! И молвил сей джинн: «Братья! Да будет проклят город Самарканд на веки вечные! Ибо золото, свезённое туда со всего света, камнем давит на сердца жителей его! Ибо минареты, поднявшиеся выше самых высоких карагачей, служат не Аллаху, а услаждают лишь гордыню властителей города сего! И да придёт к жителям Самарканда смерть, внезапная, удущающая! И да станет страх пищей их, постелью их, молитвой их, ласками жён их…

– Скажи мне, Умид, – прервал тут речи торговца слушатель медресе Шерзод. – Ты был на развалинах крепости нечестивого шаха Афрасиаба? Видел ли ты своими глазами этого джинна? Который был, как ты говоришь, словно столп чёрного дыма? И в каком месяце рамадан это было? В прошлом году? Или, быть может, пять, десять, лет назад? – сыпал Шерзод насмешливыми вопросами, устремив на торговца сластями испепеляющий взгляд.

– Нет, мальчишка, – кашлянул в ответ Умид, пытаясь сохранить достоинство. – Своими глазами я ничего не видел. То мне говорили люди на базаре…

–Люди на базаре? – тем же насмешливым тоном повторил слушатель медресе. – Послушай, Умид, представь, ты ходишь по базару, и в это время некто скажет тебе, будто грядёт конец света, будто народы йаджужд и маджужд разрушили стену, выстроенную против них всесильным Искандаром (9), и идут войной на правоверных? Что ты сделаешь, Умид? Спрячешься в самую большую корзину из-под виногдрада? Или в тандыр, где пекут лепёшки? Ты скроешься туда? От того дети и не покупают твои сласти, что ты рассказываешь им нелепицы про всяких джиннов, полные вздорных ужасов! Думаю, ты мог бы попридержать свой бабий язык и не позорить нас перед приезжими разумными людьми, – закончил Шерзод, мельком взглянув на Рахматулло, продолжавшего хранить молчание.

– Ты, безбородый юнец, можешь смеяться надо мной сколько угодно! – упорствовал торговец сладостями. – Верно, мои сладости горьки, но это только от того, что горька моя жизнь! А дать бы тебе жену-хромоножку и кучу детей мал мала меньше… Тогда бы ты знал, что такое жизнь! А я знаю и знаю, что говорит народ на улицах и площадях. И, самое главное, нравиться тебе это или нет, о мой будущий улем или кадий, люди-то гибнут! Гибнут!

3

– Люди гибнут? – проронил купец Рахматулло, – Значит, маленькая Фархунда стала не единственной жертвой, погибшей за последнее время?

– Тут Умид прав! – неожиданно встал на сторону торговца сластями старый плотник. – За последние три месяца в Самарканде погибло несколько человек…

– Сколько? Сколько погибло? – прервал старика Рахматулло, забыв о вежливости. – И все они были задушены?

– Нет, – покачал в ответ седой головой старый Маджид. – Позволь, я расскажу тебе всё по порядку… Месяца три назад была у нас в махалле драка между двумя сборищами юнцов-бездельников.С одной стороны были наши йигиты, а с другой стороны пришлые из соседней махалли. В той драке одному из наших юношей по имени Даниёр крепко досталось. Вместе с друзьями он направился к пруду, тому самому, где позавчера нашли тело девочки, чтобы немного умыться и привести себя в порядок. Его дружки, такие же потрёпанные, как и он сам, немного отстали и принялись ждать своего приятеля. Наконец, не дождавшись, они сами сунулись на берег, где и нашли своего названного брата задушенным. А рядом…

– А рядом лежало несколько медных монет, – закончил за старика купец Рахматулло.

– Откуда ты это, знаешь, приезжий? – спросил чайханщик, шумно дыша.

– Догадался, – спокойно пояснил тот. – Я позавчера был там, где нашли тело Фархунды. Сдаётся мне, что убийца использует медяки в качестве своеобразного утяжелителя, чтобы ему удобнее было превращать платок в удавку… Где это я уже слышал об этом? – силился припомнить Рахматулло.

– Так ты думаешь, все эти смерти дело рук человека, а не джинна и не шайтана?! – удивлённо воззрился на купца торговец Умид.

Рахматулло не удостоил троговца ответом и жестом призвал старика Маджида продолжать свой рассказ:

В убийстве Даниёра обвинили парней из соседней матхалли – якобы погибший юноша смертельно оскорбил их во время драки, и они решили отомстить. Городские стражники схватили нескольких из них, и одного из них забили палками досмерти на рыночной площади по приговору кадия Абдуррахмана. В городе всё затихло, и люди стали уже забывать об этом убийстве… Но не прошло и двух недель после сего, как Бахмал, служанка жены нашего здешнего ростовщика, перса Фируза, ушла в город в пятницу проведать больную тётку, но не вернулась ни на следующий день, ни после… А спустя ещё четыре дня тело Бахмал нашли на пустыре за городом, неподалёку, кстати говоря, от проклятых руин дворца нечестивого шаха Афрасиаба…

– И девушка была задушена? – вновь не удержался купец Рахматулло.

– Верно, бухарец, – без колебаний подтвердил Маджид. – Задушена, как видно, платком, и снова рядом валялись мелкие медные монеты…

– Что же происходит в вашем славном городе, правоверные? – спросил Рахматулло, не поднимая глаз и словно изучая дивный узор на чайной пиале. – Что творится в Самарканде?

Что творится?! – вскричал тут торговец сладостями Умид – Ужас! Вот что творится! И человек не в состоянии совершить такое! Разве ты ещё не понял этого, приезжий! Почтенный Маджид поведал тебе, уважаемый, ещё не обо всех смертях в Самарканде за последнее время! – продолжал говорить он с горечью. – А, торговец тканями Норимон, продававший свой товар, странствуя от дома к дому и стучась в каждые ворота. Вот так и ходил он однажды по дворам наших здешних богачей, да так и не вернулся, и труп его нашли ранним утром прямо на улице, недалеко от его дома! И у человека осталась жена и двое маленьких детей! А, десятилетний сын кузнеца Ботира?! Кузнецова жена отправила мальчёнку утром отнести отцу кумган с чаем и лепёшек… И что же? Кузнец не дождался завтрака из дому, а его жена сына домой! – с какой-то злой усмешкой оскалился Умид. – И этого мало тебе, незнакомец, мало?! Зачем ты всё это выпытываешь из нас?! Зачем рвёшь клещами наши души?!

Тут Умид зашёлся кашлем, будто задыхаясь, и в изнеможении опустился на кошму:

– А теперь ещё и дочка вдовы Адолат… – добавил он в бессилии и отрешённо махнул рукой, едва не опрокинув собственную пиалу с чаем.

Среди мужчин вновь воцарилось молчание. Вскоре его нарушил старый Маджид:

– Мальчишку задушили, а вот торговца Норимона убили несколько иначе – кто-то нанёс ему удар ножом сзади, в то место, где соединяются голова с шеей, – сдержанно пояснил он, избегая тяжёлых взглядов прочих собравшихся.

– Туда, где соединяются голова и шея? – тихо переспросил купец Рахматулло, будто размышляя о чём-то своём.

– Именно так, – ответил Маджид. – Норимон погиб, словно бык у опытного резчика. Тело его как раз осматривал мой знакомый лекарь-табиб, и он говорил мне, что клинок, видимо, был очень тонким, он вошёл глубоко сквозь узкую рану, и крови почти не вытекло…

– Вот как, – задумчиво пробормотал Рахматулло. – Крови почти не вытекло…

Разговор прервался, и купец огляделся по сторонам, заметив, что мужчины стали покидать чайхану. Перым незаметно ушёл студент медресе Шерзод. Вслед за ним, едва не забыв расплатиться, покинул стены чайханы и торговец сластями Умид. Он выщел вон, низко опустив голову и ни на кого не глядя, погружённый в собственные тревожные думы. Наконец, со своей кошмы поднялся и старик Маджид.

– Я думаю, ты не просто так задавал сегодня свои вопросы, купец, – промолвил он на прощание, обращаясь к Рахматулло. – Если ты решил найти убийцу девочки, то да поможет тебе Аллах!

С этими словами Маджид заковылял к дверям, опираясь на палку.

В опустевшей чайхане остались лишь купец Рахматулло и хозяин – Ойбек. Чайханщик не принимал участие в общем разговоре о таинственных смертях в городе, делая вид, будто протирает медные кумганы, но Рахматулло заметил, что хозяин чайханы внимательно прислушивался к словам гостей. Купец тоже направился к выходу, желая уйти.

– Постой, о, мой щердрый гость, – остановил его сзади чуть дрожащий голос Ойбека.

– В чём дело? Разве я мало заплатил тебе, чайханщик? – резко обернулся к нему Рахматулло.

– Нет, уважаемый, ты заплатил мне вполне достаточно, – заблажил в ответ владелец чайханы. – Ты одарил меня золотом, а я могу дать совет, что покажется тебе дороже золота…

– В самом деле? – подивился Рахматулло. – Что же, я слушаю тебя, о, владыка пиал и кумганов.

– В начале, о гость мой, я расскажу тебе одну сказку, – завёл разговор издалека Ойбек. – Где-то далеко, но в наших землях, в мире ислама, может быть, в Хиндустане, а, может быть, в земле Миср (10) жил один купец, такой же богатый и щедрый, как и ты, Рахматулло. Но ты ведёшь торговлю, снаряжая караваны по суше, а этот купец возил свои товары по морю. И вот однажды, когда его корабль плыл по Аравийскому морю, рулевой корабля промолвил купцу: « О, господин, мы идём неподалёку от Мекки, может быть, двинемся в её сторону и совершим хадж!» Но купец отмахнулся от слов рулевого и посчитал, что торговые дела для него важнее… И так повторялось несколько раз. Ходил этот купец с товаром на корабле по морю около Мекки, да заглянуть в священный город и поклониться Чёрному камню так и не сподобился. В конце концов, Аллах прогневался на купца, наслал бурю на его корабль, и в бурных морских водах тот пошёл ко дну вместе со всем товаром, а корабельщики и сам неразумный купец нашли свою смерть в пучине…(11)

– Сказка твоя поучительна, о чайханщик, – заметил Рахматулло, изобразив на лице крайнее почтение к собеседнику. – Но, я, бедный раб Аллаха, никак в толк не возьму для чего ты рассказал её мне, о, мой бесценный Ойбек?

– Сказка моя, – блеснул масляными глазками чайханщик, – Сказка моя учит тому, что не следует пренебрегать возвышенными целями ради земных, суетных, не так ли? Вот ты, купец Рахматулло, явился в Самарканд, дабы поклониться гробнице сейида Ходжи Абди, вот и проводи дни перед праздником жертвы в благочестивых размышлениях о том, как предстать перед вратами мазхаба святого человека. К чему тебе все эти мысли и разговоры о задушенном ребёнке, о служанке, не вернувшейся вовремя домой, о каком-то драчуне, который наверняка получил по заслугам? Ведь рано или поздно ты всё равно покинешь Самарканд, а нам здесь жить. Ибо это наш город, а не твой, бухарец. Пока вы сегодня говорили, я был занят своим делом, – подчеркнул Ойбек. – Но я слышал, что говорил почтенный торговец Умид. «Не рви наши души клещами», – хотел он сказать тебе. И я могу лишь присоедениться к его словам. Ты понял меня, бухарец? – закончил, наконец, чайханщик, с трудом скрывая неприязнь

– Я понял тебя, Ойбек. – сказал в ответ Рахматулло. – А теперь, с твоего позволения, я пойду.

4

Выйдя из чайханы, он, к своему изумлению, застал у дверей студента медресе Шерзода. Тот, видимо, уже давно дожидался Рахматулло и сразу поспешил ему навстречу.

– Знаете, почтенный, – начал он торопливо, поравнявшись с купцом, – Я ведь тоже давно подозреваю, что в нашем городе творятся чёрные дела, только я не верю, будто их совершают некие джинны. Вот поэтому я и спорил сегодня с Умидом столь яростно…

– Согласен с тобой, – ответил Рахматулло. – Только раз это не джинны, то кто?

– А ведь в чём-то Умид был прав, – проговорил студент медресе уже тише, с меньшей горячностью. – Сокровища, которые амир Тимур награбил во всех концах мусульманского мира, лежат мёртвым грузом в подвалах дворцов и только наполняют сердца самаркандцев гордыней, разжигают их алчность. Мол, из нашего города великий гурхан управлял всем миром, именно мы поддержали его, мы составляли костяк его войска! Но эта же гордыня влечёт за собой вопрос, а что теперь? Где наследники участников потомков Тимура? Какую славу сегодня они могут добыть для себя?! И почему во время славных походов кто-то вернулся домой богачом, а кому-то не досталось ничего?

– Ты хочешь сказать, Шерзод, что злоба и обида, а ещё чувство уязвленного самолюбия толкнуло кого-то из жителей Самарканда на страшные преступления? Или некто решил отомстить самаркандцам за обилие награбленных сокровищ, накопленных Тимуром и его наследниками, в их городе?

Студент медресе лишь сдержанно кивнул головой в ответ в знак согласия и промолвил с чувством уважения:

– Вы словно читаете мои мысли, приезжий!

– Видишь ли, мой мальчик, – отозвался Рахматулло. – Не минуло ещё и трёх дней с тех пор как я вьехал в Самарканд, но за это время я уже успел убедиться, что в сердцах жителей вашего города давно поселились, и злоба, и гордыня, и страх.

Сказав так, купец Рахматулло пересказал Шерзоду, свой недавний разговор с чайханщиком.

– То знать меня не хотел, а потом предлагал мне комнату в своей занюханной чайхане, а затем вдруг вздумалось ему позабавить меня притчами, в которых явно читается угроза, – закончил купец Рахматулло.

– Да, – вздохнул Шерзод. – Однако ж, не все такие, как этот чайханщик в нашем городе. К тому же, я не думаю, что он – убийца, скорее он просто зол на тебя, Рахматулло, за то, что ты своими расспросами о гибели девочки и других подозрительных смертях последнего времени распугал посетителей его чайханы.

– Может быть, ты и прав, – сказал его собеседник, размышляя о чём-то своём.

– Мне пора, – начал прощаться юноша. – Нам, слушателям медресе, запрещают надолго покидать учебное заведиение. Так что мне нужно возвращаться, пока меня не хватились. Ежели что, вы всегда можете найти меня в медресе – в моей келье-худжре или же в нашем зале для занятий-дарсхане. Правда, в худжре, нам придётся скрывать наши разговоры от моего соседа. Но ты можешь на меня расчитывать, о справедливый Рахматулло…

С этими словами Шерзод проворно скрылся, и Рахматулло проводил его пристальным взглядом.

– Справедливый, – негромко повторил он про себя.

Не так давно кое-кто уже взывал к его справедливости… И чем это кончилось? Но пусть в тот раз всё обошлось, что ждёт его теперь? Рахматулло зажмурился и вновь вспомнил мёртвое лицо девочки в свете факелов, затем широко распахнутые глаза её матери, в которых отразилась скорбь? Жажда мести? Нежелание долее жить? Или, быть может, нечто иное?

Рахматулло не мог избавиться от мысли, что он всё ещё подозревает Адолат…Подозревает в чём? В убийстве дочери? Или в том, что она скрывает, что-то такое, о чём не хочет говорить? Возможно, это её муж Азиз тайно вернулся в Самарканд? Кто знает, в какое чудовище превратили его годы скитаний и заточения, и он теперь мстит всем самаркандцам без разбора? А Адолат узнала его… Тут Рахматулло поймал себя на мысли, что он вернулся к тому, что не даёт ему спать по ночам – к истории своего дяди и его красавицы жены. Нет… Никакая сказка не может повториться дважды. Да, любой из мужчин, негодовавших сегодня в чайхане может оказаться жестоким убийцей? И поломанный жизнью Умид, и словоохотливый Маджид, и даже этот пылкий студент Шерзод. Не говоря уже о пронырливом чайханщике. А ведь он, Рахматулло, познакомился всего лишь с четырьмя жителями Самарканда, а сколько их ещё, способных вызвать подозрения. И, вдобавок, ещё и паломники, съезжающиеся на праздник жертвы, едва ли не со всего Мавераннахра (12), одним из которых, между прочим, является и он сам! Воистину, время благоприятствует убийце! А ещё помогают убийце слухи о джиннах, о руинах нечестивого шаха… Что ещё сегодня говорил торговец сластями? Повторял слова людей на базаре? Тут Рахматулло решил, что ему самому стоило бы наведаться на городской базар, дабы выяснить, где скрываются истоки страха, поразившего город.