Это странное место: нет ничего необычного в больнице, окруженной лесом, но там еще и небольшой жилой квартал из двух пятиэтажных домов и невысоких хозяйственных строений. Помню продуктовый магазин в одном из них: там всех продуктов было по одной-две разновидности. Одна вареная колбаса и одна варено-копчёная, два сыра, сок такой и другой, хлеб белый и чёрный, два сорта пива, печенье, молоко и кефир; ничего лишнего, примерно так, как в моем арзамасском детстве, только у нас не было колбасы, да и сыр бывал не всегда. Я еще подумал тогда, в этом магазине, что, может, так проще жить человеку, когда еда есть, но нет возможности, а значит, и необходимости ее выбирать. Жизнь в лесном отрезанном от города квартале с таким продуктовым чем-то напоминает необязательную дачную, только круглый год; так мне показалось.

Соблюдая социальную дистанцию с другими людьми, мы прошли мимо гаражей, перешли через дорогу, увидели, что на бетонной площадке у Казенного пруда веселятся люди и дальше по кромке тоже, поэтому пошли по асфальту пустынного Белокаменного проезда. Пруд и окружающие его деревья находятся в узком участке между двух дорог, и только за второй из них начинается настоящий лес; туда можно пройти, я помнил, по мостику через Казенный ручей над самым его устьем. Мы вошли в перелесок через промежуток в заборе, прошли по краю водоема и увидели, что дальше дороги нет: там, где должен был быть мостик, очень много воды, и в углу, ставшем глухим, компания жарит шашлыки. Мы не стали к ним приближаться и пошли дальше вдоль дороги. Навстречу к своему дымку возвращались две уже замутненные женщины; мы пропустили их, держась на расстоянии. Надо же, мы никогда сюда не заходили, а здесь, оказывается, популярное место прогулок: проторены тропы, видны люди с собаками, обогнала девушка на велосипеде с небольшими колесами, и белая ветровка ее была распахнута. Слева в узкой лощинке жил ручей, мы перешли его по перекинутому дереву, перебрались через дорогу и оказались наконец в лесу.

Лосиный Остров был неряшлив и замусорен. Лес пережил в последние годы несколько ураганов; они вырвали из земли множество деревьев – не только высоких и крепких, но и тонких молодых тоже. Они до сих пор лежали везде, хотя некоторые были распилены. В разных местах были сосредоточены собранные сучья. Лес готовились прорежать, но оставили пока как есть. На тропинке я увидел и показал Ване раздавленного жука. Тот был мертв, но все равно был признаком, что весна началась уже и для насекомых. Ваня сильно расстроился: «Зачем ты мне его показал? Я вспомнил неловкий момент своей жизни». Я знал, что это за момент. За пару дней до прогулки Ксеня рассказала, что он недавно заплакал перед сном, вспомнив, как летом случайно раздавил жука самокатом.

Из раскуроченной бежево-коричневой земли на проплешине с остатками деревьев вышли первые яркие мать-и-мачехи. Мы свернули на заасфальтированную когда-то давным-давно дорожку, потом пошли по разветвляющимся тропинкам и дошли до гладкой Яузской аллеи. По тротуарам шли редкие люди; мы разминались с ними, держась на расстоянии и отворачивая наши лица с органами дыхания, а потом свернули в переулок, ведущий к жилым домам. Слева распространялось здание НИИ; я увидел теперь, что одно из его крыльев имеет полукруглое конструктивистское завершение. Справа стояли – тоже за забором – отремонтированные больничные постройки, среди них – длинное одноэтажное здание с очень высоко поднятой треугольной крышей. В желтом низком здании на углу, где раньше был магазин, теперь не было никакого магазина. Мы пошли в сторону домов: один обычный, второй – в форме буквы «Г»; возле них стояло много машин; ехали два велосипедиста в красном. Дома построены из обычного кирпича; у них обычные застекленные балконы и окна со стеклопакетами; на подъездных дорожках размечены парковочные места: крошечный отрывок городской структуры вне города. Как же теперь тут без магазина?

Перед первым домом деревянным забором и сеткой-рабицей была огорожена пара садовых участков. Кое-какие беседки, грядки в плоском шифере, деревца, мангал, клумба в покрышке, деревянные сарайчики, ранний весенний беспорядок – уголки для самоизоляции. Рядом на воротах гаража были мелом нарисованы два широких сердца, а в них написано: «Мама я тебя люблю. Папа я тебя люблю». Перед гаражом росли сосны и яблони. За тонкими бело-серыми березами бесшумно носились «Ласточки» Московского центрального кольца. Из-под прошлогодней листвы торчали мать-и-мачехи. Возле больничного забора в окружении целых деревьев стоял голый ствол без сучьев и верхушки; к нему наверху был прикреплен двумя металлическими пластинами российский флаг, его приподнимал ветер.

Мы пошли к самой железной дороге и стали смотреть на поезда. Я подумал, что теперь поезда нам надолго стали недоступны, а эти, которые еще относительно доступны, ходят по кругу и не вырываются из него. Надо было возвращаться, но Ваня сказал: «Давай посмотрим еще». Мы подождали поезд со стороны Ростокино, потом поезд со стороны Белокаменной, потом еще один поезд со стороны Ростокино, и начали возвращаться домой – по центральной широкой аллее леса с буреломом по сторонам и свежими посадками на месте расчищенных пространств.

***

В организме микобактерии размножаются медленно и долго остаются незамеченными, потому что не выделяют токсины, по которым их могли бы распознать фагоциты, клетки-поглотители инородных микроорганизмов или мертвых клеток. Потом в местах большого скопления палочек их все-таки начинают поглощать лейкоциты – безуспешно и гибельно для себя. Тогда к фагоцитозу бактерий приступают макрофаги.

Но случается так, что, попав внутрь этих хищных клеток, палочки не разлагаются. Внутри фагоцита есть лизосома, органелла, в которой находятся ферменты. Клетка окружает чужеродный организм мембраной и образует вакуоль: фагосому. Та втягивается внутрь клетки, сливается с лизосомой, и образуется новая вакуоль – фаголизосома, в которой бактерия или вирус перевариваются. Но туберкулезная палочка синтезирует вещества, которые нарушают функцию лизосомы. Фаголизосома не образуется, бактерия продолжает жить внутри клетки, размножается, разрушает ее изнутри и снова попадает в межклеточное пространство. Когда фагоциты гибнут массово, в то же пространство попадает большое количество ферментов, которые вместо палочек начинают разрушать человеческие ткани. Для микобактерий это питательная среда, в которой они начинают размножаться в геометрической прогрессии. Воспалительная реакция распространяется, формируются туберкулезные гранулемы – узелки, внутри которых происходит казеозный некроз, творожистое омертвение тканей. Потом гранулемы сливаются и таким образом растут, область поражения увеличивается, а туберкулез становится клинически выраженным.

Так можно примерно описать, что происходит. Детально в том, что происходит, и почему, и что нужно сделать, чтобы остановить туберкулезные процессы, в НИИ туберкулеза разбираются с 1921 года. То длинное одноэтажное здание с несоразмерно высокой треугольной крышей – прачечная. За ней прячется еще одно здание – виварий. В нем производят внутривенное, аэрозольное, интратрахеальное и интраназальное заражение туберкулезом подопытных животных. «На базе вивария, – написано на сайте института, – получена широкая панель рекомбинантных линий мышей (более 40 линий), отличающихся по восприимчивости к туберкулезу. С помощью этой панели удалось установить, что классический ген класса II Н2-Аβ комплекса Н2 является одним из главных регуляторов течения туберкулезной инфекции (второй идентифицированный в мире ген, контролирующий течение туберкулеза)».

Жилые дома на Яузской аллее были построены для сотрудников НИИ в 1958-м и 1960-м, а главное здание института – в 1930—1932 годах. Автор проекта, Роман Хигер, был архитектурным критиком и идеологом конструктивизма, занимался теоретическим обоснованием того, какими должны быть новые жилища, здания совместного пользования, населенные места. Когда я искал о нем информацию, то нашел его статью 1936 года: «Общественные сооружения в колхозах». В представлении Хигера центральное сооружение деревни – клуб, который сменил в этой роли церковь и взял на себя разные ее функции: от места, где собираются все жители сразу, до архитектурной доминанты: «Так как весь организм колхозного селения представляет малоэтажную, распластанную по земле застройку, одним из первых условий создания архитектуры центрального общественного сооружения деревни должна быть его высотная композиции, которая насыщала бы пространство своим силуэтом». Проекты, которые он приводит в статье – свои и Ивана Леонидова, – монументально-пропагандистские, технологичные, с четким членением объемов, с пристроенными трибунами для народных празднеств. Это чисто городские сооружения, подчиняющие местность себе и проецирующие на нее образ будущего, образ агрогорода, в котором противоположность города и деревни будет – его слово – ликвидирована: это «архитектурный образ, который ассоциировался бы с представлением о новом быте, новом искусстве, новой технике».

Эта идея – архитектура как целенаправленный образ будущего, которое подтягивает к идеалу настоящее, – воодушевляюща и очень плодотворна, но не учитывает одной очевидности. Будущее рано или поздно превращается в настоящее, потом становится прошлым, а здания ветшают, и расхождение между идеей и реальностью становится все шире и разрастается до противоречия. В тридцатых годах конструктивизм уступил неоампиру, который конструировал вокруг себя настоящее как уже свершившийся золотой век, где вдоволь машин и хлеба – как будто светлое будущее уже наступило. Это была другая идея.

НИИ туберкулеза Хигер спроектировал в виде гигантского самолета – тяжеловесного, с прямыми прямоугольными крыльями, – такого, какой считался суперсовременным в начале тридцатых годов. Он устремлен в будущее – в такое будущее, в котором больше нет туберкулеза и других болезней и все живут счастливо и долго. Но на спутниковом снимке «Яндекс. Карт» кажется, что этот самолет совершил аварийную посадку в лесу, постепенно зарастает деревьями и больше никогда не сможет взлететь.

***

Победа над болезнью казалась прямолинейной и быстрой, как полет самолета. Найти и обезвредить; есть задача – значит, есть решение. Но задача была объемнее, чем представлялось, а решения не были однозначными. Проекция будущего стала памятником идее, само оно вышло совсем другим. Поиски лекарства привели к открытию эффективных методов лечения – но и расширили горизонты человеческого незнания. Чтобы понять, как лечить туберкулез и другие болезни, надо было точнее понять, как функционирует внутриклеточная жизнь – и что такое жизнь вообще. Понять, что человек не то, чем кажется наблюдателю, даже если наблюдатель разъял его на органы; что клетки человека, как и других существ, состоят из преобразованных бактерий; что человек как целое – это в том числе его микробы и вирусы; что война с возбудителями болезней – по сути война с самими собой, еще непознанными и неосознанными.

Возбудитель туберкулеза был открыт Альбертом Кохом в 1882 году; в честь него эти микобактерии называются палочками Коха. Он же через восемь лет предложил лекарство – туберкулин, содержащий продукты жизнедеятельности палочек. Выяснилось, что особенными терапевтическими свойствами он не обладает, зато вызывает аллергическую реакцию. Так появились туберкулиновые пробы, больше известные как пробы Манту: они проверяют, есть ли у организма специфический иммунный ответ, а следовательно – заражен ли он палочками Коха. А еще открытие бактериальной природы болезни привело к пониманию того, что против ее распространения эффективны санитарная профилактика и дезинфекция.

В 1923 году американский микробиолог Зельман Ваксман вместе со своим учеником Робертом Старки выяснил, что живущие в почве бактерии актиномицеты, которыми они занимались, выделяют вещества, токсичные для других бактерий, обитающих в той же почве. Но Ваксмана тогда интересовало участие актиномицетов в почвенных процессах, а не их антибактериальные свойства. Только через 14 лет он вернулся к тому, что обнаружил, и решил исследовать антагонизм микроорганизмов методично, а в 1939-м собрал группу аспирантов, вместе с которыми начал выделять отдельные антибиотические вещества. Было открыто несколько, но все они были токсичны не только для бактерий, но и для животных. Наконец, в 1943 году один из аспирантов, Альберт Шатц, выделил стрептомицин, который оказался сравнительно безопасным, хотя и оглушающим – в прямом смысле слова – лекарством. После этого начали появляться новые, более совершенные антибиотики – и новые поколения микобактерий, которые стали к ним приспосабливаться; эволюция привела к появлению супербактерий, которые устойчивы сразу ко многим лекарствам.

Сейчас туберкулез лечат с помощью многокомпонентной химиотерапии; она токсична, но помогла спасти множество людей. В снижении уровня заболеваемости большую роль сыграла противотуберкулезная вакцина БЦЖ; ее применяют во всех странах мира: в большинстве из них она обязательна, в тридцати одной избирательна и используется в группах риска. Заболеваемость туберкулезом и смертность от него по сравнению с 1882 годом удалось снизить в десятки раз, и они продолжают снижаться. Но все равно в 2019 году в мире от него умерло полтора миллиона человек.

***

На следующий день мы с Ваней снова пошли в лес – по тропам вдоль поймы Яузы, по которым обычно не ходим, и все так же сторонясь людей, которых в этой части леса было больше. Дорожки, и это новость, покрыли щепой и кусками коры. Мы дошли до горки, с которой зимой катаются на ледянках и санках. Обошли самодельные велотрамплины и горки, на которых было два или три велосипедиста. Потом пришли к моему любимому месту: это склон на краю леса, где растет раздвоенная береза; оттуда открывается просторный, но замкнутый вид на долину, приречные озерца, окружающие их деревья. Ураганы превратили это место в труднопроходимое – повсюду лежат или нависают над тропами поваленные крепкие деревья; гармония превратилась в хаос, а когда стволы уберут, все станет непривычно лысо, неуютно.

Мы постояли и посмотрели вниз, туда, где ходили гуляющие люди. Я ощущал настоящее, но зыбким, неопределенным, существующе-несуществующим: я не чувствовал, что оно настоящее. Ближайшее будущее вырастало не из него – не из нас, не из этих деревьев, травы, склона, линии электропередач, воды, встающей из-за деревьев Останкинской башни, перепархивающих птиц, – а из неведомого постороннего.

Ваня сидел дома всю неделю и учился дистанционно. Им задали стихотворение Пастернака про золотую осень, и мы с ним разбирали его построчно: почему чертог и почему всем открытый для обзора? почему залы, залы, залы, залы? как время, осень, передается через образ пространства? Потом я записал, как Ваня читает его наизусть, отправил по ватсапу учительнице. И вот мы стоим теперь в начале весны, у спуска, не слишком крутого и без эха, выйдя из просторных комнат леса, и я колеблюсь – безопасно ли для нас спуститься вниз и продолжить прогулку там, где гуляют люди? или лучше вернуться домой? Но когда теперь Ваня сможет снова выйти в лес? И я сказал: «Давай пойдем не у реки, а вот здесь», – и мы спустились и пошли под проводами в сторону железной дороги. Потом, расходясь издалека с людьми в масках и без, отворачивая от них лица и органы дыхания, задерживая дыхание, замечая, что встречные делали то же самое, свернули к Яузе, дошли до моста, встали в стороне от дорожки, стали смотреть на электрички. Под мостом было написано что-то про «Спартак»; в окнах серо-красных поездов не было видно людей. По-над рекой тяжело, но плавно полетел селезень – вытянув шею, подгребая крыльями воздух под округлое тело.

Отведя Ваню домой, я поехал в аптеки на Краснобогатырской искать лекарство, которого в ближайших аптеках не было. У Богородского храма пустой трамвай долго не закрывал двери, ожидая зеленого, но никто не заходил. «Соблюдайте режим самоизоляции, – сказал громкий голос из динамиков. – Берегите себя и своих близких. По возможности оставайтесь дома». В тех аптеках нужного лекарства не было тоже. Обратно я возвращался пешком и зашел в «Биллу»: в супермаркете кроме меня, продавцов и охранника было еще три или четыре человека. Я ходил по пустому магазину, полному продуктов, с уже знакомым чувством: отчетливая ненадежность изобилия, которую надо как-то учитывать в том, что делаешь, но я не знал, как.

Супермаркет – наглядная и очень убедительная проекция будущего как возобновления и репродукции настоящего. Полки заполнены продуктами, напитками и другими товарами; всего очень много; на место купленного встает точно такое же. Теперь эта проекция мерцает, как неисправная голограмма, и становится видна ее виртуальная сущность. Трудно поверить в то, что в этом самом городе, но только через несколько месяцев, возможны дефицит и тем более голод, – когда вокруг тебя так много сыра, хлеба, риса, сахара, масла, мяса, рыбы, овощей, пива. Происходит полная неопределенность, но эту вероятность надо тоже предусмотреть – только вот что из нее следует? Как мне нужно поступать? Покупать муку, крупу и консервы, а потом покупать еще и еще, пока не кончатся деньги или место в квартире? Или продолжать покупать продукты так, как покупаю обычно? Ведь если буду так делать я и другие люди, дефицит, если и наступит, то позже.

Я беру не одну пачку сахара, как собирался, а две; покупаю рис, хотя дома есть рис; покупаю две банки копченой сайры по акции; вафельный торт – года три не ел вафельного торта; три банки пива; бутылку коньяка – вообще не помню, когда я в последний раз покупал коньяк. А вермишели, ради которой я зашел в магазин, не было, – и я пошел дальше, в «Пятерочку».

В «Пятерочке» на полу появились желтые ленты, отмеряющие дистанцию в полтора метра. В подъезде повесили объявление: наша управляющая компания, ООО «Элитстрой», принимая во внимание сложную эпидемиологическую обстановку, сложившуюся в мире в настоящее время, прекращает прием посетителей.

Вечером объявили о том, что самоизоляция обязательна.

***

На следующий день, когда я снова выхожу в магазин, на улице никого нет. Детская площадка огорожена красно-белой лентой с болтающимся ламинированным объявлением – рисунок с семьей в масках, сообщение: «Дорогие жители! Просим вас и ваших детей пока не гулять на детских площадках, чтобы не подвергаться риску в связи с распространением коронавируса. Берегите друг друга, будьте здоровы». «Нельзя фотографировать! И ходить нельзя!» – крикнул мне с балкона курящий с голым торсом.

Этот и следующие дни похожи друг на друга, и в памяти их порядок порою меняется. Я выхожу раз в день, через день, через два дня в магазины. В «Пятерочке», где некоторые полки было пустовали, все восстановилось. Из-за того, что зрительных и прочих впечатлений стало сильно меньше, обращаю внимание даже на те продукты, на которые раньше вообще не смотрел, – какие-то вафельные пирамидки, пряники; слежу за желтыми ценниками в районе консервов; по-прежнему не могу удержаться от того, чтобы не купить вместо одной пачки пасты по акции – три. Понимаю, что хочется купить всего побольше не столько из-за боязни, что продуктов не станет, сколько из-за той же депривации: покупаю – значит существую.

Однажды обнаруживаю, что ни в «Пятерочке», ни в «Билле» больше нет лимонов. Тогда иду в третий магазин, «Александр и партнеры», который не люблю за неопрятность и невежливость. Там лимоны есть, но стоят они 400 рублей за килограмм. Человек, который взвешивает фрукты и овощи, стоит рядом с весами в спущенной на подбородок маске и клюет семечки. Я долго решаю, покупать или нет; все-таки кладу в пакет два, мне их, отвлекаясь от семечек, взвешивают: 97 рублей. Иду к кассе, возвращаюсь, кладу лимоны обратно в ящик; тщательно вытираю руки влажной салфеткой. Через пару дней лимоны появляются в «Пятерочке» по 389 рублей, и цена уже кажется нормальной.

От надежд на то, что все закончится быстро, я себя избавил заранее. Принимаю как факт, что карантин продлится как минимум до лета, стараюсь рассчитывать нервные ресурсы надолго. Тревожно реагирую, когда люди в магазине не соблюдают дистанцию. Тем более, когда срываются, разрушая хрупкое спокойствие: мужчина, стоявший передо мной в очереди и нагрузивший полную тележку, вдруг возвращается и требует от кассира карточку «Пятерочки», которую та как будто не вернула. «Записи покажите!» – кричит он, стоя очень близко от меня, пока я, отвернув от него лицо и органы дыхания, укладываю покупки в рюкзак. Продавщица отвечает ему на чуть повышенных тонах, но все же без раздражения.

Ситуация напоминает войну, только противник одновременно непонятен и находится везде. Новый день как будто обнуляет все страхи предыдущего, но ты читаешь – не можешь не читать – актуальную информацию, и все начинается заново. Предстоящие долгие месяцы домашней изоляции заполняют внимание сами по себе; другие возможные события, которые могут произойти со мной и моей семьей – заражение, тяжелая болезнь, смерть, – как будто остаются за скобками. Точнее, так: несвобода карантина переживается отдельно от страха за будущее и по-другому. И когда сосредотачиваешься только на изоляции, то проще – есть силы что-то делать и думать о чем-то еще. То будущее, в котором кто-то из нас заразится, заболеет, умрет, не получается принять в расчет; я пробовал, не получается.