Скиталец

Пролог.

Так вышло, что пару дней назад проклятые ноджи¹ подорвали меня на чертовке бэтти² в окрестностях Сайгона. Взрыв-то был смешной, но хлопок – и собирайте кишки трое удальцов. Мне не повезло, потому что я ещё дышал. Нас поддерживал спуки³, и оттого вдвойне горче. Стоило ли ожидать подставы? Ведь и наши яйца, и генеральские мошонки уже расслабились, предвкушая конец войны. И бодаться-то оставалось всего ничего, но не дотянул, старший сержант Марлоу, подставился.

Признаюсь, я был рядовым поуго⁴, тёрся в палатках и бросал бейсбольный мяч в стену пока ноги не плавились от зноя, и башка не переставала соображать. Я бы снискал репутацию золотого кирпича – парня, избегающего труда, но знал меру и, когда припекало, брался за швабру или просился на кухню. Чутьё никогда меня не подводило, и я целый год не знал бед и тягот, всего пара стычек; мечтал вернуться в Солсбери, встретить девушку, завести собаку.

Лифт спускается, надо признать, грёбаную вечность. Я бы никогда не погрузился в такой ненадёжный короб из тонкого металла в одиночку, но меня страховал кто-то сзади, толкающий паршивую коляску. Коляска что надо, широкие колёса, все швы проскакивает без торможений, почти вездеход. Когда дверцы лифта, наконец, раздвигаются, я вижу сияние, с которым познакомился на чёрно-белых фотографиях. Мне сунули их вчера вместе с документами, где я поставил подпись, не возражая, чтобы меня употребили во благо науки. Свечение Вавилова-Черенкова с добавлением марганцевых оттенков, закупоренное в широкий столб из прочного стекла. Так я это вижу, и будь я проклят, если на той стороне так же пленительно, как здесь. Меня обступают жёлтые комбинезоны и противогазы, и мой сопровождающий – мужчиной он был или женщиной? – возвращается в блестящую алюминиевую коробку и уезжает наверх.

Подумать только, какой смышлёный солдафон, цыкнут снобы, изучал физику и рассуждает об эффектах. Между прочим, меня недосчитался Кембридж, в котором пара курсов за спиной. Скройте глупые ухмылки.

– Мистер Марлоу, вы готовы? – спрашивает комбинезон, и голос у него женский и тревожный.

Она трясётся похлеще моего, надо бы их всех успокоить. Я знаю отличную шутку, только успею ли рассказать? Чёрт возьми, что запрещено страннику на эшафоте? Разве есть табу для смертника, который вот-вот перенесётся к дьяволу на рога и устроит там зажигательную пляску?

– Знаете ли вы, как быстрее всего прекратить спор глухих?

Комбинезоны переглядываются, будто полагают, что перед ними сумасшедший. Но ведь так оно и есть.

– Выключить свет! – заканчиваю я и застываю с улыбкой, но так кажется мне, хотя на самом деле и мой речевой аппарат, и лицевые нервы – все они частично атрофированы после укола.

У меня оторвало половину туловища; кишки собрали, а вот остальное пришить не удалось. Всего пара дней, и мне кирдык, так что выбор в угоду эксперимента стал чем-то фанфарным, почти как салют в честь победителя, отдавшего все соки за триумф! Мой котелок медленно отключается; комбезы лепят на меня датчики, опутывают проводами и всячески обстукивают, будто я стена, скрывающая тайный проход.

Раскрываются невидимые створки, и моя коляска сама, без посторонней помощи, катится к яркому свечению, к столбу, который станет последним моим прибежищем. Шипят двери, распахиваются перед носом ещё одни, ведущие в коридор, заполняющийся каким-то гадким газом. Номер десять! Номер двенадцать! Горло стягивается узлом, как и оставшиеся внутренности. На дне коляски пищат установленные барбусами приборы, и в мозгу мутнеет, словно сожрал двойную дозу мескалина и запил кашасой⁵. Распахивается последняя створка, и столб света магнитит к себе, давит на уши; я чувствую, как по щекам струится кровь. Коляска сдаётся под напором сияющего магнита и, заклинив, упирается стопперами в металлическую гладь покрытия, которое холодит потрескивающую кожу лица, щиплет в ладонях и области несуществующего паха. Столб засасывает. Из-за титанического давления лопаются глазные яблоки. Принимаю это, как если бы фрау Зильда из бакалеи отдала мне сдачей три цента вместо пяти, удержав, как она говорила, за возможность поглазеть на её роскошные буфера. Не спорил тогда, не упираюсь и сейчас, потому что предрешенного не изменить, и будь я проклят за то роковое недержание, ради которого зашёл отлить во взъерошенные вьетнамским ветром заросли.

Жжение и щелчок фотоаппарата, и после – проявленная плёнка, на которой проступают черты грядущего, такие густые и смазанные, будто палитра опрокинулась и замешкалась, не разобрав, где нужно расплескаться. Пахнет кровью, спиртом и хлоркой. Раздаётся первый крик.

Часть 1.

1. Слава из рехаба.

Рыба не ловилась; к слову, он совсем не умел рыбачить. Под солнечным сентябрьским небом речная пелена мягко переливалась медью, и ни ветерка, ни тучки. Пустое ведро укоряло и раздражало его, хотя Тамара, рыжеволосая и полноватая соцработница, уверяла, что монотонная деятельность, пусть то рыбалка или вязание, выжигание или дартс, обязана успокаивать, урезонить поток дурных и болезненных мыслей. Но с рыбами получалось наоборот, и гадкое ведро насмехалось над ним.

Слава вскакивает с раскладного стула, хватает ведро и швыряет в реку. Течение недолго несёт его, но потом ведро захлебывается и тонет.

– Доволен, сучий ты потрох?! Набил брюхо чистой водицей! – выкрикивает Слава.

За его спиной, каркая, посмеивается Фролов, местный одноглазый пират, утерявший где-то правую ногу – вместо неё деревянный протез – и преданного какаду.

– С жестянкой воюешь? Ну, ты балбесина, Славик!

– Пошёл прочь, старик недобитый! Вот выберусь отсюда и завалюсь в роскошный ресторан и объемся жареной сёмгой.

– Про тунца слыхивал? Нынче хвалёная рыбёха, а раньше, когда я ловил её в японских водах, она там совсем за паршивую принималась. Вообрази, тунец, да и не нужен никому.

Фролов переминается с ноги на протез и ждёт, когда на плечо усядется странствующая птица. Но попугай не торопится.

– Нахера б мне знать про тунца?

– А ведь радовался бы, поблажки делают, не всем так.

– Ты, старый, чокнулся, если считаешь, что я тут прохлаждаюсь.

Появляется медбрат, высокий и крепкий мужик в белом халате, и сообщает, что время вышло, что пора обедать и в зал для терапии.

– Вообрази, – потешается Фролов, – если на обед подадут треску или карпа!

Коллективная терапия устроена вот как; сбор в небольшом зале, где установлены кресла с высокими спинками, как в кинотеатре. Грозная Тамара садится, свесив ноги в проходе, другие занимают любые места поблизости. Не обязательно друг на друга смотреть, не важно, слушаешь ты или нет. Задача – выговориться, очиститься, дать волю эмоциям.

Уже минут двадцать Слава слышит, как распинается о подробностях своей никчёмной жизни Вера, девушка милая, но крайне бестолковая. Её бросил парень или что-то в таком духе, оттого Вера спилась и по маминой воле загремела в центр реабилитации. После Веры выступает Михаил, такой же говнюк, как и остальные. Слава ничему из его исповеди не верит, всё показуха, всё ради УДО.

– Как бы ты не прятался, Слава, говорить всё равно придётся, – сообщает Тамара, находящаяся от него на расстоянии пяти кресел.

– Не буду я.

– И не надо. Но мы будем встречаться до тех пор, пока ты не сдашься.

– Я могу плести, ты знаешь, – предупреждает Слава.

– Мы поймём.

– Вера точно не врубится, ей вообще все пофигу, она зациклена на себе. Ей бы после рехаба самое то почилить в коммуналке, а не возвращаться в трёшку за МКАДом.

Вера возмущается, но суровая Тамара пресекает любую агрессию.

– Будешь говорить или пропускаешь?

– Иначе никакой амнистии?

– Не вылечишься. Сдохнешь в морозном подъезде. И ни одна собака не станет тебя будить, потому что не захочет касаться тела, измазанного блевотиной.

– Ободряюще! – Слава вздыхает. – Так и быть, расскажу короткую, но поучительную историю.

И Слава поведал, что ни о чём не жалеет, что бухать – его осознанный выбор. Что родился он тридцать лет назад, и ровно столько уже нет на свете его матери, которую он и угробил, выбираясь на свет. Папа его любил, несмотря ни на что, но тоже слишком рано ушёл. Старшая сестра до сих пор не простила его за мать, и потому с упоением упекла в этот концлагерь. Перебивался и подрабатывал, кем попало, а своё высшее образование давным-давно выкинул на помойку. Как же! И любил, и был любим, но со временем чувства опреснялись и выфильтровывались, так что приходилось просить прощения и нырять в запой.

Они стоят на заднем дворике, прямо у двери кухни, сюда пускают только персонал. Тамара чиркает зажигалкой и подносит пламя, дав Славе прикурить.

– Не такая уж ты и злюка, мать, – поёживаясь, говорит Слава.

– Кури, не болтай. Если заметят, мне такой втык дадут. – Поторапливает она и спрашивает: – Много соврал-то? Неужто, правда, всё у тебя так говёно?

– Приукрасил, не без этого.

– Мать умерла при родах?

Слава кивает, тут он был честен.

– И что же, выйдешь, и заливать по-новой?

Слава пожимает плечами.

А перед сном его допрашивают, как в школе. Выучил ли стих? Если нет, то никакого отбоя.

– Готов, могу, – кивает Слава и начинает читать, без выражения, но оно ни к чему. Кончает: – Но трепещи грядущей кары, страшись смертельного Христа, твои блаженства и кошмары, всё – прах, всё – тлен, всё – суета.

Работник морщится, что-то его смущает, а рядом, на соседней койке, хихикает Фролов. Но спать охота и медбрату; он отпускает Славу и командует отбой.

За стенкой, в соседней палате, кто-то дохает, чуть не задыхается. Другие ворчат – не выспаться. Так здоровый человек кашлять не будет, даже просмоливший всё нутро курильщик мучается поменьше, а этот того и гляди лёгкие выплюнет.

– Раздохался, пёс паршивый, – бурчит пират Фролов и с хрустом чешет затёкшую культю. – Не иначе, как чахотку подхватил.

– Мало что ли болячек? – шепчет в темноте Слава. – Ещё и года не прошло, как от вируса отбивались.

– Разве то был вирус? Не смеши, пацан, то были всё игрушки. Вот я на телеге когда трупы на погост возил, вот тогда была настоящая напасть – испанка называется, слыхивал? Косила всех без разбора, полагал, что не оправлюсь, что тоже сгину.

– Чего ты мелешь, старый? Какая испанка? Когда это было-то?

– Когда ещё плясать умел, когда лакал бочонок сидра и не хмелел, когда юлил и тырил по нужде, но ни разу не был схвачен, вот когда! А, вижу, про ногу знать хочешь.

– Пофигу мне на твою ногу, – шепчет Слава.

Фролов будто не слышит и заливистым шёпотом рассказывает:

– Усмиряли этого поганца нацистского Гейдриха, я и несколько чешских ребят. Уморительные парни; помню весельчака Яна, такие байки травил, я животом мучился, никогда в жизни так не хохотал. Когда шарахнуло, у меня ногу-то и оторвало… а-а, паскуда неблагодарная, совсем меня не слушаешь.

– Молчи, старый, башка от тебя трещит.

Начинается очередной приступ кашля у соседа за стенкой, и на него шикают разбуженные обитатели рехаба.

– Если не свинтишь, тоже загнёшься от какой-нибудь заразы, пацан. Не тяни, тут тебе делать нечего, всяк ты не поправишь ни себя, ни мозги свои, потому что балбесина, и взять с тебя нечего.

На утренней прогулке, в шесть тридцать, пока завтрак переваривается и от таблеток не тянет в сон, Слава подгадывает момент. Ровно в ту секунду, когда грузовик с припасами заезжает на территорию реабилитации, когда к нему стекаются работники, чтобы разгрузить коробки, в секунду их отвлечённости и озабоченности – есть ли что в поклаже вкусного и ценного? – тогда он перепрыгивает невысокий забор-рабицу и мчится к изумрудно-коричневому бору.

Слава тяжело дышит и падает на пожухлую выцветшую траву. Прячется за широким стволом дерева и ждёт, когда сзади раздадутся первые крики, когда появятся собаки. Так он представляет себе погоню, такой он видел её в фильмах, но разочарованию нет предела, ведь вокруг шумит лишь тихий бор, шуршат могучие вершины, и где-то, кажется, ухает какая-то птица. Слава уже не торопится; спотыкаясь и матерясь, выбирается к трассе, а там уже далеко не сразу, но всё же ловит попутку. Усталый мужик со стройматериалами в незакрытом багажнике подвозит его к ближайшему населённому пункту.

Славе некуда пойти, во всяком случае, он знает, что его нигде не ждут. Друзей нет, никто из собутыльников не навестил, так что нет причин сомневаться – он один. Назло он явится к тому, кто кашу заварил, кто настоял на его изоляции и принудительном лечении.

Слава Кайгородов входит в одноэтажное здание автобусного вокзала и берёт билет до Мышкина, а там и Коропинск неподалёку, посёлок, где стоит фамильный дом, и куда он волен приехать в любое время.

2. Ошибка блогера.

      На подземной парковке освещение тусклое, экономят на лампочках, но не на камерах, торчащих из каждого угла. Напротив новой «инфинити» тормозит чёрный минивэн с тонированными стёклами.

– Чьё корыто? – спрашивает смазливый юнец с причёской-канадкой. На нём серая худи, горло скрывает снуд.

Внутри фургона ещё двое, их одежды тёмные, как у воришек. Один из них отвечает:

– Мурата какой-то мажорчик хотел нагнуть, но Мурат его накрыл, теперь мажорчик торчит бабла. Тачила в доле.

– И что же, мы теперь торчим Мурату?

– Не парься, Мэт, у нас ачивка на мутки, растащим эту телегу на гайки-болтики, – подключается второй безликий паренёк.

Мэт включает камеру GoPro и разворачивает линзу на себя.

– Салют, камрады! С вами МэдСтар и его банда! Мы вещаем с элитной и замазанной парковки в центре Питера! Прямо над нами лакшери хаты богатеньких дрочеров. Сегодня у нас борзый фээсбэшник, который чуть не накрыл логово «КПХ» – пацанов, которые каждый день секутся за вас, фрэнды!

Они выпрыгивают из минивэна и натягивают маски. Мэт поднимает ворот снуда и вооружается увесистой арматуриной.

За их спинами хлопает дверь, ведущая на лестницу, и возле входа застывает мужчина в ярко-красной спецовке с логотипом мебельной компании. Мужчина не молод, но ещё не в том возрасте, когда любой стресс грозит инфарктом. У него жидкие усики и большие круглые очки с толстыми стёклами. Мужик завязывает шнурки на пыльном ботинке и, подхватив ящик с инструментами, пружинисто топает к выцветшему универсалу. Мэт, он же Матвей, следит за мужичком, который копается в багажнике, укладывая рабочий чемодан. Затем мужичок смотрит на парней, хмыкает и, заперев багажник, возвращается к лестнице. Напарники тормошат Матвея – их ролик подвис, нужно продолжать. Матвей переключается на «инфинити» и смотрит в камеру:

– Вот его тачка! Гляньте, какой блатной номерок – Б999СФ. Даже не шкерится, козлина.

Соратники Матвея, тоже вооружившись, кружат вокруг наполированной «инфинити». Мэт в последний раз обращается к зрителям:

– Перемены грянут тогда, когда эти клопы начнут бояться за свои жизни! А пока мы напомним мудакам, что они здесь не власть, что они должны служить нам и нашим интересам! Воздаяние! За «КПХ»!

Мэт растягивает резинку и надевает камеру на лоб. Втроём они крушат авто, сминая железо, разбивая стёкла и фонари. Утилизация длится двенадцать минут сорок пять секунд. При монтаже, который так и не завершится, Мэт увидит дорожку ровно такого хронометража. На последней минуте происходит незапланированное, в кадр вторгается владелец машины. Ещё молодой и подтянутый, но с лицом усеянным морщинами, он врывается на парковку, сжимая в кулаке пистолет, и угрожает всех перебить. Мстители переглядываются – такой подставы они не ждали – и дают дёру, сигая в минивэн. Ревёт движок, но выстрелы всё-таки грохочут, и пули пробивают шину. Фургон выкарабкивается из подземелья, но кренится влево, будто подбитый фрегат, набравший через бреши в трюм тысячу галлонов солёной воды. Минивэн рычит и неповоротливо перестраивается в потоке машин, проезжает на красный и сворачивает в серый и неприметный двор. Затихает.

– Разбегаемся, – командует Мэт.

Блогеры покидают подбитое судно, удирая кто куда. Мэт надевает поверх худи бирюзовый бомбер и в час-пик, толкаясь, спускается в метро. Едет до станции Старая Деревня, ни с кем не созванивается и отключает Интернет.

На стоянке торгового центра он садится за руль жёлто-чёрного «шевроле-камаро». Машина заметная, на вылазки он её не берёт. Оказываясь внутри салона, Мэт наконец-то ощущает облегчение и пишет подельникам в мессенджере, и они отвечают, что тоже в безопасности и что не «вдупляют за тему о подставе». Была договорённость, в первую очередь с Муратом, и почему всё накрылось нужно спрашивать у него. Но Мэт не станет, потому что Мурат ему противен и разговор с ним – хуже пытки электрошоком.

Уже дома, в своей двухкомнатной квартире на Беговой, Мэт совсем успокоился; принял контрастный душ и запустил отснятое видео. Потом безжалостно удалил его и очистил корзину. Ситуация прояснилась чуть позже, когда в Сети всплыли новости об аресте миллиардера Виталия Ярушевского. На YouTube залили несколько роликов с моментом его ареста. Ракурсы были разные, есть даже с балкона четвёртого этажа. В панельную многоэтажку он приезжал к семье умершего друга; следаки выбрали момент намеренно. Ярушевского взяли «за экстремизм и подрывающую устои государства деятельность». Его обвиняют в шпионаже для США и финансировании террористической группировки «КПХ», которая уже на протяжении года ввязывается в партизанские стычки с полицией и Росгвардией. «КПХ» выступает против «политического застоя», борется с коррупцией и угрожает видным политикам и общественным деятелям, симпатизировавшим власти.

Мэт никогда не состоял в «КПХ», он лишь имитировал протестную позицию. Все его «воздаяния» – сюжеты для Сети – не больше, чем постанова, о чём он предупреждает мелким шрифтом в дисклеймере перед каждым роликом. Свой канал на YouTube он, однако, вывел в топ по хэштегу «оппозиция», хотя сам не питал пристрастий ни к одной партии, ни к одному политику. Его заботил капитализм в чистом виде; за последний утончённый коллаб с европейским производителем спортивной амуниции он получил шестизначную сумму, а мимолётные и едва заметные интеграции приносили не меньше сотки за выпуск. Иногда видеохостинг блокировал ролики, тогда они уплывали на какой-нибудь теневой ресурс, где никто ничего не запрещал, но взимал плату за подписку.

И, похоже, сегодня кто-то решил поиметь и его. Камеры парковки наверняка успели заснять рожу Матвея. Теперь он думает сыграть на опережение, залить видео и представить неожиданного гостя как облаву законников. Но расследователей в Сети тьма, мигом вычислят, что это никакой не актёр и тем более не фээсбэшник, и тогда репутация блогера зашатается, как мост над рекой Квай.

Ему звонит мама, спрашивает, заплатил ли он за квартиру и какие пары пропустил.

– Не скучно тебе там одной в зажопинске? – отвечает он вопросом.

– Матвей, зачем же ты так? Не Простоквашино, конечно, нет говорящих кота и собаки, даже Печкин в гости не заходит, но мне спокойно. Иногда навещает Виолетта Сергеевна, играем с ней в шахматы и подкидного.

– Могу приехать. Пары вводные, одни лекции. Потом мне скинут, я прочитаю. Поживу чутка в этой дыре, здоровье поправлю.

Мать молчит, но ровно столько, чтобы согласие не стало похожим на отказ одолжением.

– Чудесный мальчик собрался навестить маманю, какая радость. Тогда захвати кокосового молока, муку и сигареты, мои почти кончились, а в город пилить неохота.

– Сиги я забуду, пожалуй.

– Тогда можешь не приезжать, сын! Шутка. Когда соберёшься?

– Манатки в сумку накидаю и лечу.

Ему звонит девушка, записанная в телефонной книге как Грелка. Но он не успевает ответить, и звонок скатывается в пропущенные.

– Короче ма, я выезжаю, – говорит Матвей и сбрасывает.

Собирается перезвонить Грелке и видит СМС от матери: «Не гони, сын. Я серьёзно. «Парламент», акваблю. Два блока. Доставь курево в сохранности. Целую».

>>>

Матвей запаздывает с отъездом, в Сети появляются новые подробности об аресте Ярушевского, которые юношу настораживают. Их с миллиардером ничто не связывает, но система устроена причудливо, и его интернет-деятельность вкупе с новым пока ещё не обнародованным видео может стать роковой комбинацией в игре, за которую накажут хлёстким кнутом. Когда поднимается вьюга, метёт без разбора. Матвей вынес эту истину из книг по истории и политологии, поэтому стоило торопиться, чтобы укрыться в безмятежной тени.

Грелка дуется, Грелка сердится, Грелка негодует. Её нога, запрокинутая на ногу, метрономом отмеряет ритм биения сердца, и кажется, что коленный сустав не выдержит такого напряжения и развалится.

– Тебя и там найдут, бестолочь! – говорит Грелка.

Начинающая актриса, училась на курсе Ясуловича и преуспела, отмечена премией Chopard Talent Awards за роль слепой стенографистки; полфильма пришлось щеголять в плаще на голое тело, но Грелка выносливая. Потом сутки отогревалась в горячей ванне. Матвей уступал ей шесть лет, но их это не смущало. Грелке нравятся парни помладше. Некрасивая, но заметная, как цепляющий взгляд порез на орнаменте дорогих обоев; она гордилась своей несуразной глиняной внешностью, могла лепить из неё кого угодно. Грелка носила блонд и цветочный аромат, одевалась в элегантное, если уместно, и в удобное, если придётся. Матвей называл её принцессой Монако, а потом каким-то только ему понятным образом редуцировал Грейс Келли до Грелки. Но ей даже нравилось.

– Шантажировать будут. Бабла спилить захотят. Движ начнётся! А пока тянут кота за гриву. – Прикидывает варианты Матвей.

– Easy, звезда Рунета. Ты не знаешь, what really happened. Maybe, тебя разыграли? Шутников сейчас овердохера. Пранкеры всякие, ты в этом зашкваре лучше разбираешься, – говорит Грелка, но её нога всё не унимается.

– Полегче, колотушка, – просит Матвей и кладёт ладонь на её подпрыгивающее колено.

– Удрать хотел. Перед фактом поставить. Rookie! Негоже так с дамой!

– Не агрись, знаю. – Матвей её обнимает. – Гоу со мной.

– Съёмки у меня завтра. Прикинь, в шесть тридцать. Капец какая рань.

– Извиняй, остаться не могу. Очко играет, надо бы затихариться. – И после паузы. – Грелка, давай порешим так – ты снимаешься в своём сериале, а я недельку торчу в деревне у матушки. Когда всё закончится, рванём в Грузию, будем жрать хинкали и бухать винишко на верховьях Казбека.

– И катаемся на лошадках, – она грозит ему пальцем и щурится.

– Пожалей мои коконьки!

– Галопом!

– О-у, – постанывает Матвей и соглашается.

Его «шеви» мчится на КАД, сворачивает к Шушарам на платную трассу и набирает на спидометре под сто шестьдесят. Ему хочется врубить какой-нибудь забойный рок, «KORN» или «Eisbrecher», или «Motörhead», да, последние лучше всего подходят для дальней поездки, но Матвей устанавливает на липучке смартфон и периодически обновляет тренды хостинга, узнавая от блогеров новые подробности об Ярушевском и с облегчением не обнаруживая запись своего прокола.

3. Лесной мутант.

Между Мышкиным и Ярославлем, в местности живописной, но запущенной, где любая деревня или посёлок предоставлены сами себе, в такой дыре, которую прозвали когда-то Коропинском, семь десятилетий назад глава семейства Кайгородовых отстроил двухэтажный особняк. Дом с террасой, балюстрадой и колоннами. Ещё гараж, сарай и русскую баню. Забив последний гвоздь, созидатель ослаб, прожил в тишине ещё год и отдался забвению. Дом в Коропинске отошёл потомкам и гласу чужой зависти. Впрочем, когда гости из столиц отгрохали в окрестностях дворцы, не уступающие прославленным трудам Палладио, на строение семейства Кайгородовых уже не обращали никакого внимания.

>>>

Поначалу дни тянулись, как засахарившийся мёд, и Матвей собирался вернуться в Питер, к цивилизации. Шантажировать его никто не спешил. Грелка звонила каждый вечер, рассказывала о съёмках и приколах на площадке, но Матвей слушал вполуха, размышляя о своём.

Матвей всё же решил задержаться у матери. Вечера они проводили за игрой в карты. Мать курила, попивая джин с тоником. Днём же она запиралась в своём кабинете и в качестве консультирующего юриста отвечала на письма и звонки; в процессах не участвовала, выполняя условие, поставленное самой себе после развода.

Матвей играл в X-box, читал роман Пьера Леметра и изобретал новый пост для своего канала. Он решил обратиться к персоне Виталия Ярушевского. В Сети не разгуляться, понял Матвей, вбив в поиске имя миллиардера. Несмотря на известность, фактов набралось на тетрадный лист. Ярушевскому пятьдесят пять, и молодость он провёл в Солсбери, а во времена Перестройки посетил Россию в составе делегации фонда Джорджа Сороса. Ярушевский окончил Гарвард затем МГУ, получил диаметрально противоположные профессии – инженер и биоэколог. На заре популярности модники обсуждали его стиль, манеру, хотя эти подробности казались Матвею самыми ничтожными; тело в ожогах после пожара, в котором Виталий потерял родителей. Носит солнцезащитные очки и тёмные водолазки, лысину прикрывает не тщедушным париком, а шляпой трильби, неизменные кожаные перчатки – всё от «Tom Ford». Один из его соратников сообщает в мемуарах: «Виталия интересовала Россия, потому что его предки покинули эту заснеженную и неприветливую страну ещё во времена правления Николая II. Сменилось три поколения, но страсть, передающаяся по крови, не угасла и в венах Виталия, ведь даже имя ему дали русское, не Бил, не Фил или Джон, а он рождён в Америке и её сын по праву. Когда СССР пал, Виталий решил, что время пришло, и отправился на рандеву с памятью предков. И память завладела им, потому что Виталий влюбился в эту страну, путешествовал по её закуткам, выискивая пресловутый секрет уютного, но отталкивающего величия, сокрытого в душах этих северных людей».

Матвей посмеивается, читая эти строчки, потому что видит в них фальшь. Ярушевский – делец и дипломат. Побывав в новой России впервые, он возвращается ради долгой и путаной поездки к Японскому морю, а после неё запрашивает у Ельцина разрешение на освоение огромного участка на северо-востоке от Онежского озера, чуть ниже южного берега Онежской губы. Земля не слишком плодородная, болотистая и малозаселённая, и чем она приглянулась миллиардеру – на тот момент его капитал оценивался в 1,23 млрд. долларов – было неясно. Тогдашняя власть уступила землю в аренду на пятьдесят лет с частичным возмещением добытых ресурсов. И началась глобальная стройка, равной которой не было со времён БАМа.

>>>

На террасе солнечно, лёгкий ветерок шелестит газонной травой, вдалеке слышно, как бензопила вгрызается в дерево. Матвей попивает апельсиновый сок, мать курит и читает роман Пелевина «Четверо». Близится вечер, но сентябрь в этом году тёплый, будто лето не заканчивалось.

– Ма, а ты помнишь ту стройку в Архангельской области? – спрашивает Матвей.

Мать отвлекается от книги, переваривает вопрос и, нахмурившись, тоже спрашивает:

– Это ты про ту, которую этот ковбой недобитый устроил? В шляпе-то? Ну, помню.

– У тебя друзья там никакие не работали?

– Какой там, работали! Этот американец согнал китайцев миллиона два, а местные торгашили только. Твой папаша, кстати, туда влез и что-то там одно время даже курировал. Что конкретно – не знаю, не спрашивай.

Она допивает свой джин и собирается уйти, но говорит:

– У Виолетты день рождения на следующей неделе, она приглашает нас с тобой.

– Прикалываешься? – смеётся Матвей.

Мать, улыбнувшись, скрывается за скрипучими дверями мрачного кабинета, звонко печатает на клавиатуре, кому-то звонит, и когда разговор их переходит на повышенные тона, плотнее закрывает дверь.

>>>

В полночь Матвей слышит гравийный хруст от медленно подъезжающей машины.

Такси уезжает, оставив у калитки пассажира, долговязого оборванца с растрёпанными тёмными волосами. У этого человека потерянный вид, ему хочется скрыться, спрятаться, забиться под камень или улечься в сточную канаву. Помедлив, мужчина подходит к звонку, но Матвей, в одних трусах выбравшийся на лоджию, его останавливает:

– Ты кто такой, блин?!

– А ты кто такой?

– Слышь, мужик, ты охерел?! Вали отсюда пока я собак не спустил!

– Не гони, в доме нет собак.

– Проверим?!

– Пацан, ты Матвей что ли?! Мамка спит твоя? Разбуди!

– Ты кто, блядь, такой, я спрашиваю?! Я тебе глаз прострелю, если полезешь!

Появляется мать, на ней кардиган и спортивки. Она впускает мужчину, обнимается и о чём-то спрашивает.

– Ма, кто это?

– Брат мой, Слава. Иди в дом, простудишься.

Слава выглядит усталым, но счастливым. От него воняет кислым потом и затхлым автобусом, ещё дешёвыми сигаретами. Матвей морщится, но быстро привыкает, и вообще этот взъерошенный мужик не вызывает у него неприязни.

Мать собирает на стол, кипятит чайник; Слава принимает душ. Его шмотки она отправляет в корзину для стирки, наспех взбивает омлет с луком и просит Матвея спуститься в подвал и принести вяленого мяса.

В первом часу ночи они садятся за стол, но мать не притрагивается к еде, только выпивает, зато у Славы аппетит зверский, и он не оставляет ни крошки. Запивает всё минералкой, но с вожделением косится на пузырящийся в стакане матери джин.

– Откуда ты вылез, дядя? – спрашивает, наконец, Матвей, прервав абсолютно бестолковую болтовню близких родственников.

К слову, они, в самом деле, трепались, о чём попало: про то, каким большим стал её сын, как обветшал их фамильный дом, про общую знакомую, которая до сих пор ходит в девках, и соседского пса, отказывающегося помирать.

– Странно, что мы с тобой до сих пор незнакомы, правда? – он усмехается, словно сказал что-то смешное. – Сейчас я в непростой ситуации, сбежал из рехаба, можно сказать – в розыске.

– Мать, ты пустила в дом нарика?! – возмущается Матвей.

– Ш-ш, перестань, сын! Слава никакой не нарик, он всего лишь алкоголик. – И теперь младшему брату: – Значит, сбежал, да? Я так и думала. Помогли там тебе хоть чуть-чуть?

Слава кивает, а Матвей спрашивает у матери: «Алкашку сныкать?» Она смеётся, но потом говорит, что сама обо всём позаботится.

– Как там вообще, мучили?

– Не особо, – говорит Слава, – иногда лупили по почкам, если курю втихомолку или огрызаюсь, но кровью не ссал. Кормили хорошо, только телефон отобрали вот, не позвонить никому, не написать, точно в яме… ну, словно отрезали от всего мира.

– Поверь, там, в Сети, такая дичь, что лучше не возвращаться, – хмыкает Матвей. Спрашивает у матери: – Почему ты нас раньше не познакомила?

Она мнётся, ей не хочется вспоминать причины, тем более озвучивать их. Спасает Слава:

– Мы с твоей мамой в детстве дружили, но потом, когда подросли, наши пути как-то разошлись и больше не сходились. Мы не сговаривались, но позабыли друг о друге, даже не созванивались. Даже на похоронах отца не разговаривали. Мы не ссорились, просто говорить было не о чем.