Buch lesen: "Одиночество смелых"
Roberto Saviano
Solo è il coraggio. Giovanni Falcone il romanzo
* * *
Copyright © 2022, Roberto Saviano
© Наталья Рашковская, перевод, 2025
© Андрей Бондаренко, оформление, макет, 2025
© «Фантом Пресс», издание, 2025
* * *
Пролитой крови, что никогда не засохнет
В этом романе рассказывается реальная история. По ряду эпизодов существуют разные версии и гипотезы, я всякий раз выбирал ту, что казалась мне наиболее правдоподобной и убедительной. Соединяя факты, заполняя лакуны, реконструируя диалоги, воображая короткие сцены или воплощая эмоции и мысли, я действовал не по собственному произволу, но всякий раз основывался на исторических свидетельствах или конкретных указаниях. В нескольких случаях я приспосабливал хронологию событий к нуждам повествования, чтобы придать более линейный характер этой масштабной, сложной, часто запутанной истории. Эти страницы – образ, выстроенный благодаря литературным приемам, которые жанр романа предоставляет в распоряжение писателя, каждая сцена рисует драму всей страны, где искажения правды превосходят самую буйную фантазию. Все персонажи реально существовали, все факты реальны. Все это было.
Роберто Савиано
1. Пламя
Корлеоне, 1943 год
Земля трясется от грохота. Дальше только камни. Камни, обрывки ткани и сломанные кости.
Казалось, что было, то прошло, дьявол уже не бьет в свой барабан, и свист, взрывы и разрушения войны ушли с небесной дороги. По крайней мере, металл уже не хлещет с неба дождем. К середине лета и бомбардировки прекратились. Тогда что же случилось? Почему покосились кресты на стенах?
На виа Руа дель Рьяно разверзся ад. Дома Джованни и его семьи больше нет. Кто-то стоит, оцепенев, перед развалинами и пламенем, глядя поверх облака серой пыли.
Среди развалин остался только юный Сальваторе, он еще жив. Жив и Гаэтано, его брат. Он, весь в крови, корчится на земле. Остальные мужчины в семье погибли.
До сих пор казалось, что ад от Корлеоне далеко. Здесь работают, молятся и заводят семьи.
Так тих сон этих деревень, что чужаки, если им почему-то приведется оказаться здесь, ступают по земле легкими шагами, опасаясь, что она вдруг проснется, что комья почвы вдруг раздвинутся и, пока на поля дует горячий бестолковый ветер, из недр земли со злобной издевкой прогремит вопрос: Несчастные идиоты, вы и правда верили, что эта земля спит?
В здешних местах земля просыпается куда раньше солнца. Она начинает дышать, пока еще темно. Потягивается, разминает члены. Кажется даже, что она зевает, что ее горячее дыхание лениво поднимается над фруктовыми садами.
Вместе с землей просыпаются и люди.
Сегодня утром Джованни погрузил трех сыновей на телегу, когда солнце было еще еле теплым. Мул нехотя побрел по виа Руа-дель-Пьяно, и под цоканье его копыт они, три мальчика, то и дело засыпали, но Джованни уже видел перед собой новый день и смотрел вперед, держа вожжи. Низкие серые строения постепенно оставались позади, и по обе стороны от дороги за невидимой границей, окружающей Корлеоне, открывались широкие поля. Состоит эта граница из церквей: Святого Михаила Архангела, Святого Бернарда, Святого Николая, дальше – Святого Луки, Богоматери, Святой Марии Магдалины, Благовещения Пресвятой Богородицы, Святого Иоанна Евангелиста и снова Святого Михаила Архангела. Если соединить их друг с другом, образовалась бы крепостная стена. И это не считая церквей внутри городка. Если на продавленных кроватях в этих старых домишках, где часто живет вся семья плюс собаки, свиньи и курицы, порой не хватает места для христиан, то для святых место всегда найдется. Они свисают с изголовий, цепляются к стенам, отражаются в дверцах шкафов и стеклах буфетов.
У Джованни три гектара земли в контрадах1 Марабино, Фраттина, Сан-Кристофоро и Маццадиана. Мало, но ему хватает. Все земля вокруг когда-то принадлежала невежам-баронам, которые хвалились, что могут доехать до Палермо, не покидая пределов своего поместья. Так оно и было. И ничего удивительного, что сегодня в сельской местности, полной овец, рожковых и оливковых деревьев да виноградников, – причем все это принадлежит одному человеку и раньше принадлежало одному, и так далее на протяжении веков – в краю несчастных батраков и крестьян, арендующих землю у хозяина, в краю собак, пожирающих других собак, чтобы не умереть с голоду, владеть тремя гектарами земли и хотя бы раз в день есть досыта уже считается удачей.
Джованни по-своему человек удачливый. Среди морщин его лица, сожженного солнцем за сорок шесть лет, и в самом деле скрывается кроха благодарности. Каждый день он гнул спину в поле, каждый вечер у него болели руки, но чего-то он за свою жизнь добился. На его памяти не было ни дня, когда бы он не рвал жилы, и когда он не рвал жилы себе, случалось, что он рвал их кому-то другому – королевские карабинеры Корлеоне отметили в его личном деле, что он «субъект, склонный наносить ущерб людям и чужому имуществу».
Но сегодня Джованни и его три сына, Сальваторе, Гаэтано и Франческо, поехали искать среди кустов не чужое имущество. Искали они, так сказать, дары неба. Американские бомбы. Железо, порох, металл, который можно использовать, продать или обменять. Бомбардировщики роились и жужжали в сицилийском небе, оставляя среди комьев почвы выводки драконьих яиц. А теперь кто хочет, тот увидит, как они блестят на солнце, полупогребенные под землей.
Прочесав поля вокруг Корлеоне, они кое-что нашли: взрывное устройство made in USA и снаряд.
Двенадцатилетнего Сальваторе все зовут Тото. Он старший и самый крепкий, хотя даже не дорос до ста шестидесяти сантиметров. Его сила пригодилась, чтобы погрузить бомбу и снаряд на телегу.
– Тихонько! Тихооонько! А то как рванет.
– Давай! – закричал Тото Гаэтано, стоя на коленях в кузове. – Тяни…
Гаэтано и Франческо завернули бомбу и снаряд в холщовый мешок, а Джованни смотрел на них, кусая пальцы.
– Все вместе взлетим, осторожнее… С грохотом и огнями…
Снаряд выпал из мешка и прокатился до дальней стенки кузова.
– А! – Джованни укусил кулак. – Давай!
Мальчишки смотрели на него с ужасом, его тяжелая мозолистая рука – того и гляди ударит – страшила их больше, чем опасность взлететь на воздух.
– Праздник огней Святого Луки уже прошел, попробуем вернуться домой целыми, ехаем.
И так, разместив снаряд и бомбу на соломенном тюфяке, чтобы они не шибко подпрыгивали по дороге, все мужчины семьи уже к вечеру двинулись домой. Мул шел не торопясь, и только через час они снова увидели груду серых крестьянских домишек, покрытых покоцанной черепицей и полных святых, распятий и молитв, на которые святые никогда не отвечали.
Гаэтано смотрел на дорогу и говорил с отцом о том, что завтра надо бы распахать участок Маццадиана. Только Франческо удалось вздремнуть по дороге домой, с двумя снарядами между ног. Тото не проронил ни слова. Он смотрел в небо, грыз ногти. Отвесил подзатыльник младшему брату, когда они приехали в Корлеоне.
Они спрыгнули с телеги на углу виа Руа-дель-Пьяно и виа Равенна, Джованни растянул полотно на земле, взял бомбу и положил ее на ткань. Он хотел обезвредить ее здесь, на улице, у двери в свой дом.
Он склонился над взрывным устройством. Две старухи, которые шли по виа Равенна, увидели, что его спина прикрывает что-то вроде торпеды. Он не раз стоял так, когда чинил оси телеги, доил овец, собирал бобы. Только сейчас он играл с семьюдесятью килограммами взрывчатки под окнами тысячи христиан, которым и так уже перепало немало несчастий. Старухи бросили взгляд на трех бедолаг, которые притулились к стене и глядели, как трудится их отец. Тото злобно усмехнулся в ответ, он гордился отцом, который дерзко приручал смерть, отдирал от нее кусок за куском и превращал их в деньги.
Джованни быстро обезвредил бомбу. Он ее, пожалуй, продаст. Неважно кому. Несите ваши денежки, а дальше уже не его дело. Металл, запчасти, порох – эти американские бомбы что твои свиньи. Все идет в дело. Лучше трюфелей, да и найти их куда легче. Только вот они иногда взрываются.
Но Джованни прекрасно знал, как обращаться с такими стальными трюфелями. За несколько секунд он расправился с носовым и хвостовым взрывателями – он даже не знал, для чего они нужны, но знал, как их открепить. Теперь бомба обезврежена.
А снаряд и так не представлял опасности. На кончике он треснул, и пороха внутри не было. Джованни с ребятами его по-всякому вертели, точно не было. Пустой внутри. Но железо пригодится.
Такой он был безвредный, что Джованни сказал ребятам отнести его в дом, дом-полустойло и полуцерковь, где никогда не замолкали животные.
Женщин дома не было. Мария-Кончетта ушла по делам со старшей дочерью, Катериной, и младшей из детей, Арканджелой. Они брели по одной из улочек городка медленно, устало – Мария-Кончетта была на восьмом месяце, живот большой, точно три арбуза. Они не видели, как Джованни взял камень, переступил через порог и резко, решительно ударил по кончику снаряда. А вот мальчики видели. Они стояли за спиной отца, когда снаряд взорвался с оглушительным грохотом и пламя охватило дом.
Теперь Тото никак не может узнать своего отца. Всего мгновение назад тот стоял, что-то бубня и, словно мельница, размахивая сильными руками, шишковатые пальцы сжимали камень, а теперь части его тела повсюду, на стенах и на полу вспоротого дома. И маленького Франческо постигла та же судьба. Гаэтано лежит, свернувшись клубком. Осколки железа вошли ему в правую ногу, поранили лицо и шею.
Только Тото стоит в аду огня и отчаяния без единой царапины. Отныне он глава семьи – единственный мужчина из семьи Риина, оставшийся невредимым.
Пламя танцует вокруг Тото, не трогая его.
Среди плача и отчаянных воплей кто-то из людей, собравшихся на дороге, кричит: «Чудо! Чудо!»
2. Весь праздник испортил
Палермо, 1982 год
И кому нужно, чтобы сегодняшний день отличался от вчерашнего?
Вот какой вопрос задает себе директор сберегательной кассы, заходя в бар деи Мираколи, расположенный прямо напротив банка. Владелец бара кивает и улыбается, приветствуя его. Человек за стойкой тоже его приветствует:
– Директор.
Он снимает шляпу, кладет ее на стойку и ждет привычного кофе с привычной бриошью, которые появляются в рекордные сроки в сопровождении стакана воды с газом. Директор, наклонив голову, внимательно их рассматривает. Оценивает.
Кофе приличный. Бриошь тоже. Вроде нет в этой булке ничего особенного, но она только из печи, еще горячая, а значит, баланс определенно положительный. Он всегда чувствует благодарность, глядя на положительный баланс как у вкладчиков банка, так и на собственном счете.
Поэтому, кусая бриошь и чувствуя, как сахар тает у него на языке, директор уже знает ответ на свой вопрос. Перемены никому не нужны.
Директор надевает шляпу и выходит из бара. Пересекает площадь, опустив взгляд, в правой руке болтается кожаный портфель.
Подойдя к западной части площади, где арки Сицилийской сберегательной кассы придают несколько претенциозный вид зданию, построенному в начале девятнадцатого века, директор начинает игру, которую практически без изменений повторяет каждое утро. Он считает разницу в сантиметрах между сегодняшними и вчерашними шагами до входа в здание. Кто знает, может быть, однажды он сможет достичь совершенства и полностью повторить вчерашние шаги. Но, насколько ему известно, игры хороши, пока никто на самом деле не выигрывает.
И все же сегодня что-то изменилось. Переступив порог и не поднимая глаз, он чувствует на себе пристальные взгляды. Чувствует, что за ним наблюдают. На расстоянии нескольких метров от его кабинета двое мужчин в форме разговаривают с секретаршей. Один из них, тот, что пониже, улыбается ей, опершись локтем о письменный стол. Но, едва заметив директора, оба принимают официальный вид. Мужчина – не тот, что опирался о стол, а другой, – не говоря ни слова, протягивает ему конверт.
– Директор, – вступает секретарша, – агенты принесли…
– Судебный запрос, – перебивает ее низенький, вдруг меняясь в лице.
Директор берет конверт. Переводит взгляд с секретарши на сотрудников финансовой полиции. Пытается улыбнуться, но на лице его появляется лишь кривая ухмылка.
– Могу я узнать, в чем дело?
– Э, – говорит женщина, – я тоже спросила, но…
– Ни в чем, директор. Это письмо из Следственного отдела.
– Ах вот как… И о чем же? – снова спрашивает он.
Но он уже прекрасно знает, что это за письмо. Он знал, что рано или поздно оно придет, пусть в нем и жила слабая, но все же надежда, что этого не произойдет. Сегодня эта надежда разбилась.
– Прочитайте, директор. Мы должны только уведомить вас. Подпишите здесь, пожалуйста.
Директор подписывает. Двое полицейских из финансовой гвардии (у обоих текущий счет в Сицилийской сберкассе) пожимают ему руку и чуть ли не снимают в знак уважения свои береты, а потом уходят по коридору. Стук их каблуков отскакивает от стены к стене, пока директор с секретаршей с сомнением смотрят друг на друга.
Зайдя в кабинет, директор снимает шляпу и вешает ее за дверью. Садится за письменный стол и ножом для бумаг открывает конверт. Рассматривает сложенный лист бумаги, вертит его в руках, точно игрок в покер. Он будто ухаживает за этим письмом, пробует задобрить его легкими движениями пальцев, зная, что оно определит будущее его руки и, может быть, тех, кто выше него.
Руки директора слегка дрожат.
Наконец он решается.
Письмо весьма краткое. Тем не менее он читает и перечитывает его в течение нескольких минут. Некоторым образом директора даже успокаивает то, что это случилось и с ним. Как говорят, угроза страшнее исполнения. С этой минуты угрозы больше нет, есть только проблема.
Настоящим письмом Следственный отдел города Палермо в интересах ведущегося следствия просит в кратчайшие сроки предоставить нижеподписавшемуся следователю Джованни Фальконе справки обо всех операциях по обмену валюты с января 1975 года по настоящее время, совершенных кредитной организацией, директором которой Вы являетесь.
Директор кладет письмо на прочный столик красного дерева и поворачивается к окну. И сегодня утреннее солнце, как всегда, освещает большую комнату, окна которой выходят на площадь. Он поднимает трубку телефона, стоящего справа от него, – еще один стоит слева – и нажимает на кнопку.
– Соедини меня с директором Банка Сицилии.
Он несколько минут трет подбородок, глядя в пустоту, потом звонит телефон. Секретарша переключает его на директора банка.
– Мне тоже пришло.
– Добро пожаловать в клуб, – отвечает коллега.
Он вешает трубку, не сказав больше ни слова, и снова принимается смотреть в пустоту. Так он сидит один больше четверти часа. Никто не заходит в кабинет, сотрудники знают, что утром директора можно беспокоить только по самым срочным вопросам, потому что в это время он листает газеты.
Потом, когда он чувствует, что по крайней мере на пару часов может отложить это дело, звонит телефон.
– Директор Сельскохозяйственного и ремесленного банка просит…
– Хорошо, хорошо, соедини меня с ним. Тебе тоже пришло? – сразу спрашивает он.
Тому тоже пришло. Видимо, прокуратура Палермо разослала серию писем. Теперь, наверное, весь список банков охвачен. Голос коллеги такой же напряженный, как и у него самого, не то что по четвергам вечером, когда они собираются поиграть в карты.
Похоже, что сегодня, к сожалению, все будет не как вчера.
На следующее утро перед «притоном» наблюдается странное бурление. «Притоном» в прекрасной Италии пренебрежительно называют здание суда. В особенности в Палермо, где суд – настоящий лабиринт из мрамора и бетона со строгим фасадом, простыми интерьерами и тяжелыми колоннами. Если к этому добавить, что никому не хочется оказаться в суде, наименование более чем заслуженное.
Бурление странное не столько из-за того, что почти все собравшиеся одинаково одеты – темные костюмы, галстуки, портфели, – но из-за того, кто они: это не обычные адвокаты, судьи, секретари и помощники.
Перед входом в суд припаркованы несколько дорогих автомобилей. Водители прислонились к своим машинам в ожидании больших шишек, которых они привезли в суд.
Внимание прохожих привлекает внезапный звук шлепка, сопровождаемый недовольным бормотанием. Шоферы собрались возле автомобиля с темными стеклами и играют в карты на капоте. Один из них, к большому неудовольствию коллег, только что выкинул трефового туза.
Придется еще немного подождать, прежде чем вернутся начальники. Шоферы не знают, в чем дело и сколько им еще здесь торчать, но тот факт, что они оказались здесь все вместе, ничего хорошего не предвещает. По крайней мере, ничего быстрого.
Их начальники по большей части – директора банков, но есть и более или менее видные местные политики. Никто, кроме завсегдатаев «притона», увидев их в коридоре, не заметил бы разницы.
Привычный ход дел в здании суда нарушает сдержанная, но безумная энергия. Обычно только молодые торопятся из одного кабинета в другой, а пожилые берегут силы и стараются с кресла не вставать. Но сегодня заторопились седые. И заметьте, они не судьи. И даже не адвокаты.
– Без повестки следователь вас не примет, – говорит секретарша мужчине в двубортном пиджаке, которого, вероятно, сопровождает шофер или, так сказать, мальчик на побегушках, он стоит позади и держит портфель.
– Так у меня повестка. Я получил письмо от Фальконе, если уж это не повестка…
– Это не повестка, а официальный запрос. Если вы хотите поговорить с синьором Фальконе, запишитесь…
– Никуда я записываться не буду. Так вот, пожалуйста, сообщите его превосходительству Пиццилло, который, насколько мне известно, все еще руководит этим… заведением, что я здесь и хочу его увидеть. Возьмите мой документ. Анто', портфель, – говорит мужчина своему верному слуге.
Тот ставит портфель на подоконник и роется в нем.
– К синьору Пиццилло нужно подняться по лестнице… Извините, но вам назначено?
– Назначено? – с отвращением спрашивает мужчина в двубортном пиджаке.
– Да. Если не назначено, к нему нельзя.
Мужчина несколько секунд смотрит на нее не дыша.
Потом выдыхает. Поворачивается к слуге.
– Ну, пошли, – говорит он, удаляясь по коридору. В эту минуту телефон на столе секретарши снова принимается звонить, как он звонил без перерыва до появления парочки.
– Следственный отдел. Нет, синьор Фальконе не… Да, я поняла, но я не могу соединить вас. Нет, не только вас, он вообще не может ответить на звонок…
Секретарша возводит взгляд к небу.
Человек шесть ждут приема под дверью генпрокурора Пиццилло. Охранник, который сидит за деревянной стойкой, время от времени шикает, чтобы они не шумели, и возвращается к своей газете. Из кабинета доносятся два возбужденных голоса. Говорят громко, но о чем речь, не разберешь. Иногда, однако, ожидающие улавливают какие-то обрывки. Все они готовы повторить эти слова: «мы погибли», «следствие», «Сицилия» и многократное «блядь». Кто-то кивает, кто-то выписывает нервные круги. Когда в сопровождении своего верного слуги появляется еще один посетитель, все с ним здороваются.
– Вот видишь, – говорит этот мужчина, такой худой, будто умирает с голоду, которого он, судя по золотым запонкам и наручным часам, никогда не испытывал, – только нас недоставало. Теперь синьору Фальконе есть что отметить, он вычеркнул все имена из своего списка. Наверное, не хватает только…
Но вот еще один подошел.
– Напророчил! – говорит коллега и хлопает его по плечу. Они смеются. Тут как раз открывается дверь.
– Ваше превосходительство, – говорит один.
– Джованни, – приветствует его другой.
– Синьор председатель, – вступает третий.
Пиццилло обводит их взглядом, пожимает плечами и говорит:
– Входите.
В кабинете генерального прокурора руки ныряют в карманы элегантных пиджаков, одна за другой щелкают зажигалки. В несколько мгновений кабинет наполняется дымом.
– Джованни, Джованни… – начинает один, потирая руки. На нем светлый костюм и голубой галстук с морскими коньками. Мужчина маленький, щупленький, поэтому толстая сигара в его руках (он только что затянулся) кажется еще толще. – Сам знаешь, сколько лет мы уже знакомы. Разве я когда-нибудь позволял себе перечить? Говорить, что нам подходит, а что полная херня? Разве мы себе такое позволяли?
Он обводит взглядом аудиторию. Все качают головой.
Другой визитер вторит ему, вздымая руки к небу:
– Мы и теперь себе такого не позволяем.
– Никак нет, – соглашается синьор в светлом костюме.
– Но один вопрос я тебе должен задать, и я тебе его задам от имени всех присутствующих. Можно?
Пиццилло высокомерно кивает и жестом показывает, что можно продолжать.
– Очень хорошо. Я бы хотел узнать, мы бы хотели узнать, нам что, работу менять… я не знаю… подыскивать место на почте?
– Я уже старый человек, синьор председатель, – говорит другой, прислонившись к книжной полке. – Мне только на пенсию дорога.
Пиццилло не обращает на него внимания.
– Что же нам… я не знаю… что же нам делать? Вы столько документов запросили, столько у вас вопросов, – жалуется мужчина в светлом, жестикулируя и выдыхая новое облако дыма, – да у нас вся работа встанет. Вся работа встанет.
– Нам эти документы много дней искать не переискать, – вторит ему прислонившийся к полке. – Синьор председатель, вы так из нас следователей сделаете. Но кто же тогда работать будет?
– Все встанет, – подает голос еще один.
Пиццилло массирует лоб. Он молчит, а остальные вглядываются в него из-за завесы дыма. Несколько мгновений спустя он прерывает свои размышления.
– А я что могу сделать? Не закрывать же Следственный отдел.
– Нееет. – Низенький с толстой сигарой тотчас ухватывает мысль. – Да что ты, Джованни. Как можем мы тебя просить кого-нибудь уволить? Как тебе такое в голову пришло? Извини, если мы тебе плохо объяснили, мы хотим только, чтобы нам дали возможность… дышать. – Он театрально ослабляет узел галстука и повторяет, выдыхая дым: – Дышать.
Потом смотрит на собравшихся, они кивают и наконец улыбаются, всеми легкими вбирая никотин.
– Нам бы только вздохнуть.
– Только вздохнуть, – отзывается эхом его коллега, прислонившийся к книжной полке.
Пиццилло выходит из кабинета час спустя, на пороге прощается с посетителями и, пока их голоса удаляются, несколько мгновений стоит, опершись на дверной косяк и глядя в пустоту. Когда последний заворачивает за угол, он спокойно закрывает дверь и садится. Но не успевает он откинуться на спинку кресла, как кто-то стучит в дверь.
– Председатель.
Это Рокко Кинничи, начальник Следственного отдела. Кинничи пользуется большим уважением во Дворце правосудия, он очень крупный мужчина с большим профессиональным опытом, да и должность у него важная. Задача его отдела – уголовное расследование, сотрудники собирают доказательства и организуют собранные материалы – собственно, собирая дело, которое потом будет представлено в суде против обвиняемых. Работа Следственного отдела требует неустанного внимания. Чрезвычайно важно правильно предъявить обвинения и собрать доказательства. Особенно в таком городе, как Палермо, где не счесть процессов против мафии, которые закончились оправдательными приговорами из-за отсутствия доказательств. Больше одного раза судить за одно преступление нельзя и исправить ошибку уже невозможно.
Пиццилло кивает и показывает на кресло перед столом.
– Я бы сам к тебе пришел, – говорит он.
Кинничи входит и закрывает дверь.
– По вопросу мирового судьи? Нужно менять Ла Коммаре, Высший совет магистратуры принял решение, что это вопрос в компетенции председателя суда, и если мы этого не сделаем…
– Нет, нет, садись. Нам сначала надо другой вопрос обсудить.
– Синьор председатель, но это дело срочное.
– Есть дело поважнее. Ты сядешь или нет?
– Сажусь-сажусь.
Кинничи садится. Принимается разглаживать галстук указательным и средним пальцами, вопросительно глядя на Пиццилло.
– В общем, ты мне объясни, что ты творишь со своими… как ты их называешь? Печеньки?
Кинничи, улыбаясь, бьет себя рукой по бедру:
– Да, я им дал такое прозвище. Знаешь рекламу печенья? «Сильные и суперактивные»! – Кинничи чуть краснеет. – Они меня моложе, и таким образом я хотел…
– Ладно, ладно. Зови их как твоей душеньке угодно.
Кинничи пропускает галстук между мизинцем и остальными четырьмя пальцами, будто гладит его. Это привычка вроде нервного тика, хорошо знакомая его коллегам. В спокойном состоянии он трогает галстук только двумя пальцами, а всеми – когда волнуется.
– Проблема не в том, как вы друг друга зовете, а в том, как вы работаете.
– В смысле?
– В смысле, что вы устроили какой-то дурдом и всех запутали. Мне доложили, что вы творите.
– Он вправе это делать. Это его долг.
– Спасибо, что напомнил.
Пиццилло встает и смотрит на висящий на стене портрет Сандро Пертини2, повернувшись спиной к молчащему Кинничи. Пиццилло тоже молчит несколько секунд.
Потом он вдруг поворачивается и кладет руки на письменный стол.
– Я всегда давал вам свободу, потому что мне нравится, что вы глубоко копаете, в общем, ведете расследование, хотите, чтобы был порядок. Но так нельзя. Вам, может, неясно, что вы разрушаете экономику Палермо.
– Мы? – не веря своим ушам, спрашивает начальник Следственного отдела.
– А кто, я? Тебе кажется нормальным, что финансовая гвардия каждый божий день наведывается в отделения банков? Что им приходится тратить все время на сбор справок об обмене валюты? Сколько рабочих дней коту под хвост, – спрашивает председатель суда, взволнованно жестикулируя, – потому что Джованни Фальконе пришло в голову поиграть в шерифа?
Кинничи морщит лоб.
– Он просто делает свою работу.
– Плохо он делает свою работу. А раз ты его начальник, значит, и ты плохо делаешь свою работу.
Кинничи снова тянется к галстуку. Пиццилло поднимает руки, будто хочет что-то сказать, но ничего не говорит. Опять поворачивается к стене и поглаживает себя по подбородку.
– Знаешь, что тебе надо сделать?
– Нет.
– Заставь его работать по-настоящему.
– Фальконе? Но, мне кажется, он и так уже…
– Загрузи его делами. Но только легкими, повседневными процессами. – Пиццилло возвращается в свое кресло. – Тогда, может, ему лучше делать то, что привыкли делать следователи?
– То есть?
– Ничего! – отвечает Пиццилло, пристукнув кулаком по столу.
– Не хочу с вами спорить, но это мы обнаружили каналы поставки наркотиков из Палермо в США, а мы следователи.
Пиццилло, опершись локтями на стол, внимательно смотрит на Кинничи. Сжимает зубы. В таком положении он остается несколько секунд. Ожидание кажется бесконечным, наконец он решает откинуться на спинку кресла. Кладет ногу на ногу, покашливает. Пробует скрыть злость, но это у него не выходит.
– Рокко, так нельзя. Я к вам с проверкой приду.
– Ваше право.
– Разговор окончен.
Пиццилло указывает рукой на дверь. Кинничи встает, придвигает кресло к столу и выходит из кабинета.
Паломничество банкиров продолжается все утро. После двух секретарша удаляется в комнатку, выходящую в коридор, прямо перед дверью в кабинет судьи Фальконе. Она убирает контейнер с обедом, когда в кабинет магистрата3 резвыми шагами направляется нахмурившийся мужчина с широкими плечами и большой головой. Завидев носки его ботинок, она инстинктивно открывает рот. Но потом понимает, что это Рокко Кинничи.
За его лапищей даже не видно дверную ручку. Уже наполовину оказавшись в кабинете, Кинничи вспоминает, что надо было постучать.
– Рокко, – говорит человек, сидящий за письменным столом в черном стеганом кресле.
В кабинете, кроме длинного деревянного стола и застекленного шкафа, – сейф, куча папок, разложенных там и сям, и пишущая машинка «Оливетти Линия 98». И еще два пустых письменных стола с какими-то механизмами, на стенах несколько календарей вооруженных сил. На полу нагромождение коробок.
– Можно войти?
– Куда тебе еще входить?
Кинничи закрывает дверь и садится у стола. Стул скрипит. Он вырос профессионально – и не только профессионально – за двенадцать лет карьеры в Трапани и Партанне, а потом уже вернулся в Палермо. Можно сказать, вернулся домой. Родился Кинничи в 1925 году в деревушке Мисильмери недалеко от Палермо и прекрасно знает дорогу, соединяющую деревню с Палермо: после бомбардировок союзников железной дороге пришел капут, и Кинничи, чтобы закончить классический лицей имени Умберто I, вынужден был ходить в город пешком. Больше пятнадцати километров, около трех часов пути. Два раза в день.
– Джованни, ты знаешь, что происходит, да?
– Скудетто у «Юве»? А, да, но придется с этим смириться…
– Я с тобой серьезно разговариваю. Эта история с письмами, которые ты рассылаешь банкам, выходит из-под контроля.
– Это ты мне говоришь? – спрашивает Фальконе, указывая на коробки.
Кинничи опирается локтями на стол:
– Я только что был в кабинете Пиццилло.
– Его превосходительства.
– Вот именно.
– Он тебя вызвал?
– Я сам к нему пришел.
– Ты, как истинный католик, решил подвергнуть себя бичеванию?
– Я хотел ему напомнить, что нам нужно сменить Ла Коммаре, после решения Высшего совета магистратуры нам нужен новый мировой судья. Но он мне и слова вымолвить не дал. Сказал, что наш Следственный отдел губит экономику Палермо.
– А, так, значит, теперь это называется «экономика»?
– Сказал, чтобы я загрузил тебя пустяковыми процессами, потому что тебе следует заниматься тем же, чем и всем следователям.
– То есть?
– Ничем.
Кинничи разглаживает галстук двумя пальцами – значит, чувствует он себя более или менее в своей тарелке. Фальконе морщит лоб, проводит рукой по заросшему подбородку, выдерживает взгляд собеседника. Человеку, плохо знающему Кинничи, этот взгляд наверняка показался бы полным угрозы, а кабинет Кинничи обычно наводит на посетителей ужас.
Фальконе спокоен. Ему хочется улыбнуться, но он не уверен, что может себе это позволить. Субординация есть субординация, в это верит и он, и Кинничи, и оба они ее соблюдают.
– И ты бы на это пошел?
Рокко Кинничи глубоко вдыхает, медленно выдыхает через нос и молчит.
– Иди за мной, – говорит он, жестом показывая, чтобы Фальконе встал.
Фальконе отодвигает кресло и направляется за Кинничи. Тот останавливается перед своим кабинетом и открывает дверь, пропуская Фальконе вперед.
– Что, правда? – спрашивает Фальконе. – Мы уже до этого дошли?
Всем известно, что в суде полно завистников и более-менее тайных врагов, и также известно, что с приходом Фальконе обстановка тут сделалась совсем уж напряженной, но подозревать, что в кабинетах спрятаны жучки…
– Нет, что это тебе в голову пришло?
– Ну откуда мне знать, ты ничего не говоришь, ведешь меня в другой кабинет, я подумал, что…
– Это не другой кабинет, это не просто кабинет. Это кабинет советника, начальника Следственного отдела. А это знаешь что такое? – говорит он, указывая на свое кресло.
