Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск. Премия имени Н. А. Некрасова, 200 лет со дня рождения. Часть 1

– А ты знаешь? Я тоже хочу братика нашим дочкам, – снимая напряжённость в разговоре, сказала Ольга.

– Прости меня, Оль! Как так получилось?.. Я же тебя люблю! И буду любить, но…

– Знаю! – снова перебила она его. – Вспомни тот здоровенный словарь. Вспомнил? Чувство самоотверженной привязанности. Это любовь. А самоотвержение – это отказ от своих личных интересов для блага других. Просто, как в математике. Пифагор нас так и учил. А что получилось… А получился не самый плохой вариант. Моё сердце для тебя никогда не закроется… Буду ждать!..

Ольга встала, поцеловала стоявшего на коленях мужа в темечко, как целует провинившегося сына мать, и вышла из комнаты.

Он почувствовал себя студентом, сдавшим экзамен, к которому был совсем не готов. Преподаватель поставил ему отличную оценку лишь за былые заслуги.

Про официальный развод речи не шло.

Дочери отнеслись к такому повороту событий философски – не осуждали, но и не одобряли.

Константин с Авророй сняли квартиру рядом с работой. В самой фирме по-разному восприняли эту новость. Директора уважали. «Прессу» считали женщиной порядочной. Поэтому большинство коллег желали им только добра, не забывая при этом посочувствовать Ольге.

За время беременности Аврора несколько раз ложилась в больницу на сохранение, но врачи были уверены в успешных родах. Молодые родители выбрали роддом, где собирались пополнить население города ещё одним жителем.

В тот день Константин приехал домой на обед. Открыв дверь, он увидел будущую маму. Она стояла в коридоре одетая, держалась руками за низ живота и негромко говорила: «Надо ехать… Надо ехать». Вещи для роддома собраны были заранее. Вышли из дома, сели в машину и поехали рожать…

Аврору сразу увезли на скорой в горбольницу. Константина спасателям пришлось вытаскивать через крышу (водительская дверь превратилась в месиво), предварительно срезав её. Молодой пьяный урод, который в них врезался на своём внедорожнике, не получил даже царапины. Он всё доказывал полиции, что ехал по знаку «главная дорога», а светофор ему «до лампочки». Свидетели видели, как он проскочил на большой скорости на красный.

Константина, без сознания, увезли в ту же горбольницу. На следующий день его привели в чувство, и он узнал, что Аврору спасти не удалось. Вот так, на ровном месте, возникают небесные переходы с этого света на тот свет. А мальчик, спасибо врачам, родился живой и здоровый.

Об отце такое сказать было нельзя. Слишком сильный был боковой удар. Даже подушки безопасности не помогли. Сколько он мог протянуть, никто не знал. Может, месяц, может, полгода, а может, случится чудо, и он выскочит вприпрыжку отсюда на своих двоих. Операцию надо было делать в любом случае. Пока врачи готовились к оптимистическому развитию событий (операции), Константин готовился к самому худшему варианту. Он написал завещание и дал ход некоторым важным для него бумагам. Юрист, адвокат и нотариус подолгу задерживались в его отдельной палате. Больше туда никого не пускали. В соседнюю палату поместили новорождённого Константиновича с кормилицей, которую нашли тут же, в больнице.

За сутки до операции Константин собрал их, пригласив ещё главврача и Ольгу. Он хотел прилюдно ознакомить всех со своим завещанием. Надо было внести ясность в ближайшее будущее, а дальше уж как судьбе будет угодно…

Когда они вошли в палату, Костя полулежал на кровати на большой подушке. Ему так было лучше всех видно. Слева от него из голубого атласного конверта для новорождённых, лежавшего на кровати, виднелась красноватень-кая рожица маленького человечка. После недавнего кормления человечек спал, а папа его осторожно обнимал.

Пока адвокат зачитывал завещание, Ольга не могла оторвать глаз от содержимого конверта. Даже после ухода мужа её сердечко не билось так сильно, как сейчас. Рядом, в двух шагах, спокойно посапывая, лежала живая мечта их последних семейных лет.

Константин всё завещал Ольге. Она только успевала подписывать документы, что ей подавали. Когда бумаги закончились и всё было подписано, завещатель попросил оставить их наедине. Все вышли. Они остались вдвоём, наедине с конвертом…

– Подойди ко мне, Оль! – попросил он, доставая правой рукой из-под одеяла свёрнутую в трубочку бумагу, перевязанную синей ленточкой. Затем посмотрел в неё, как в подзорную трубу, и подал ей.

Она развернула сию грамоту, прочитала, что там было написано, и тихо ойкнула. Это было простое свидетельство о рождении. Но…

Матерью была записана она, Ольга! Отцом – Костя. Вместе они стали родителями нового гражданина – Константина Константиновича.

– Прости меня! За всё прости, Оля!.. Кроме тебя, никто не сможет вырастить нашего сына так, как я бы хотел… Или что-то не так?

– Так, всё так! На твоём месте я поступила бы так же!

Она нагнулась, обняла ладонями его голову и несколько раз крепко расцеловала. Он не остался в долгу. Давненько её руки не испытывали прикосновения знакомых горячих губ любимого человека.

– С кормилицей я договорился на первое время, а там сама посмотришь. Забери нашего сына отсюда сегодня. У меня завтра операция. Обо всём остальном после…

– Да, я знаю. Заберу, заберу! – успокоила его Ольга, подошла к ребёнку, взяла на руки и прижала к груди.

Маленький Костя зашевелился, приоткрыл оба глаза и разинул рот. Но детского крика никто не услышал. Его губёшки что-то тихо прошептали на одному ему понятном языке, реснички захлопали, приветствуя маму, и, устроившись удобнее, он снова равномерно засопел. «Ну вот и познакомились, Константин Константинович!» – подумала мама, уже официальная и единственная. Ещё она подумала, что судьба не могла поступить иначе в такой ситуации.

Уже выходя из палаты, Ольга ободряюще помахала Косте рукой и с надеждой в голосе произнесла:

– Мы будем переживать за тебя, Костя! Ты должен встать на ноги! Ты нам сейчас особенно нужен! Всё будет хорошо! Удачи!

Два месяца протянул Константин после операции, уже не имея возможности говорить. Врачи сделали всё, что смогли, чтобы поставить его на ноги, но тот пьяный урод на внедорожнике сделал гораздо больше, чтобы он никогда совсем не встал…

Год минул, а «квадратики» говорили о своём друге как о живом. Место старшего Константина занял младший. Они были от него в восторге. А он, когда проснулся, «цокотопал» вокруг стола и играл с ними со всеми, щипался, смеялся. Тот же Костя, только маленький.

Когда все уходили, Константин Константинович одной рукой держался за маму, а другой махал всем на прощание и звонким голосочком лепетал:

– Дитеко! Дитеко! Дитеко!..

– Что он говорит, Оля? – спросил один из «квадратиков».

– Вы ему очень все понравились, поэтому он и говорит вам: «Прихо-дите к Косте! Прихо-дите к Косте! Прихо-ди-те к Косте!»

Александр Ведров

Уроженец Свердловской области, инженер-атомщик. С 1963 года работал на Ангарском атомном комбинате, затем на партийных должностях и на государственной службе, ныне пенсионер. Заочно окончил Иркутский институт народного хозяйства и Академию общественных наук при ЦК КПСС.

Литературной деятельностью занялся в 1999 году. В 2015-м стал членом Российского союза писателей (РСП) и в том же году – лауреатом национальной литературной премии «Писатель года России». Финалист литературного конкурса Русского Императорского Дома «Наследие». Кандидат в члены Интернационального Союза писателей. Издал одиннадцать книг, из них три романа. Член Общественного совета при аппарате губернатора и правительства Иркутской области. Проживает в Иркутске.

Амурская сага
Исторический роман (отрывок)

Предисловие

После отмены крепостничества крестьяне центральной России более всего нуждались в земле, которой, по слухам, было вдосталь за Камнем, как величали Уральский хребет, в Сибири, на сказочном Алтае и на Мамур-реке. Название реки переиначивалось и так, и сяк, пойми, как не ошибиться, коли она несла свои полные воды где-то на краю земли, по-монгольски значилась Хара-Мурэн, а по-китайски и не высказать. Сказывали еще, что русло реки тянулось на тысячи верст и все по южным местам, образуя плодородные луга и поля на зависть, а где впадала она в Великий океан, там и поднималось солнце над бескрайней Россией. На «неведомые землицы» и подались крепкие духом и охочие до работы крестьяне.

Первая волна переселенцев на Амур пришлась на 1860–1880 годы, когда шли в основном старообрядцы, гонимые из России за религиозные убеждения. За ними потянулись семьи из Забайкалья и другие. Первопроходцы встречались с местными жителями, манеграми (по Мааку, маняграми) или тунгусами, родственными даурам, которые вели кочевой образ жизни, летом жили в юртах, зимой – в землянках. В своей основе народы Сибири не противились принятию российского подданства.

Вторую волну переселенцев составили безземельные крестьяне Украины и центральных российских районов. Массовое переселение началось после революционных событий и аграрных волнений 1905 года (третья волна), когда по программе реформатора Петра Столыпина осуществлялась государственная политика освоения Сибири. Из Полтавской губернии за пару десятилетий за лучшей долей выехало в Сибирь сто шестьдесят тысяч человек.

За время царствования Николая Второго население азиатской России перевалило за двадцать миллионов человек, что было похоже на волшебное преобразование окраин. Подобного взлета прироста населения Россия уже не будет знать в последующую эпоху. Империя быстро ощутила пользу в опоре на «крепкого хозяйственного мужика». Сбор зерна возрос до четырех миллиардов пудов, сибирское масло шло в Европу на десятки миллионов рублей, бурно развивались маслобойни, мукомольное производство, купечество, горная промышленность, производство сельхозмашин. Растущая экономика края вызвала необходимость строительства Транссиба.

Программу освоения Сибири и Дальнего Востока, рассчитанную на двадцать лет, прервали события Первой мировой войны, обернувшейся для России революцией. К революции 1917 года в Сибири сложилась иная, нежели в центральных районах России, система крестьянского земледелия: изобилие плодородных земель, отсутствие помещичьего засилья и в итоге – высокая доля зажиточного слоя, образовавшегося из основателей новых поселений. Их трудовой и профессиональный потенциал мог бы остаться тем остовом экономики, каким был при царизме. Доля зажиточных дворов в Сибири почти втрое превышала этот показатель по европейской части России, а на землях Дальнего Востока они составляли до половины хозяйств. По экономической сути эти семейства представляли собой фермерские хозяйства, которые кормили страну.

Хозяйственные мужики поддержали революционные нововведения, именно при широкой народной поддержке была создана Амурская трудовая социалистическая республика. Оставалось лишь поддержать зажиточные дворы техникой, дать им свободу развития – и государство получило бы развитую сеть сильных фермерских хозяйств. А вот малообеспеченным крестьянам вполне обоснованно открывалась дорога в колхозы. Но политическое руководство, ослепленное идеологией классовой борьбы, якобы нараставшей по мере строительства социализма, избрало путь разрушения старого мира «до основания», искоренив «кулачество», золотой фонд крестьянства. Как итог разрушительной политики – голод по всей стране, бесславное «достижение» красной диктатуры в крестьянской стране начала тридцатых годов.

Объектом исследования романа стал крестьянский пласт с его интересами и устремлениями к созидательному труду и благосостоянию. Главные герои романа, в родстве которых преобладали украинские корни, жили в близости и единстве с русским населением, укрепляя братство славянских народов. В их судьбе видится пример переплетения жизни рядовых граждан с историей государства, с его развитием, спадами и подъемами. Они – представители миллионов сограждан, которые в итоге определяют все успехи и достижения страны. Народ – вершитель истории, ее главная действующая сила.

Часть 8
Унесенные бурей

А что, если наша Земля -

это ад для какой-то другой планеты?

Олдос Хаксли

Глава 1. Святой Давид

Волна коллективизации докатилась до Дальнего Востока. Рывок к формированию крупного государственного сектора в промышленности в условиях плановой экономики был несовместим с сохранением единоличных сельских хозяйств. Бешеные темпы возведения новых городов и промышленных комплексов требовали немедленных и возрастающих поставок ресурсов. В практику вошли меры принуждения. Принципы НЭПа преданы забвению. Бедные и отчасти средние слои крестьян поддерживали коллективизацию, зажиточные хозяйства противились ей; на селе возникла межклассовая напряженность.

В Амурской области к началу коллективизации насчитывалось четырнадцать тысяч бедняцких и малоимущих хозяйств, которым была прямая дорога в колхоз, больше некуда, но кроме них двадцать шесть тысяч середняцких и десяток тысяч зажиточных дворов. Различия этих сословий должны были учитываться государством в пользу конечных результатов, но «разрушители старого мира», расправившись с политической оппозицией, снова да ладом взялись за привычное дело. Основная часть крестьянства приняла новое явление настороженно, рассудив, что от добра добра не ищут. Началось сокращение дворового хозяйства, люди продавали скотину и дома, уезжали в город на заработки. Что делать на земле, если отнимались результаты труда?

В 1927 году в десятке километров от Успеновки была организована коммуна «Красный пахарь» имени Блюхера, объединившая в своих рядах сорока двух энтузиастов, а с семьями – полторы сотни человек. Сторонники новой жизни собрали в общее стадо весь скот, какой у кого был, и инвентарь. Вскладчину приобрели скромный парк сельскохозяйственной техники, еще и власти выделили трактор «Фордзон» с навесными орудиями. Коммунары размахнулись основательно. Построили кирпичный завод, шерстобитку и диковинный инкубатор. Первый урожай был неплох, средний заработок – тридцать рублей.

В коммуне был организован новый быт. Женщины на принципах равноправия принимали участие в общественно полезном труде. Подростки привлекались к посильному труду с оплатой по шестьдесят копеек в день. Коммунары жили в общежитии, по одной комнате на семью. В тесноте, да не в обиде. Работали пункт ликвидации безграмотности и красный уголок, выпускались стенгазеты. Жили в дружбе и согласии и в труде, и на отдыхе. На то они и коммунары.

В 1930 году хозяйство коммуны окрепло. Кирпичный завод приносил прибыль до четырех тысяч рублей за год. Построены свинарник на двести голов и птичник на тысячу несушек, их продукцию охотно скупали совхозы Средне-Белой и Комиссаровки. «Красные пахари» первыми в районе освоили силосную технологию заготовки кормов. Через пять лет коммуну «Красный пахарь» преобразовали в колхоз с одноименным названием, но в памяти жителей Успеновки надолго остались воспоминания о давней поре революционной романтики на началах общности труда и имущества.

С коллективизацией началось раскулачивание. Раскулаченных хозяев этапировали по тюрьмам и лагерям, их семьи – на высылки. Началось горемыкам подневольное переселение, не под царской охранной грамотой, а под охранным конвоем. В Успеновке опустевшие дома разбирали и вместе с инвентарем и утварью перевозили в коммуну, которая обустраивалась на заимке раскулаченного сельчанина Никиты Харченко. В январе тридцатого года развернулось движение «двадцатипятитысячников», подхваченное в Приамурье. Сто семнадцать рабочих-производственников, а с ними двадцать пять партийных и советских работников выехали на работу в колхозы. Борьба укладов бушевала на Амуре не слабее, а то и шибче, чем в шолоховской «Поднятой целине». Из сыновей Василия Трофимовича хуже всех пришлось Николаю и Дмитрию, народившему с Натальей десятерых детей. Их семейства, сколотившие состояние на зависть любой коммуне, были вычищены из родового гнезда и сгинули в безвестности. Дома разобрали и вывезли в коммуну, хозяев отправили в лагеря и почему-то без права переписки. Жили в благодати большие семейства, жили, трудились – и исчезли бесследно. Василию Трофимовичу не довелось видеть бесславную кончину сыновей, которых он привел на землю, жестоко обошедшуюся с ними.

* * *

С Давидом обошлись помягче, хотя и отняли полевую пашню. Отец с сыном разобрали и перевезли с поля на усадьбу избушку. И остался на заимке осиротевший сад из разросшихся корней груши, кустов черемухи и калины да двух высоких лип, но их дни тоже были сочтены под напором коммунарского трактора марки «Фордзон». Осталось также полюбившееся озеро со стаями карасей и быстрых гольянов да вечерним жалобным плачем гагар, гнездившихся в камышовых зарослях. Ивану Карпенко, старшему из братьев, удалось избежать притеснений благодаря сыну Семёну, красному партизану, выдвинувшемуся в колхозное начальство.

Строители новой жизни, знавшие лучше крестьян, как им жить и трудиться, надумали устроить коллективное хозяйство в самой Успеновке, где упрямых единоличников под угрозой раскулачивания проще было загнать в артель. Крестьяне ходили чернее тучи, не зная, как спасаться от власти, которую они отстояли в гражданской войне. Давид Васильевич поплакал от безысходности, принимая на день по комиссии вербовщиков, и весной тридцать второго года написал заявление о вступлении в колхоз. В тот же день с его двора увели трех лошадей, дойную корову, с десяток овец и забрали весь инвентарь: плуг седальный, жатку, сеялку с веялкой, бороны и каток. Колхоз зажил богаче. В пользу колхоза прибрали и два больших рубленых амбара, стоявших на огороде, под пасеку, а Давида поставили сторожем при ней. Прасковья Ивановна тоже оказалась при деле – рабочей в огородной бригаде.

Осенью, когда амбарных пчел вывезли на зимовку, Давида Карпенко назначили чабаном при отаре овец. Тут-то он вкусил все прелести колхозного дела. Поскольку теплых помещений для скота в колхозе почему-то не было, овец при любых морозах приходилось держать под сараями. Чабан, у которого сердце разрывалось за страдающих животных, ходил по ночам с фонарем, следил за ними. Его дом был полон ягнят, которых он, спасая от морозов, таскал туда-сюда, из отары в дом да обратно. Прасковья-огородница по ночам ходила с мужем подкармливать овец из домашних припасов.

Весной, едва появлялись прогалины, Давид с напарником, Марком Овчариком, выгоняли отару в поле пастись до белых мух; колхозных кормов всегда было в обрез. Овцы из бывшего домашнего стада узнавали Давида, жались к нему, блеяли, жалуясь и не понимая, что же случилось с хозяином, оставившим их без корма и тепла. Дожди животным тоже не в радость, перед ненастьем их трудно было выгнать на пастбище. Под дождем шерсть тяжелела, долго не высыхала, и овцам было холодно. Они прижимались друг к другу для тепла, заболевали. Им бы укрыться под навесом, которого, однако, не было. Чабану, перенесшему два инфаркта и неспособному из-за паховой грыжи без бандажа и пару шагов ступить, самому бы пожаловаться, да некому.

Все мольбы и жалобы Давид Васильевич направлял одному Богу милосердному, искренняя вера в Которого возрастала тем сильнее, чем несноснее становилась жизнь. По воскресеньям богомолец, договариваясь с напарником о подмене, уходил в Средне-Белую для посещения церкви, а это за семь верст, не щи хлебать, к обеду возвращался пасти овец, а к ночи пригонял в загон и таскал им воду на полную колоду. Пять лет ходил чабан за колхозными овцами как за своими. Хоть и трудился он добросовестно, иначе не умел, а врагов все-таки нажил.

За приверженность к Господу Богу атеисты над ним насмехались и изгалялись, прозвав святым Давидом. Чего было ждать, если атеисты действовали не сами по себе, а по инструкции амурского областного «Союза воинствующих безбожников», имевшего ячейки на предприятиях. Была такая организация. Активисты и часть бедняков были враждебно настроены к нему из-за раскулаченных братьев Николая и Дмитрия, отнесенных к врагам народа. Давид молча сносил сыпавшиеся на старую голову издевательства и попреки, но от веры не отступал, одна она осталась в страдальческой душе.

Когда по Руси разнеслась молва о сказочных сибирских богатствах, туда потянулся случайный люд, ловцы счастья и охотники до легкой добычи, которые по «железке» добирались до новых мест, устраивались наемниками или жили случайными заработками, присматривая, где что плохо лежит, и ждали своего часа. Этот час настал с революцией, всколыхнувшей мутную воду вокруг начавшегося передела собственности. Немало проходимцев, не имевших понятия о чести и совести, объявилось и в зажиточной Успеновке.

Один из них, гол как сокол, пробрался в колхозное начальство и стал присматривать усадьбу, достойную своего служебного положения. Выбор посягателя на чужое добро пал на добротный дом «святого Давида», преследуемого со всех сторон; оставалось только добить. Завладеть чужим имуществом было проще простого – всего-то настрочить донос куда следует. Задача упрощалась тем, что властями в широкий обиход было введено понятие подкулачника, а в разразившемся голоде можно было обвинить любого встречного-поперечного, хоть того же Давида, который довел колхозную отару овец до падежа.

Какой чабан спас бы овец, если колхозные корма к концу зимы истощались, а выгонять отару в поле было бесполезно? Бродили, бывало, кони по снежному полю, долбили копытами лунки, откуда выгрызали пожухлую траву вперемежку с мерзлой землей, но овец с их раздвоенными копытцами природа такому приему не обучила. Чтобы сохранить отару, пришлось раскрыть крыши амбаров, но солома была трухлявой и плохо пригодной для корма. Больше мусолили, чем ели. Люди питались немногим лучше. Ходили по полям, собирая неубранные колоски и мерзлую картошку. Выручала соя, при уборке которой с осени оставались стручки, не срезанные комбайном. Хлеба колхозникам выдавали по четыреста граммов на трудодень, но его готовили из теста напополам с травяными отрубями, от которых у людей часто отнимались ноги. Неправильную траву подбавляли в хлеб пекари, не ту, какую подбирала Бобка.

Однажды Давид тоже остался лежать в поле в конце дня, когда овцы, не дождавшись команды, оставили его одного, без всякой помощи, и сами ушли в загон. Чабана спасла Прасковья, встретившая отару без ее овечьего начальства. Давид все же сумел сохранить в оскудевшем хозяйстве корову Милку, хотя за зиму пришлось снять на корм солому с сарая, а Милка сохраняла семью, поддерживая ее молоком. На дворе оставались с десяток кур-несушек, три гуся да верная собака Бобка. Такое середняцкое хозяйство.

Из письма Давида Васильевича сыну Ивану:

«Здравствуй, дорогой сын. Во-первых, сообщаю, что мы живем ноне так. После твоего отъезда я сильно болел, дней 16. Потом начал понемногу исправляться, и 10 сентября дали коров, начал их пасти, и хворал, и пас до снегу… Потом красил ж.-д. бараки: пол и окна, а здоровье похужало, грыжа много хуже стала… Маманя нянчит внучку Валю, она пока не ходит самостоятельно… Ванюшу (брата. – Ред.) перевели со слесаря на ремонт в казармах, ходит на работу за 6 км…»

* * *

Ретивые исполнители коллективизации довели процесс раскулачивания до раскрестьянивания. В считаные годы земледелие лишилось прежней моральной ценности. Кошмарное наводнение 1929 года, которое привело к разорению амурчан, проявивших бессилие перед стихией, властями было использовано для ускоренного проведения коллективизации. Крестьяне, свыкшиеся с общиной, поначалу поверили колхозному раю – кто бы сомневался в преимуществах коллективного ведения хозяйства над единоличным, – однако новоиспеченных колхозников ждало разочарование. Не теми методами и руками возводилось новое дело. Докатились до введения продовольственных карточек.

Начались волнения и протесты. В апреле тридцатого года, через шесть лет после Зазейского, вспыхнул Зейский мятеж. В газете «Правда» появилась статья вождя «Головокружение от успехов», списавшего насильственные меры коллективизации на местных исполнителей. Амурская областная партийная конференция приняла статью о перегибах к исполнению. Растерявшиеся власти дали разрешение на выход из колхозов, число которых заметно поубавилось. Но то были лишь цветочки, а ягодки ждали впереди.

Наметившийся спад колхозного движения совершенно не устраивал его организаторов и вдохновителей, взявших курс на сверхбыструю индустриализацию страны за счет выжимания соков из села. Зерно оставалось главной статьей государственного дохода и средством удержания власти. Поступила команда к решительному наступлению на крестьянские бастионы. Весной тридцатого года на Дальнем Востоке в операциях против кулачества действовали сто двадцать пять отрядов ГПУ, только в январе тридцать второго года ликвидировано двенадцать «контрреволюционных групп».

Политическая напряженность в стране нарастала год от года. В 1929 году была разгромлена группа видного теоретика партии Н. И. Бухарина, председателя Совнаркома А. И. Рыкова и лидера советских профсоюзов М. П. Томского, выступавшая против мер по ускоренной индустриализации и коллективизации, особенно против чрезвычайных мер в хлебозаготовках. Этот год Сталиным объявлен годом «великого перелома». Он призывал за десять лет догнать передовые страны, мотивируя свой тезис тем, что «либо нас сомнут». Здесь-то вождь был прав, только вот великая смута в России началась с того самого 1917 года, в котором революционеры всех мастей в феврале и в октябре правили балом. Где они, двадцать лет мирной жизни, о которых мечтал Столыпин? Кто бы осмелился напасть на Россию, которую видел реформатор к 1930 году? На рубеже веков царская Россия входила в пятерку крупнейших экономик мира и занимала ведущие позиции по темпам развития промышленности – 10 %, а в тяжелой – все 20 % и без каких-либо чрезвычайных мер.

К высшей мере ответственности были приговорены лидеры оппозиции Н. И. Бухарин и А. И. Рыков; их жизнь оборвалась на расстрельном полигоне с издевательским названием «Коммунарка». М. П. Томский, стойкий защитник крестьянских интересов, застрелился «в добровольном порядке», упростив задачу притеснителям, но диктатор от пролетариата отыгрался на сыновьях «правого уклониста», приговоренных к расстрелу за отца. С тем партийные дискуссии и прекратились.

Повсюду ускоренно возводились лагеря жуткой империи ГУЛАГ. Они требовались для решения не только политических, но и экономических задач по перемещению производительных сил страны на отдаленные и восточные территории. Постановлением Совнаркома от 11.07.1929 предписывалась «колонизация этих районов путем применения труда лишенных свободы». Столыпинская реформа подменена сталинской. В 1932 году под городом Свободный был сооружен БАМлаг, в котором только за одиннадцать дней «черного августа» тридцать седьмого года расстреляно 837 неугодных лиц. В Свободном щедро раздавали свободу от жизни. Здесь карлики в погонах дважды выводили на инсценированный расстрел будущего Маршала Победы Рокоссовского, глыбу полководческого таланта. Гулаговская система совершенствовалась, и под Средне-Белой построили «специализированный» лагерь для аграриев. Для захоронений применялись рвы, в которые сбрасывалось с полтысячи расстрелянных. Только за 1937–1938 годы через БАМлаг прошло более двухсот пятидесяти тысяч человек, хотя точное число репрессированных уже никогда не будет установлено. В архивах МВД по Амурской области скопилось более миллиона карточек заключенных, с которыми еще предстоит большая исследовательская работа.

Дальневосточный край превратился в зону ссылки спецпереселенцев, прибывавших из центральных районов страны. Глядя на неуместные действия властей, середняки сворачивали хозяйственную деятельность и покидали деревни. Житница Приамурья, охватывавшая Зейско-Бурей-скую равнину, опустела, что привело к массовому голоду начала тридцатых годов. В Албазинке колхозники растаскивали со скотомогильника на еду трупы животных, павших от эпидемии. По воспоминаниям А. С. Парубенко, в Козьмодемьяновке ели дохлятину со свалки, пересыпанную карболкой, ели и своих умерших детей. По воспоминаниям М. А. Машкиной, в Павловке у семьи Кудриных со двора уводили последнюю корову, на которой повисли, обливаясь слезами, шесть девчушек мал мала меньше. Малые понимали, что без кормилицы им не жить. Корову угнали, а семью вывезли в Белогорск: все равно не выжить в пустом доме.

Разрозненное крестьянство не сумело объединиться в отстаивании политических и экономических прав перед властью, в недрах которой вырастали деспоты местного масштаба. Настоящим исчадием зла для успеновцев была откуда-то взявшаяся особа, пользовавшаяся особым доверием у карающих органов. Выискивая очередную жертву, «особистка» вышагивала по деревне в солдатских галифе, с папиросой в зубах и строчила доносы как из пулемета, а там по отработанному конвейеру людей хватали и вывозили без особого разбора: кого-то – за решетку или на трудовую повинность, других – во рвы, уже под настоящие пулеметы. «Узаконенные расстрелы» велись в городах Свободном, Сретенске и Благовещенске, места «самочинных полигончиков» тщательно маскировались. В разгар репрессий на территории Константиновской МТС организовали учебный взвод, где подготовили двенадцать пулеметчиков. Куда бы их могли направить?

31 марта 1937 года первый секретарь Амурского обкома ВКП (б) В. С. Иванов был приговорен к расстрелу. Вместе с ним в причастности к «право-троцкистскому заговору» обвинены многие руководители области и комсомольский вожак заодно. Шутки в сторону. Началась большая потеха. В начале августа тридцать восьмого за подписью секретаря ЦК ВКП (б) руководству Дальневосточного края, куда входила Амурская область, был спущен лимит (тот же план) «для репрессирования контрреволюционных элементов» в количестве двадцати тысяч (!) человек.

В «Книге памяти» Амурской области в списке репрессированных из села Успеновка числится сорок человек (приложение № 1), среди которых немало фамилий, известных читателю по нашей книге: Данил Барабаш, Андрей Гальченко, Ануфрий Дидык, братья Иван и Павел Замула, братья Дмитрий и Николай Карпенко, Павел Овчарик, братья Анисим, Афанасий и Дмитрий Царевские, Павел Чернышов. Обращает на себя внимание тот факт, что практически все домохозяйства первых лет образования Успеновки понесли людские потери в ходе репрессий. Из второго поколения основателей села расстреляно 29 человек (приложение № 2).

Софья Дружинина вспоминает, как в 1934 году семью раскулачили и выслали из Успеновки на прииск «Сивагли», что в Свободненском районе. Лучше бы отправили куда подальше, потому как 30 августа 1938 года всех до единого мужиков прииска забрали, а семьям дали сутки, чтобы они убрались с прииска куда глаза глядят. Ее отца, Алексея Афанасьевича, расстреляли в октябре того же года. Семья долгими годами скиталась по белу свету, а сердце за папку, зарытого неизвестно где, так и не отболело. Софья Алексеевна просила поместить его фотографию в нашей книге, чтобы в ней упокоить отца.