Вдали от городов. Жизнь постсоветской деревни

Что же находится «вдали от городов»?
Предисловие от редакторов

Социология еще со времен Макса Вебера – суть наука городская, и подавляющая часть социологических исследований связана с городом. Возможно поэтому социологические разговоры о деревне вести достаточно сложно – существует опасность угодить в ловушку клишированных дихотомий, в рамках которых и развивается, по сути, всякое исследование деревни. Одна из них – оппозиция города и деревни. Деревня так или иначе связывается и сравнивается с городом. Порою складывается впечатление, что деревня – это Другой города, столь необходимый для конституирования самости, конструирования феномена. Как и всякий Другой, деревня не просто отличается, она оказывается чуждой городу – наделяется опасными для города характеристиками или же экзотизируется. Вторая дихотомия, участвующая в формировании дискурса о деревне, напрямую связана с первой. Это оппозиция традиционности/ модернизированности деревни. Зачастую речь о деревне ведется именно в этих концептуальных рамках, которые позволяют говорить о ее консерватизме или о запаздывающей модернизации и пр.

Однако время любых статичных границ, в том числе и классификационных, уходит. Границы ныне понимаются как условные, контекстуальные и подвижные. Предлагаемый сборник статей, посвященных анализу современной деревни, – попытка уйти от строгих дихотомий, воспроизводящих иерархии, или, по крайней мере, подвергнуть сомнению, деконструировать их и попробовать представить иную оптику – оптику самих жителей села. Подобные задачи требуют особого методологического подхода.

Все тексты сборника написаны на базе качественных эмпирических социальных исследований, которые проводились в селах и предполагали длительное пребывание исследователей в поле. Исследователи ежедневно общались с жителями сел, участвовали в их повседневных делах, значимых событиях, праздниках, стараясь не приписывать смыслы, а реконструировать их из речи и социальных действий жителей села. Антропологические методы позволяют минимизировать дистанцию между исследуемым и исследователем и приблизиться к пониманию социального феномена.

Уникальность предлагаемого подхода, представленного в данном сборнике, состоит в попытке поставить под сомнение существующую методологию изучения села. Все авторы так или иначе задаются вопросами: как сегодня социальные ученые могут исследовать село? Насколько социолог, выросший в городе, получивший городское образование и социализацию, способен понять те проблемы, которые актуальны для сельских жителей? Насколько он готов к тому, чтобы корректно сформулировать исследовательские вопросы и адекватно проинтерпретировать данные? Подобные вопросы не просто проблематизируют процесс получения данных и их интерпретацию. На наш взгляд, они позволяют исследователю более рефлексивно и ответственно отнестись к языку, на котором можно и должно говорить о деревне – избегая или, по крайней мере, проблематизируя референции и иерархии, которые создает любое социальное исследование само по себе – что в нашем случае многократно усилено дихотомией город/деревня.

Основная часть статей, представленных в сборнике, является продуктом двух научных событий. Первое – это трехгодичный коллективный исследовательский проект «Вдали от городов: жизнь восточно-европейского села. Деревенские жизненные миры в России, Эстонии и Болгарии»¹, реализованный в 2002–2005 годах российскими, болгарскими и эстонскими исследователями. Второе – это международная конференция «Социология села: в поиске новых направлений развития», организованная Центром независимых социологических исследований в мае 2006 г. В фокусе сборника – постсоветские сельские ландшафты, включающие в себя такие разные кейсы как Эстония, уже ставшая частью европейского сообщества; Армения, сохраняющая и, возможно, острее других проблематизи рующая дихотомию традиционность/модернизированность общества; Россия со своей огромной территорией и столь разнообразными регионами. Несмотря на общее прошлое, разные политические и социальные контексты в настоящем времени порождают различия в траектории развития сельской местности. Идея свести столь разные кейсы под одну обложку связана с желанием выявить эти расходящиеся тренды и в то же время найти некие общие закономерности в трансформации.

Итак, пожалуй, главная цель данного сборника – отказаться от представления о деревне как о неком специфическом, даже экзотическом объекте исследования, как о феномене «обочины», того, что находится «вдали…». Село не существует автономно от глобальных процессов. Несмотря на свою отдаленность и продолжающийся дефицит определенных ресурсов, оно включено в них, является полноправным субъектом глобальных социальных трансформаций. В представленных в сборнике статьях анализируются разные формы капитализма (Освальд, Виссер, Фадеева, Черемных/Карнаухов), процессы глобализации (Никифорова), модернизации (Папян), самоидентификации (Бредникова), индивидуализации (Богданова, Тимофеева) и пр., ныне активно идущие в деревне. Разные статьи сборника как кусочки пазла участвуют в составлении и насыщении общей картины современной постсоветской деревни.

Необходимо отметить, что структура сборника весьма условна и любая статья могла оказаться в каждом из разделов. Однако редакторы решили расставить некоторые акценты, обращая внимание читателя на исследовательскую методологию, концептуализацию феномена, а также на особый язык академического письма, делающий чтение насыщенным и нескучным.

Елена Богданова

Ольга Бредникова

Новые методологические подходы к исследованию и пониманию села

Индустриализированная деревня. К трансформации сельского образа жизни в постсоциалистических обществах
Ингрид Освальд

Понятие «индустриализированная деревня» появилось в процессе поиска интерпретационного фона при исследовании изменений условий работы и жизни в сельских регионах восточноевропейских трансформационных обществ.² Собранные эмпирические материалы привели к необходимости развивать собственную интерпретацию, так как наблюдаемые изменения представляли явный контраст к «старой европейской деревне с семейным крестьянским сельским хозяйством» (Hildenbrand и др., 1992). Эти изменения, как правило, не эволюционировали к названному типу хозяйства, как это ошибочно предполагалось после проведения приватизации сельского хозяйства.

Цель нижеследующих размышлений – сформулировать на метауровне основные элементы сельского образа жизни в процессе (пост)социалистических аграрных реформ и таким образом сделать возможным сравнение деревень в различных восточноевропейских регионах, несмотря на то, что пути их трансформации различаются. Простая ликвидация социалистического сельского хозяйства не привела сама по себе к ожидаемым при проведении реформ эффектам. В отличие от представлений прежней однолинейной теории модернизации, введение частной собственности на землю, допущение аграрных рынков, развитие демократии по западному образцу с всеобщим участием в делах общины не ведет автоматически к новому обществу в сельских регионах. Напротив, слом традиционного окружающего мира может привести «только к дезорганизации, правонарушениям и хаосу» (Eisenstadt, 1973: 128). Это не обязательно происходит, но и исключать этого нельзя. «Индустриализированная деревня» послужила нам для описания социалистического образа жизни в сельских регионах в качестве идеального типа (Вебер), с помощью которого можно сопоставить отдельные деревни, развитие которых определялось зависимостью от пройденного пути.

1. Концепция

Понятие «индустриализированная деревня» указывает, прежде всего, на индустриализацию сельского хозяйства, которая, начиная с 1960-х годов, являлась во всех обществах советского типа частью специфической стратегии модернизации. Эта аграрная реформа с целью «сглаживания различий между городом и деревней» сопровождалась постепенным «офабричиванием» образа жизни. Производственное предприятие в деревне – как правило, в форме «совхоза» или другого организованного по фабричным образцам крупного аграрного предприятия (в Болгарии: агропромышленный комплекс) – являлось в определенном смысле отображением общества в целом и регулировало не только процесс производства продукции, но и воспроизводства своих членов. Всеохватывающие функции социалистического предприятия по заботе о своих работниках – предоставление жилой площади и предметов домашнего хозяйства, медицинские и социальные услуги, забота о пожилых, организация детских учреждений и поддержка образования детей вплоть до устройства лагерей для проведения школьных каникул – хорошо известны, однако особенно необходимо подчеркнуть их «тотальность» в деревне. С коллективизацией сельского хозяйства большое количество административных и прочих функций общины и семьи было передано предприятиям и, таким образом, поставлено под государственный контроль. Если в городах во времена позднего социализма – благодаря большей плотности населения и разнообразию образовательных и культурных учреждений – наряду с предприятием и семьей возникали и другие разного рода объединения, то в деревне они практически полностью отсутствовали.

Индустриализация сельского хозяйства и теснейшая связь повседневной организации жизни с аграрными предприятиями стали содержанием практически единой стратегии модернизации, которая была реализована во всех обществах советского типа – пусть дифференцированная во времени и различная по объему³ – и которая привела к ликвидации крестьянского образа жизни и вообще крестьян как класса. На протяжении столетий обеспечение существования крестьянина и его образа жизни было связано с владением землей, а владение землей, в свою очередь, опиралось на семью как хозяйственное единство, которая как таковая занимала свое место в статусной иерархии деревни. Коллективизация, обобществление средств производства и индустриализация сельского хозяйства, напротив, означают отделение хозяйствующей личности от владения, а также введение «городских» принципов наемного труда и включения в государственную социальную систему через предприятие, вследствие чего все сферы жизни были организованы по единому принципу.

Посредством этих мероприятий, которые осуществлялись в течение жизни нескольких поколений и закончились примерно только к концу 1970-х годов, должно было подчинить социалистическое общество единому принципу производства и воспроизводства. Сюда включалось преодоление многовекового «противоречия между городом и деревней». Данное противоречие выступало для социалистических теоретиков как реликт феодально-капиталистических эксплуататорских отношений, которые обуславливали возможность возрож дения крестьянского образа мышления и жизни. Преодоление этого противоречия должно было дать возможность сельскому населению на равных принимать участие в жизни модернизирующегося социалистического общества. Правда, эта цель не была достигнута, прежде всего потому, что в деревне не существовало (и не могло существовать) современной инфраструктуры и образовательных учреждений в таком же объеме, как в городе. Принцип производственно организованного, единого образа жизни не просто различался между городом и деревней; сельское население было в значительной мере «раскрестьянено».

Дисфункциональность, проявившая себя в процессе формирования этого единого типа социалистического производства и воспроизводства (относительно низкая продуктивность крупных предприятий по сравнению с личными подсобными хозяйствами на приусадебном участке; использование собственности и инфраструктуры предприятий для частных целей) вылились в конце 1980-х годов в мощную дезорганизацию, порожденную последствиями социалистического планового ведения хозяйства и сопровождавшей его системой субсидий для реконструкции большинства крупных агропредприятий.⁴ Роспуск/реструктурирование больших предприятий в сельской местности и, таким образом, реорганизация сельского хозяйства осуществлялась, однако, в различных постсоциалистических обществах по-разному. В то время как в Эстонии, Болгарии или Восточной Германии были приняты законы о реституции, произошло восстановление частной собственности, что должно было оживить аграрное производство, в России процессы реорганизации, деколлективизации или приватизации происходили и происходят вяло и противоречиво.

Все же приватизация сама по себе не является, с нашей точки зрения, стратегией лечения попавших в кризис сельских условий работы и жизни. Правда, в отдельных регионах это привело к гигантскому росту продуктивности, как, например, в Мекленбурге-Передней Померании, где на базе СПК (сельскохозяйственных производственных кооперативов) возникли высокопроизводительные предприятия, которые причислялись к самым современным в Европе, однако предоставляли работу только части занятых прежде. Так как другой (не аграрной) промышленности в этих регионах либо никогда не существовало, либо она прекратила свое существование в течение 1990-х годов, сегодняшние аграрные предприятия видятся высокопродуктивными островами среди социально и экономически опустошенного сельского пространства. Общины почти не получают пользы от успешности новых предприятий. Ранее социально укорененное в местные СПК–структуры население потеряло как рабочие места, так и свою связь с социальной системой предприятия и живет в большей степени за счет государственных трансфертов (Land, 2000; Laschewski/ Siebert, 2001).

В Эстонии и в Болгарии преемниками государственных предприятий стали как частные предприятия, так и ориентированные на рыночную экономику кооперативы. Эстония обладала особенно выгодными условиями для развития их эффективности благодаря вступлению в Евросоюз. Наиболее удавшейся является связь между реконструированными аграрными предприятиями и смежными отраслями производства продуктов питания (Nikiforova/ Toomere, 2003), что не характерно для Болгарии.

В Болгарии происходит возврат к развитию кооперативного движения, которое имело длительную историю. С его помощью может быть решена, в том числе, и одна из проблем, возникших благодаря проведенной реституции. Дело в том, что возвращение земли бывшим владельцам или их потомкам осуществляется, как почти во всех трансформационных обществах, в значительной мере людям, которые не живут в сельской местности, не работают в сельском хозяйстве и никогда не были с ним напрямую связаны (Ernst, 1999; Dittrich/ Jeleva, 2004). Это особенно характерно для стремительно урбанизировавшейся в послевоенные годы Болгарии, поэтому объединение многих мелких собственников в кооператив кажется разумным. Только так могут возникнуть конкурентоспособные по величине предприятия, которые способны гарантировать входящим в них «крестьянам» поддержание жизни, а также обеспечить какими-то дивидендами живущих в городах членов кооперативов.

Наряду с такими кооперативами существуют крупные частные предприятия, хотя высокий стартовый капитал имеют лишь немногие из них (Dittrich/ Jeleva, 2004). Напротив, распространенной является обработка возвращенных или заново полученных участков земли мелкого и среднего размера семьями, члены которых живут частично в городе, частично – снова – в сельской местности. О возвращении к традиции крестьянского семейного производства, тем не менее, еще не приходится говорить, скорее речь может идти об особом типе подсобного хозяйства. Затруднительное экономическое положение приводит многие домохозяйства к тому, что они «посылают» в деревню отдельных членов семьи – будь то на сезонный, длительный период или на время выходных. Пенсионеры, например, частично возвращаются в сельскую местность, так как пенсия едва дает им возможность выжить. Их ведение хозяйства можно сравнить, скорее всего, со встречающейся в других странах экономикой, ориентированной на самообеспечение. Но даже в этих случаях финансовый базис домохозяйств состоит часто из пенсий, «прибыли» от сельского хозяйства, а также трансфертных поступлений от детей и родственников, которые получают свой доход в городах. Возникает своеобразный симбиоз «город-деревня». Стиль жизни выступает как ориентированный на семью; индивидуализация оказывается отброшенной на задний план.

В России, как и в Болгарии, во времена социализма также была широко распространена практика ведения подсобного хозяйства. Занятые в аграрном производстве часто обрабатывали находящийся в их распоряжении участок земли при помощи техники и других средств производства, принадлежащих предприятию, за счет чего урожаи возрастали и продукция продавалась на городских рынках. Эта практика существует частично и по сей день. Кроме того, распространена также обработка на скромном уровне садовых участков, где преобладает ручной труд и практически невозможно содержание крупных животных. И все-таки многим домохозяйствам это помогает существенно увеличить совокупный доход. Совместная организация жизни, сфокусированная на домохозяйстве, а соответственно на семье, но не на индивиде или городских и сельских отраслях, служит не только непосредственно для материального обеспечения, но и выполняет также большинство бытовых и страховых функций, возлагаемых ранее на предприятие.

Схожая с Болгарией картина складывается на юге России, где большие коллективные предприятия, возникшие как наследники государственных, существуют наряду с фермерскими хозяйствами, а сельские семьи естественно занимаются ведением подсобного хозяйства. Но и здесь домохозяйства вынуждены брать на себя множество функций, которые некогда осуществляли крупные предприятия, и это всё на фоне еще большего распада механизма государственных гарантий, нежели в Болгарии. Повседневная организация жизни поэтому также акцентируется не на индивиде, а на домохозяйстве, на объединении городских и сельских ресурсов, хотя симбиоз «город-деревня» не является таким тесным как в Болгарии. С одной стороны, в России расстояния больше, чем в Болгарии, с другой, на протяжении уже нескольких поколений население деревни было раскрестьянено/индустриализировано, поэтому здесь возникают другие образцы миграции, о чем будет сказано далее (для сравнения: Frolkova, Manujlov, 2004).

Наконец, на севере России и в Сибири наиболее явно можно наблюдать то, что может произойти, когда прекратится аграрное субсидирование. После переходного периода большинство совхозов было ликвидировано, что, конечно, коснулось и смежной пищевой промышленности. Оставшееся население, если еще не переселилось, вынуждено обходиться без ранее обеспечиваемой предприятием инфраструктуры и слабо связано с государственной социальной системой гарантий. Без государственной помощи, без местных или внешних заинтересованных лиц с большим капиталом, без обновления инфраструктуры в этих регионах очевидно только в порядке исключения могут быть созданы и/или сохранены крупные аграрные предприятия. Сельское хозяйство здесь существует в основном за счет использования остатков распущенных предприятий (постройки и инвентарь), то есть на низком и едва конкурентоспособном уровне, или в форме экономики самообеспечения, когда домохозяйства редко имеют больше чем одну корову и небольшой участок земли. Лишь немногие в деревнях могут найти работу (малооплачиваемую). В основном при этом речь идет о женщинах, которые заняты в управлении. Остальные ездят на работу в близлежащие города или поддерживают домохозяйство за счет (запрещенной) рубки леса и собирания ягод и грибов (Bogdanova usw., 2004). Как только сбережения истощатся, такого рода деревни, скорее всего, будут полностью покинуты; но некоторые, если они расположены вблизи больших городов, могут быть использованы в будущем как дачные поселения.

Эти примеры четко показывают, что в сельской местности, где лишь в редких случаях прежние институты были заменены новыми, крушение ориентированного на предприятие образа жизни вовсе не стимулировало людей, о которых идет речь, на возвращение к «традиционному» крестьянскому образу жизни.⁵ Отсутствуют необходимые для этого предпосылки. Лишь немногие обладают экономической базой для создания и поддержания частного конкурентоспособного хозяйства. Не существует никакой общественной силы, которая может и хочет социальные функции управления предприятием передать непосредственно общинам. К тому же население деревни привыкло к зависимости. Предпринимательская деятельность как «крестьянина» или фермера им чужда. Так как климатические условия на севере России и в Сибири (к этому: Karnaukhov, 2004) куда менее благоприятны, чем на юге, ситуация здесь проблематичнее и вызывает частично «архаические», анахронистические образцы повседневной организации жизни.

Ранее сказанное можно отобразить следующим образом в виде таблицы (см. стр. 16).

Используя сравнительную концепцию «индустриализированной деревни», мы хотим избежать трудностей, с которыми столкнулась однолинейная теория модернизации. При анализе интересующих нас здесь регионов и деревень речь идет не о квалификации модернизационного отставания, а о структурном анализе особого пути модернизации, который базировался на индустриализации аграрной промышленности, коллективизации средств производства и на доминирующей, «по-фабричному» организованной повседневной жизни в сельских регионах. Сегодня этот специфический путь модернизации прекратил свое существование. И на различиях между путями трансформации в разных регионах отпечатались степень и особенности ликвидации или корректировки прежних структурных элементов.

Далее будут рассмотрены три аспекта постсоциалистического развития, которые представляются основными для выявления и сравнения путей трансформации. Переход к неформальным отношениям во всех отраслях жизни, хотя и является характерным в трансформирующихся обществах не только для сельских регионов, ставит именно сельское население в положение «институционального вакуума».

Таблица. Трансформация «индустриализированной деревни» в постсоциалистических обществах.

Речь пойдет о специфике (пост)социалистического сельского населения и о том, что жители деревень должны рассматриваться не как «крестьяне», а как сельские промышленные рабочие. Наконец, приводятся примеры различных образцов миграции, которые явились следствием раскрестьянивания, деколлективизации и приватизации в сельской местности постсоциалистических обществ.

2. Фон сравнительных категорий

2.1. Трансферт институтов и развитие неформальных механизмов

В обществах советского типа в Европе задолго до падения системы наблюдалась «динамика распада», которая вызвала необходимость «перманентного антикризисного менеджмента» (Ettrich, 2003). Эта динамика охватывает, помимо прочего, неформализацию всех сторон политической и общественной жизни, что было вызвано отсутствием нормальных отношений с промежуточными инстанциями, так что ожидания и требования людей предъявлялись напрямую государству. Постоянно повторяющийся опыт невыполнения своих задач привел к появлению неформальных вспомогательных конструкций, которые были на грани легальности, являясь хотя и нелегитимными политически, однако все же терпимыми.

Эта форма самоорганизации была распространена, прежде всего, в профессиональных кругах, в поколенческих когортах выпускников университета, в родственных и дружеских кругах, то есть внутри «социальных сетей». Она способствовала, с одной стороны, стабилизации всей системы, но с другой, подрывала официально-формальные формы интеграции (напр.: Srubar, 1991). Вопрос о том, может ли это рассматриваться как «домодерное», отставлен здесь открытым. Этот аспект, однако, является важным, выступая как содержательный базис для таких феноменов как теневая экономика, вторая экономика, менталитет самообслуживания, сеть связей и коррупция (для сравнения также: Ledeneva, 1997). Разрушение этих практик, соответственно перевод переговорных процессов в не вызывающую опасений формально-правовую плоскость есть цель трансформации, реализация которой более заметна в городах. Тем не менее необходимо отметить, что это происходит не бесконфликтно. Все же «по ту сторону городов» новые институциональные правила и нормы действуют только номинально, фактически же правят вновь «неформальные механизмы» (Brie, 1996), которым привыкли доверять еще во времена социализма.

Наиболее ярко выражено это в России, где «деревня», хотя и является самостоятельной управленческой единицей, однако еще не доросла в финансовом и в управленческо-техническом смысле до новых задач. О самоуправлении по западному образцу едва ли можно говорить, так как принцип и функции насаженного сверху управления остаются неизвестными сельчанам. В качестве примера можно привести ответ жительницы деревни на севере России на вопрос о том, что означает ее работа добровольной «уличной уполномоченной»: «Меня выбрали в сельский совет. Я ничего не могу предпринять и ничего не могу сделать. Мы собираемся в сельском совете. Иногда некоторые приходят туда для решения каких-либо проблем, нас приглашают. У нас много таких уполномоченных, но мы не можем ничего сделать. Мы не обладаем никакими возможностями. Что я могу сделать, когда люди дерутся или что-то в этом роде?» Поступки населения деревни следует рассматривать не как «отклонение», а как неформальную деятельность в «институциональном вакууме»⁶, как элементарную «самопомощь» в контексте реципрокных отношений или, как в вышеприведенном примере, – приспособление к установленным «сверху» новым правилам, смысл которых остается скрытым от самих людей.

В Эстонии и Болгарии управленческие реформы осуществляются в целом посредством возвращения централизированных функций государства на уровень общины. В отличие от севера России, люди в Болгарии понимают значение самоуправления. Так, например, бургомистр исследованной нами общины беспокоится о массовом переселении из деревни в город и об отказе от регистрации в общине значительного количества жителей деревни, поскольку при дальнейшем снижении числа жителей община потеряет свою самостоятельность. Выборы бургомистра в деревне заключают в себе, таким образом, столкновение по поводу возможной стратегии обновления: те, кто выступает за ремонт церкви и кладбища, противостоят тем, кто выступает больше за освещение, строительство дорог и орошение. Существует целый ряд кандидатов на пост бургомистра. Община рассматривается как арена демократических столкновений и социальной организации.

В Эстонии разные жители деревни принимают участие в социальном движении, которое ставит своей целью возрождение деревенской самоуправленческой идеи. Самоуправление сельскими общинами в Восточной Германии учреждено формально на высоком уровне, но ввиду реальной финансовой слабости и зависимости от трансфертных платежей часто носит скорее бутафорский характер.

При исследовании сельских структурных изменений, в дополнение к интенсивному анализу возникающих формально-легальных институтов, следует обратить усиленное внимание (за исключением Восточной Германии) на неформальные механизмы, особенно в России. Речь идет о практиках людей, которые меньше заботятся (могут заботиться) о формальных правах и обязанностях, нежели об исполнении многосторонних неформальных требований и обязательств. Язык неформальных правил, проявляющийся в личных отношениях, не обращен к формальным институтам, будь то потому, что эти формальные институты все еще плохо функционируют, или потому, что в длившемся десятилетиями процессе социального научения обойти формальные правила считалось «нормальным».

2.2. Сельское население в (пост)социалистических обществах

Население деревни в Восточной Европе, несмотря на деколлективизацию и вынужденность хозяйствования, направленного на самообеспечение, несравнимо по своей социальной структуре с традиционными крестьянами. Можно выделить следующие аспекты «раскрестьянивания». Бывшие работники совхозов и кооперативов являются наемными работниками, часто аграрными специалистами с высшим или средним специальным образованием. Чем выше уровень образования, тем более выражено обычно профессиональное самосознание, что характерно также и для работников прежних инфраструктурных учреждений (учителя, врачи, работники культуры). Сюда относятся требования упорядоченного рабочего времени, участие предприятия в социальных гарантиях, а также ориентация на «блага модернизации» («goods of modernity»). Последние включают в себя не только материальные вещи (такие как телевизор или автомобиль), но и опыт «современного» планирования и представлений о социализации.

Так как ранее преобладали крупнофабричные формы производства с соответствующим разделением труда, то сегодня лишь немно гие из прежних сельских рабочих выбирают ведение собственного семейного хозяйства и, таким образом, самостоятельность, к тому же небольшие предприятия практически неконкурентоспособны. Связанная с организационной структурой крупных предприятий организация повседневной жизни, охватывающая и рабочее, и свободное и отпускное время, в том числе заботу о детях и ведение домашнего хозяйства, не может быть просто заново традиционализирована. Женщины, как и мужчины, были включены в структуру крупных предприятий, сегодня более не существует ранее четко очерченных гендерных ролей крестьянина и крестьянки и возможных «батраков» с основанным на этом разделением труда.

Речь, таким образом, идет о частично привычном для многих поколений, в какой-то мере «урбанизированном» стиле жизни наемных работников с соответствующими ожиданиями и требованиями. После исчезновения крупных предприятий для этих наемных рабочих в сельских регионах закрыты институционализированные пути воспроизводства, утеряны связи между приватными и производственными функциями, целые профессиональные группы становятся ненужными, им нет применения, так как приватизация предприятий означает в большинстве случаев также рационализацию или полное уничтожение возможностей формальной занятости. Изменение образа жизни наиболее проблематично прежде всего для женщин, которые редко принадлежат к новым предпринимателям и реже отправляются на заработки далеко от дома.

Отсюда на протяжении продолжительного переходного периода для большинства населения «индустриализированной деревни» встает дилемма: привыкнув к квазигородскому стилю жизни, не переезжая в окрестности городов, суметь в действительности идти путем «урбанизированной» индивидуализации. Хотя во всех исследуемых регионах и наблюдается временный или длительный отток молодых и более образованных жителей деревни, все же шансы получить хорошо оплачиваемые рабочие места в городах ограничены. Поэтому те, о ком идет речь, часто вынужденно решаются на радикальное сокращение своих потребностей и фокусируют свою организацию повседневности на выживании, поддерживая хозяйство, направленное на самообеспечение.