Buch lesen: «Пишу свою жизнь набело»

Рада Полищук

Schriftart:

* * *

Маме, папе, сестре Вике,
моим родным —с любовью

Синяя тетрадь в клеточку
От автора

В 1991 году я написала несколько вступительных слов к своей первой книжке «Угол для бездомной собаки» – то ли объяснить что-то хотела, то ли представиться. Все же первая книжка – ошеломительное событие. В моей жизни – еще и мистическое. Первое осознанное чудо. С него начался отсчет нового времени. И новых чудес.

Это счастье? – спросите у меня. Счастье, отвечу без колебаний. Это чудо? – спросите. Чудо!

Выходит, я – счастливая и верю в чудеса? Не знаю. Скорее нет, чем да.

Все же я давно уже пребываю в бесповоротном заблуждении, что Кто-то распоряжается нами. И я Ему за многое благодарна – не устаю говорить «спасибо» и мысленно поклоны отвешивать. Спасибо! – ору иногда, разрывая себе горло, когда слезы ручьем и выть хочется, а жить – нисколечко, просто закрыла бы глаза и с головой – в успокоительный сон, как в бездонный колодец, чтобы страх и восторг перемешались, наконец, в душе навсегда и перетекли в тишину.

Но ведь «покой нам только снится»? Все уже сказали за нас поэты. Все.

Или не все? Для чего-то же случилось в феврале 2001 года мое «поэтическое помешательство», когда мозг воспалился и чуть не разорвалась подкорка, потому что больше месяца круглосуточно, ни на миг не затихая, текли сквозь меня стихотворные строки.

Мои друзья-поэты говорили, что это был смертельный номер (по 10–12 стихотворений в день!). Но я жива – и это наводит на мысль, что аттракцион был Кем-то тщательно просчитан. Я балансировала на самом острие, на грани между быть и не быть. Ощущение блаженства – непередаваемое. И радость от постижения одной из самых притягательных тайн – тайны стихосложения. И папку со стихами храню как зеницу ока: если они пришли ко мне – значит, это кому-нибудь нужно. А весь файл из компьютера исчез бесследно, как только я внесла туда все стихи, зачем-то разрывая на мелкие кусочки рукописные черновики (!). Я только успела их распечатать. Мистическое событие!

Оно меня ошеломило – признаться, не ожидала.

Я, правда, и прозу не ждала, и мне бы этого счастья хватило на всю мою жизнь – самое сильное, яркое, оглушительное переживание!

Зато теперь я точно знаю – чудеса происходят, даже могу пересчитать их, загибая пальцы – первое чудо, второе…

Первое случилось давно. В 1982 году. После смерти моей прекрасной, нежной, моей по-детски беззащитной мамы. Это было не просто горе – катастрофа, крушение, конец, без мамы я не хотела жить… Два года мучительной нежизни. И вдруг (кстати, тоже в феврале, все мои начала – в феврале: рождение, стихи, проза, первая любовь и последняя, из тех, что уже случились) – вдруг: синяя школьная тетрадь в клеточку, и я пишу. И слышу мамин ласковый голос: «Я всегда буду с тобой, даже когда меня не будет…

Она всегда так говорила, и я наконец поняла: ах, вот что это значило – «всегда с тобой…

В начале было Слово, за ним – возрождение. Так я написала свою первую книгу – новеллы о детстве, о маме, о доме, о прошлом нашей семьи. Написала все, что знала и помнила сама и по рассказам мамы и папы. И ужасно испугалась, потому что вдруг поняла, что писать – это единственное, чего хочу и всегда хотела. Оттого, быть может, всегдашняя многолетняя неудовлетворенность отличницы двух технических учебных заведений, которые я окончила.

Писать. Писать! Но о чем?

И тут случилось второе в моей жизни чудо – ко мне пришли мои рассказы.

Буквально обрушились на меня, будто в лавину снежную попала, – я писала и писала, не отрывая руки от листа бумаги. Дома, на кухне, по ночам – днем я еще работала в «ящике», куда, невзирая на «пятый пункт», мне «посчастливилось» попасть по распределению. Зато вырваться оттуда за долгие годы не удалось ни разу, только когда отпустила себя на свободу – обходчиком в коллектор с подземными коммуникациями: сутки дежурства, трое суток – свободы. Неожиданный поворот.

Впрочем, в то время главной неожиданностью были мои рассказы. Они будто дожидались меня где-то, в какой-то таинственной точке пространства, куда я наконец попала. А могла бы не попасть, не случись в моей жизни страшное горе? Это самый жестокий вопрос, на который боюсь ответить, и душа нестерпимо болит, когда думаю об этом.

Может быть, поэтому писательство для меня не ремесло, а таинство. Я ничуть не кокетничаю, когда говорю, что не знаю, почему мои персонажи, такие странные, неожиданные, с неизбежностью несостоявшейся любви, с их невероятно трудной судьбой, как бы изначально на нее обреченные и в детях своих, эти Матильда, Исачек, Суссана с двумя «с» посередине (я бы никогда не придумала такие имена), Арон и Шира, Яня, Ваня и Моймойша – почему они пришли ко мне. Почему – они? Почему – ко мне? Почему в их жизни все происходит так, а не иначе?

Не знаю.

Но если бы я придумывала свою прозу, я бы хотела написать «Пасынки судьбы», «Долгую муку ожидания», «Роман-мираж», «Суссану с двумя «с»», «Одесские рассказы», «Семью, семейку, мишпуху», «Лапсердак из лоскутов». И многие другие свои вещи. Они мне нравятся.

Здесь, в этом жизненном пространстве, я вполне самодостаточна. Есть драгоценное ощущение внутреннего «ДА».

В жизни никогда не скажу о себе, что я красивая, умная, удачливая, деловая, счастливая, – не скажу. Не уверена. И не вполне свободна от взаимосвязей с окружающим миром, который в подавляющем большинстве именно такой меня и видит. И, слава Богу, меня это радует.

Но в прозе – есть это сокровенное «ДА». И это большое счастье. Самое большое в моей жизни. Хотя в ней немало чего происходило и происходит.

Полную свободу человеку вообще дает, наверное, только творчество. Даже в любви это невозможно. Потому что там взаимодействуют два субъекта и возможно несовпадение, кто-то может все испортить в самый неподходящий момент.

В творчестве – ты один, и если нельзя сказать, что все зависит только от тебя, то уж во всяком случае можно прислушаться к Андре Жиду: «Творчество – это взаимодействие художника с Богом. И чем меньше делает художник, тем лучше». Казалось бы – проще не бывает.

Может быть, я в своей прозе, чересчур откровенной, перехожу некую черту, за которую люди не хотят заступать в целях самосохранения. Но я ничего не делаю специально, не хочу никого шокировать или напугать. Не пишу специально грустные рассказы. Или специально еврейские. И если проза моя имеет эротическую подоплеку (психологическую и эротическую), то тоже не потому, что хочу угодить читателю или издателю, а потому, что считаю, что и в жизни все круто замешано на этом. Отсюда вырастает наше счастье. И несчастье. И ожидание, и разочарование. И творческое начало – тоже отсюда.

Когда-то я написала: «Главное – писать, все остальное преходяще и не содержит тайны». Подписываюсь под этими словами безоговорочно и сейчас. И больше всего на свете хочу писать, а времени катастрофически не хватает ни на что.

Тут справедливо будет перебить меня каверзным вопросом: а Литературная гостиная Рады Полищук (родилась в феврале 1997 года)? А альманах еврейской культуры «ДИАЛОГ» (19962019 годы)? Как это вписывается в календарь моей жизни и что делать с этими цифрами – складывать, перемножать или возводить в степень моей нечеловеческой усталости, моей почти хронической хандры, моего одержимого стремления к уединению? Ведь не просто мечтаю, но вожделею – двери запереть на все замки, телефон отключить, с ногами забраться в кресло и затаиться, к чему-то ненароком прислушиваясь.

И замирать от счастья, видя, как буквы сцепляются в слова и расползаются по чистому листу причудливым узором, – жизнь всегда непредсказуема, ее не угадаешь, не втиснешь в жесткие рамки, она плывет, бурлит, затихает, зарастает плотной ряской, как топкое болото, водопадом обрушивается в бездну, вулканической лавой вздымается к небу и обрывается… И в тишине зарождается вновь.

Из такой тишины родились омытые моими слезами, моей радостью и болью все мои книги, где быль и небыль, отчаяние и вера переплелись столь неразделимо, что не отличить прапамять от простого воспоминания, предчувствие от вымысла, боль чужую, далекую от собственной боли. Все мои книги можно считать большим романом разных судеб, объединенных и сюжетом, потому что сюжет – это жизнь во всем ее непостижимом многообразии, в бесконечных повторах и причудливых ракурсах-гримасах, и переживаниями, глубинными, потаенными, которые не принято выставлять напоказ, навыворот. А можно все назвать «многотомным» собранием сочинений: от первого написанного слова до слова, возвращающего к началу, к истоку, с которого когда-то все началось. И начнется вновь – другой виток, быть может, в другом пространстве, и другие книги – о любви, трудной, мучительной, недостижимой. О долгом извечном пути к счастью длиною в жизнь. Шаг за шагом мы с моими персонажами переживаем этот мучительный и радостный поиск вместе, я не могу оставить их в одиночестве. Мы – попутчики.

Шаг за шагом – чуть дольше сорока лет.

Мелким убористым
почерком
Пишу свою жизнь набело,
Никто не воздаст почести
За то, что прошло.
И надо ли?
Мелькают обрывки видений,
Свет отраженный и отзвуки,
Плывут чередой привидения
На дальнее сизое облако.
Тают в тумане призрачном
Усталые будни прошлого,
Грубо, вульгарно вызолочен
Оттиск рисунка пошлого,
Тени снуют нахальные,
Перепутаны дни и ночи,
Недруги воют опальные,
Друзья оголтело хохочут.
Все бы начать заново,
С первой волшебной минуты,
Только все в Лету кануло,
Праздники, песни, салюты,
Ветров нечаянных шорохи,
Траурных лент бантики,
Девочек робкий шепот,
Воинственный клич мальчиков,
Мамы и папы в юности,
Мамы и папы в старости,
Первые наши глупости,
Взрослые наши шалости,
Галстуки, ленты, береты,
Оборочки, хвостики, брюки,
Невыкуренные сигареты,
Несбывшиеся разлуки,
Версты лихих расстояний,
Место в плацкартном вагоне,
Обманчивость расставаний
И за жар-птицей погоня.

Мелким убористым почерком
Пишу свою жизнь набело…

Угол для бездомной собаки
Повесть о женщине в монологах

М.: «Советский писатель» – «Олимп», 1991

Книга Рады Полищук о судьбе женщины, о любви, написанная с теплотой, состраданием и горькой любовью. Ее лейтмотив – открытие человека, происходящее в нем самом. Это поветь в монологах, что уже само по себе предполагает обнаженность душевного состояния героини, когда, как на исповеди, не утаивается абсолютно ничего.

Мария Михайлова, филолог, профессор МГУ:
Событие, не потускневшее спустя 30 лет…

30 лет назад совместно издательствами «Советский писатель» и «Олимп» была выпущена книжка писательницы Рады Полищук «Угол для бездомной собаки». Имелся и подзаголовок «Повесть о женщине в монологах». Тираж был на сегодняшний взгляд вполне солидный: 12 000. А тогда казался маленьким. И в те благодатные для писателей и читателей времена он разошелся мгновенно. Люди читали тогда повсеместно и запоем. Но, что поразительно, книга не получила критического отклика. То есть не удостоилась отдельной рецензии. И это притом, что писательница была уже замечена, ее произведения публиковались в периодике. В скором времени она войдет в число призеров Международного конкурса женского литературного творчества, и ее рассказ «Прощальная симфония» будет в числе произведений победителей напечатан в книге «Чего хочет женщина» (1993).

Первый сборник сопровождался вступительным словом Леонида Жуховицкого, который представил книгу как исключительно посвященную теме любви. Он твердо заявил: «…в этой книжке политики не ищите…» И дальше последовательно развивал эту мысль, видя именно в этом неоспоримое достоинство написанного. Возможно, как раз это в какой-то мере охладило пыл критиков 90-х годов, когда все были буквально помешаны на экономике и политике, а любовная сфера по сравнению с происходящими глобальными переменами казалась узкой…

Но хотелось бы несколько приглушить безапелляционность этого суждения. Как все, написанное Радой Полищук, неотделимо от вечности и мгновения, так и здесь сопрягается сиюминутная повседневность и экзистенциальное бытие. Перед нами раскрывается бездна страдания нашей современницы, торопящейся, затурканной, не нашедшей себя в социальной жизни, но за этим мы слышим вековечный женский вопль «Мой милый, что тебе я сделала?». И уже этот временной «сплав», который станет неотъемлемым качеством прозы писательницы, плавно перетечет во все ее последующие произведения, собранные в более чем полтора десятка книг. Он сделает горизонт ее творчества необозримым, протянет нити между поколениями и разными народами. И это почувствовал Анатолий Приставкин, говоря об этой книге, когда давал рекомендацию Полищук для вступления в Союз писателей: «И правда, политики нет, но бабья доля, выраженная емко и талантливо, вся до последнего словца отражает нашу собачью жизнь, определяемую этой самой политикой».

Эта книга стала пропуском для Рады Полищук в большую литературу. Благодаря ей она стала членом Союза писателей и официально стала именоваться писательницей. Так что эта, переживающая в этом году юбилей, книга словно бы прочертила грань между ДО и ПОСЛЕ. Но для настоящего писателя нет никаких ДО. Все, что совершается до момента «перевода» на бумагу пережитого и прочувствованного, все равно является творчеством. Творчеством накопления и наблюдения, опытом размышления и сопереживания. И такое творчество опять же у подлинного писателя не завершается, даже если он и откладывает перо. Все равно вершится труд души, совершается невидимая работа. Приведет ли она к новым победам, осуществлениям? Бог весть… Но и за то, что сделано Радой Полищук 30 лет назад, ей будут безмерно благодарны и читатели последующих поколений. А свидетельством тому, что накал этих монологов не остыл, что он по-прежнему отзывается в слушателях, являются моноспектакли, играемые на разных площадках Москвы и по сей день…

Мой короткий отклик – запоздалая попытка восполнить тот пробел, то упущение критики, которая в свое время эту книгу «проглядела». Потом у Рады Полищук было много прекрасных и восторженных рецензий на другие ее книги. Но сегодня хочется вернуться к первой, чтобы осознать ее свежесть, вневременность и необходимость…

Анна Голубкова, писатель, редактор литературного журнала «Артикуляция»:
Глас вопиющей в женских монологах Рады Полищук

«Угол для бездомной собаки» – это первая книга писательницы Рады Полищук. До этого ее рассказы публиковались в периодике, после этого она написала несколько книг, у нее выходили сборники рассказов. Однако именно эта книга стала особенной. Появилась она в 1991 году – ровно тогда, когда вышел знаменитый сборник «Новые амазонки», давший наименование целой группе женщин-прозаиков. Впоследствии Рада Полищук также публиковалась в коллективных сборниках, близких этой группе. Например, она стала призером Международного конкурса женского литературного творчества, и ее рассказ «Прощальная симфония» был напечатан в книге «Чего хочет женщина» (1993).

Мария Михайлова в своей заметке отмечает, что на эту книгу не было ни одной рецензии, а мужские отзывы так или иначе сводили ее содержание к «бабьей доле». И это не случайно – книга эта представляет совершенно неожиданный, неканонический взгляд на женских персонажей. И для описания этого взгляда у критиков-мужчин просто могло не хватить понимания и терминологии. Ведь это так просто – свести все к «бабьей доле», таким образом классифицировать эту книгу как «женскую прозу» и на этом успокоиться. А возможно, этих критиков просто испугала развернувшаяся перед ними бездна. Впрочем, эта бездна способна испугать читателя любого гендера.

<…> Эта книга действительно о любви, но совсем не той, что имеет в виду Леонид Жуховицкий. И описывается эта любовь совсем не так, как принято в отечественной (и не только) литературе. Не говоря уже о том, что Рада Полищук никого ни к чему не призывает, а просто остро и бескомпромиссно ставит вопрос: «Зачем?»

<…> У книги «Угол для бездомной собаки» есть подзаголовок – «Повесть о женщине в монологах». Состоит она из восьми рассказов и небольшого авторского предисловия. В нем Рада Полищук подчеркивает спонтанность и импульсивность своего творческого метода: «В моих рассказах нет ничего обусловленного заранее, просчитанного наперед и запрограммированного. Я подчиняюсь какому-то внутреннему порыву, некой неведомой силе, и конечная цель для меня – как слабый огонек в ночи, разгорающийся по мере приближения к нему. И путь к огоньку всякий раз иной, чем прежде, и вспыхивает он внезапно во времени и пространстве. Но в этой внезапности и неосознанности – моя боль, мое сострадание, мое одиночество, моя надежда и мое потрясение открытием человека, происходящим в нем самом». Как видно из этой цитаты, автор настаивает именно на женском способе письма. И с этой точки зрения вполне логично была выбрана форма женского монолога, отсылающего к разработанной традиции женской документальной прозы.

<…> В этой небольшой по объему книге Рада Полищук тридцать лет назад поставила проблемы, актуальные до сих пор. В первую очередь, как уже было упомянуто выше, это вопрос «Зачем?». Зачем женщины пытаются наполнить жизнью давно уже мертвые патриархальные установки и стараются получить то, что получить в принципе невозможно? Вторая проблема – это многообразие способов женской социализации и самореализации, которые не сводятся ни к мононуклеарной семье, ни к отношениям с мужчинами. Третья, только намеченная проблема – философская. Это поиски смысла и оправдание бытия. И здесь уже гендерная проблематика приобретает философское измерение, о котором, конечно же, следует написать отдельно.

Глупая молекула

Я – круглая идиотка. Горько признаваться в этом, но с истиной, как говорится, не поспоришь. Я сама поставила себе этот диагноз, медицина здесь бессильна, никакой органики у меня нет, и любое обследование выявило бы мою полную дееспособность и высокий интеллектуальный уровень. Я бы даже осмелилась сказать – слишком высокий.

И тем не менее я – идиотка.

Это лежит в какой-то иной, труднодоступной специалистам области, поэтому никакого документа, удостоверяющего истинность моего заявления, я представить не смогу. И потому призываю верить мне на слово: согласитесь – такое услышишь не каждый день. Всяк человек любит покрасоваться: нос напудрит, мозги припудрит, туману напустит, блеск, глянец наведет, светлой красочкой все темные места подкрасит. И о’кей. Сам не налюбуется.

А тут вдруг такой стриптиз, причем без всякого обмана: не только трусики и лифчик, но и кожу долой.

Без кожи, правда, совсем уж не по себе: и зябко, и стыдно, и страшно. Любое прикосновение ранит и даже взгляд, если в упор и недобрый.

Впрочем, о ранимости моей лучше не говорить, мне все равно не то что собственная кожа, но даже шкура бегемота не поможет.

Я понятия не имею, из каких корней произрастает пышным цветом мой идиотизм. Пока что до конца разобраться в природе столь незаурядного цветения в условиях нашего весьма умеренного климата мне не удалось.

Но факт остается фактом. И как в юриспруденции, к которой имею непосредственное отношение через свое высшее образование, подтвержденное красным дипломом, – с фактом надо считаться. Тем более что в данном случае мы имеем дело не с простым фактом, а с чистосердечным и абсолютно добровольным признанием. А это дорогого стоит, я вам как специалист говорю.

Итак, в дальнейшем будем исходить из того, что нам уже известно: я – идиотка.

И – вперед, к вершинам дознания, к истине. Требуется выяснить: что, как и почему, вынести приговор и привести его в исполнение.

Я, правда, еще как бы и не сделала этого признания, то есть во всеуслышание оно еще не прозвучало. Я опробовала его на себе самой, внутри себя прослушала и свои собственные реакции пронаблюдала. Ничего особенного, должна сознаться, не заметила, никакого потрясения не испытала, ни сожаления, ни обиды, ни хотя бы отголосков того или другого не услышала. Странно, конечно. Потому что вчера еще, и позавчера, и еще раньше, наверное, всегда я была полна всевозможных амбиций и претензий.

Отчасти они, возможно, и соответствовали моему весьма недурному от природы внешнему оформлению и в достаточной степени богатому, быть может от природы же, внутреннему наполнению. И вместе с тем были явно завышенными, в чем нет, на мой взгляд (на мой вчерашний взгляд), ничего противоестественного. Ведь я женщина, и этим все сказано (вчера еще этим все было сказано).

Каждая нормальная женщина, я думаю, тайно или явно мечтает блистать, поражать, притягивать, быть центром Вселенной, ее пупом, ядром, вокруг которого происходит непрерывное вращение по гроб жизни преданных электронов, а в случае выбывания по какой-либо неведомой причине одного из них осуществляется незамедлительное и равновеликое его замещение. Каждая мечтает быть звездой, к которой отовсюду устремлены ослепленные ее лучезарностью взгляды, быть, наконец, омутом, в который кидаются очертя голову, не успевая подумать о последствиях.

Я, конечно же, тоже обо всем об этом мечтала, не в таких конкретных образах, но в соответствующих им ощущениях. Только вот не могу сказать, что мечты мои непрерывно сбывались.

Впрочем, мечта, наверное, оттого и мечта, что сбывается лишь однажды или не сбывается вовсе. А непрерывно сбывшаяся мечта – это нонсенс, она, случись такое, мгновенно переродилась бы в свою противоположность – обыденность, тотчас обрыдла бы, опостылела и все дела. И ничего не осталось бы тогда в жизни у бедного человека. У обыкновенного, нормального бедного человека.

Вот, например, сегодня я никак не могу пожаловаться на отсутствие внимания к своей персоне. Это уже даже чем-то смахивает на только что означенный мною нонсенс. Ибо я лежу, а вокруг меня непрерывно суетятся, хлопочут люди, люди, люди. Правда, не все мужчины, но все в зеленоватых по последней больничной моде халатах и шапочках. И проявляют они ко мне чисто профессиональный интерес. Но мне почему-то все равно приятно. Я даже готова расплакаться от благодарности и умиления. Но терплю, как могу, – гордость не позволяет.

Хотя какая уж тут гордость после вчерашнего. Они в таком виде меня увидели и такие манипуляции надо мной творили, что уж перед ними мне гордиться нечем.

А вот горжусь. И чем, подумать только: что не с каким-нибудь пошлым аппендицитом к ним попала или с почечной коликой, у них тут таких навалом, они их, по-моему, не различают ни по возрасту, ни по полу, ни по каким другим признакам, кроме температуры, цвета мочи и количества лейкоцитов в крови.

А я – какое-никакое исключение. На меня специально посмотреть приходят, сестры с других постов прибегают, больные в приоткрытую дверь заглядывают, на цыпочки, видно, привстают, шеи тянут, глаза таращат, чтоб из-за спин медперсонала получше меня разглядеть.

Как оказалось немного, в сущности, нужно, чтоб возбудить к себе такое любопытство посторонних людей. И ведь каждый из них, быть может, в сумасшедшей сумятице будней где-нибудь в душном вагоне, предположим, метрополитена не раз бывал притиснутым ко мне вплотную, живот в живот, нос к носу, невольно смешивая свое дыхание с моим, но никогда так и не взглянул на меня, не заметил. Как я не заметила ни одного из них. Они для меня толпа, которая сдавила со всех сторон и несет, и это мне только кажется, что я иду куда-то сама и по своей воле. Я лишь частичка толпы, ее молекула.

Я и здесь, конечно, молекула. Но здесь я особая молекула – я побывала там, где еще никто из них не бывал. И они – одни при исполнении, по долгу службы, так сказать, но и не без человеческого, житейского любопытства, а другие взбудораженные и даже вдохновленные тем, что кому-то вчера еще было хуже, чем им сегодня, – всяк в меру своей причастности проявляют ко мне повышенный интерес.

А я ни на что не реагирую, гляжу в потолок, потрясенно разглядываю ползающих по нему мух, как нечто диковинное, невообразимое, не в силах поверить тому, что лежу, вижу, слышу и даже мыслю.

Дело в том, что вчера я со всеми распростилась навсегда, свела, как принято говорить в таких случаях, все счеты с жизнью. Счетов этих у меня оказалось немного, и я быстренько привела все в порядок: кое-что вымыла, кое-что аккуратненько сложила стопочкой на видном месте, кое-что выбросила, предварительно разорвав на мелкие клочки, написала одно письмо – и оставила в заклеенном, но не надписанном конверте и позвонила родителям по междугороднему телефону. Затем надела свое самое нарядное платье, тщательно навела марафет, без удовольствия, с чисто профессиональным интересом глядя на свое зеркальное отражение. Затем сварила в маленькой джезве крепкий кофе, налила в пузатый бокал остатки любимого сока манго, постелила на журнальный столик красную с белой каймой салфетку, поставила свечу и зажгла ее. Получилось очень эффектно и напоминало приготовление к встрече Нового года. Я покопалась в пластинках, нашла нужную и положила на вертушку. Все было готово.

Я не спеша выкурила сигарету, выдавила на руку содержимое двух пластинок реланиума, бросила всю пригоршню в рот и запила соком манго. Маленькие, гладкие таблетки под напором густого, тягучего манго легко внедрились внутрь моего организма, не причинив мне никаких неприятных ощущений. Было вкусно, сладко, я выпила кофе, легла на тахту и нажала на клавишу проигрывателя, Я приготовилась встретить свою смерть музыкой Брамса, звуками его Третьей симфонии, ибо твердо решила, что могу позволить себе роскошь умереть красиво, со вкусом.

Я лежала, слушала музыку и ждала неведомых мне доселе ощущений.

Первым покинуло меня слово «надо». Только что, еще во время всех этих приготовлений, оно было со мной, я говорила себе: «надо налить», «надо постелить», «надо запить». И вот его нет, этого ненавистного, беспощадного «надо», хищно рвущего на куски, вгоняющего в отчаяние оттого, что все не успеть, не выполнить, не объять, а стало быть, нет конца этой гонке, где уже не поймешь – то ли ты бежишь за своим «надо», пытаясь догнать, ухватить, не упустить, то ли мчишься стремглав от него, а оно настигает, подстегивает, подхлестывает.

И вот его не стало. Мне ничего больше не надо. Какое счастье. Не надо ничего покупать, доставать, никому ничего объяснять и пытаться разобраться самой, не надо отдавать долги и брать взаймы, не надо ни на что решаться и ничего не надо решать, не надо никому звонить и тревожно ждать звонка, и вообще ничего не надо ждать и тем более тревожиться, не надо идти на службу, блюсти свое осточертевшее реноме деловой, коммуникабельной женщины, которой все по плечу и на все плевать. Не надо никого любить и, что самое главное, никого ненавидеть. Ибо это бремя-то и свалило меня: не вытянула.

Любить неразделенной любовью – еще куда ни шло, случалось не раз, в муках и корчах души, но экстерьер сохранялся невредимым: тени, румяна, помада – все в меру, со вкусом, все в тон, и если даже немножко с вызовом, то ровно настолько, чтобы скрыть все внутренние ссадины и кровоподтеки. А на ненависти сломалась в один день, в один час, в одну минуту. Глядя на свое отражение в черном стекле вагона метро, я не узнавала себя. И немудрено, потому что на мне, что называется, лица не было, вместо него зияло до неприличия неприкрытое, усыпанное старыми и свежими болячками и струпьями самое укромное и, быть может, самое срамное место в человеке – душа.

Но вчера, лежа на тахте в единственном своем нарядном платье, уже приглушенная реланиумом, еще окутанная Брамсом, я не думала ни о любви, ни о ненависти, ни даже о душе. Хотя, казалось бы, пробил тот самый час.

Я бездумно и беспечно балдела от снизошедшей на меня благодати, от праздной беспечности, от того, что это теперь навсегда. Мне казалось, что я так и останусь навеки в таинственном отсвете догорающей свечи, под звуки невыносимо, до слез прекрасной мелодии, эдакой неувядающей мумией в милом сердцу интерьере.

Время остановилось. Вечно бегущее, летящее, несущееся сквозь и мимо – остановилось. Рабочее, между прочим, время. Потому что, помимо всего прочего, я еще и совершила первый в своей жизни настоящий подвиг: просто так, ни с того вроде бы ни с сего взяла и не пошла на работу в самый разгар трудовой недели.

Я даже в какой-то миг мимолетно, но четко представила себе первую утреннюю, спросонья, с тяжелого продыху после долгой утомительной дороги реакцию своих компаньонок на мое затянувшееся отсутствие, которое поначалу будет воспринято ими как вульгарное опоздание. Реакция эта будет единодушно злобной, что объясняется всеобщей ко мне нелюбовью нашего маленького коллектива, старейшего и оттого, быть может, страдающего множеством хронических и, увы, неизлечимых уже недугов. Нелюбовь эта вызвана одним лишь простейшим и на первый взгляд совершенно безобидным фактором – подъезд моего дома находится на расстоянии каких-нибудь тридцати, не более, изящных неторопливых женских шажков от входа в заведение, где мы отбываем свою трудовую повинность. И несмотря на то, что это, конечно же, столь очевидное перед всеми преимущество досталось мне совершенно случайно в результате многочисленных и сложных по разным житейским поводам разменов жилплощади, воспринималось оно с первой же минуты и по сей час в апофеозе непреходящей зависти.

Конечно, отчасти их можно понять, слов нет: каждая пилит утром из своих Пиндюрей (так я для простоты называю все новые микрорайоны столицы), наспех вкривь-вкось накрашенная, измятая и расхристанная, будто с ней бог знает что пытались сотворить в этом трижды проклятом городском транспорте, – весьма жалкое, что и говорить, зрелище. И тут являюсь я, розовея нежным, естественным от спокойного, безмятежного сна румянцем, не припорошенным дорожной пылью, не забеленным за час толкотни-беготни раздражением, я даже еще чуть причмокиваю губами, и глаза мои прозрачны и чисты, как у невинного дитяти. И так изо дня в день. Согласитесь – это все равно что ежедневно на глазах у изумленной публики вытаскивать из крутящегося барабана выигрышный билет на фантастическую, непосильную для нормального сознания сумму. И главное – отнять нельзя, правила игры не позволяют. Но почему так? Ведь всем нужно, все хотят, а тут ни за что ни про что все мне и мне.

Я их даже очень жалела всегда, правда-правда, сочувствовала умом и душой. А на деле, как нарочно, беспрерывно подливала масло в огонь вот уже несколько лет не затухающей зависти, почти ежедневно опаздывая на работу. Да притом еще ухитрялась это делать не один, а два раза в день: утром и после обеда, так как не могла отказаться от детской привычки к дневному сну. Забегу, бывало, домой, пообедаю и минуточек на пять-десять прикладываюсь к подушке, каждый раз в святой уверенности, что ни на миг больше. В результате со мной перестали разговаривать, меня нарочито не замечали, терпя мое присутствие как нечто неизбежное, хотя и в высшей степени неприятное, с чем бороться бессмысленно. Как, скажем, пресловутую озоновую дыру, или низкую зарплату, или отсутствие в жизни чего-то большого и светлого, ради чего вообще стоило бы жить и мучиться.