Buch lesen: «Девять кругов любви»

Они не говорили об этом. Их взгляд не задерживался на разрушенных зданиях, которые остались от беды, постигшей Иерусалим и называемой «то, что случилось». Люди продолжали работать, учиться, воспитывать детей, танцевали, сходясь на вечеринках, смеялись. Но иногда, погруженный в собственные мысли или беседу с приятелем, кто-нибудь из них будто пробуждался ото сна и вдруг оглядывался в растерянности и боли.

Андрей, приехавший сюда из Питера два года назад, не сразу оценил этот стоицизм, потому что евреи нередко раздражали его какой-то вымученной спесью, гордыней своей униженности. Сенька, конечно, не в счет. Да и в Юдит он не находил этого – Юдит, чье имя на его родине вызвало бы усмешку, здесь звучало по-другому.

Она и была другой и отпечаталась в нем сразу и навсегда, подобно телам в застывшей лаве Везувия, среди которых его особенно поразили очертания женщины, словно спящей под серым одеялом магмы.

Он отправился в Италию со своими однокурсниками по настоянию профессора, считавшего, что будущим археологам необходимо увидеть это собственными глазами. Потерянно обходили они колонны, уже ничего не подпиравшие, и обожженные огнем камни, представляя гибель Помпеи по знаменитому полотну, но без брюловской помпезности, вспышку страшного гнева, уничтожившую город, два города – как некогда Содом и Гоморру. Тут угадывался единый стиль, нет, не Юпитера, снисходительного к Нерону и Калигуле, а Его, невидимого, не забывающего зла и брезгливого к разврату. «Старик не выносил этого». Так сказал их гид, свирепо покусывая бороду, высокий и худой, в длинном пальто, похожем на сутану.

Андрей вспомнил эти слова потом, в Иерусалиме, где он очищал от обломков церковь, рухнувшую, когда «это случилось». Он повторил их Юдит, и она сдержанно улыбнулась. Андрей не мог смотреть на нее, чтобы тут же физически не ощутить ее губы, грудь, бедра, сопротивлявшиеся не только его рукам, но и одному начальному взгляду. Эта постоянная борьба измучила, истощила вконец Андрея. Вот когда он наткнулся на стену трехтысячелетнего аскетизма, где не часто и не без труда открывал желанную брешь.

Глядя с Масличной горы на развалины, которые еще лежали между вновь возведенными зданиями, он сказал:

– История повторяется, правда?

Юдит, казалось, не слышала его. Она сразу уходила в себя, как каждый из ее соотечественников, если кто-нибудь вспоминал тот день.

Они не говорили об этом.

Глава первая

Перед уходом Георгий Аполлинарьевич не мог отказать себе в удовольствии еще раз взглянуть на «Богородицу» – четырнадцатый век, школа Феофана Грека.

– Знаете, Андрей, я не перестаю удивляться тому, что из всех вещей, обнаруженных нами между упавших балок, камней, штукатурки – только она совершенно не пострадала. Может быть, верующим дано понять это, но не мне.

Профессор задумался на мгновение.

– Какое обаяние, наверное, исходило от Марии из Назарета, если родив внебрачного сына, она не утратила целомудрия во мнении людей тогда и через много веков, когда художник писал ее в далекой отсюда России.

– Отличная мысль! – отметил Владимир тихо, но так, чтобы профессор услышал.

– Да, – подмигнув, согласился Саша.

– Нужно бы это записать, – сказал Иван Тине и слегка ущипнул ее, чтобы она не засмеялась.

Лысина Георгия Аполлинарьевича, который по-детски любил комплименты, сияла под солнечными лучами, проникавшими сверху через огромную дыру – все, что осталось от высокого, в цветных витражах купола.

– Ну, на сегодня хватит, – профессор пропустил своих коллег вперед и стал закрывать тяжелую кованую дверь.

– У нас посетители! – объявил Андрей.

Действительно, двое любопытных осматривали рухнувшую стену церкви там, где ее обломки смешались с развалинами соседнего здания.

– Чем могу служить? – сухо спросил Георгий Аполлинарьевич, не терпевший посторонних.

Гости подошли ближе.

– Рав Бар Селла, – представил своего спутника низенький юркий человек.

Тот поклонился. Шляпа, крахмальная белизна рубашки, черное пальто, одетое в августовскую жару – удивляло не это, а его звание – раввин, хотя он был немногим старше Андрея – лет двадцати восьми.

Бар Селла постарался как можно мягче объяснить цель своего визита. Его иврит со сложными, круглыми периодами мало напоминал язык, слышанный Георгием Аполлинарьевичем повседневно. Поэтому он рассеянно кивал большой лысой головой, пока Андрей не вмешался, сказав, что дело серьезно. Речь шла о запрете производить раскопки там, где под руинами могут лежать останки людей – с тех пор, как «это случилось».

– Ну, знаете, – начал сердиться профессор, – нас не раз останавливали по тем или иным причинам, и на продолжительное время, – Андрей тщательно переводил. – Я не помню, чтобы мы работали полгода без очередного распоряжения властей прекратить это. А потом, после нашего протеста – все кончалось миром.

– К сожалению, возникли новые обстоятельства, – сказал раввин.

Георгия Аполлинарьевича это не убедило. Он уже встречался с подобными обстоятельствами и никогда не отступал. В трудные минуты – на Тибете или возле египетских пирамид – профессор говорил своим зычным голосом, что Шлиману приходилось втрое тяжелее, чем Приаму (ударение делалось на Трое). Но здесь, среди камней иерусалимской церкви, ему не удалось взбодрить окружавших его коллег. Усталые, еще со следами песка и глины на руках, они тоже не скрывали своего возмущения словами Бар Селлы. Только Тина, единственная женщина в группе, оценила тонкую одухотворенность физиономии гостя, завершавшуюся смоляной бородкой, и то, что ни капли пота не было на его темном лбу и породистом, чуть надменном носу. Да и Андрей за два года пребывания в этой стране не встречал раввинов такого типа. Может быть, их тайно выращивали для Третьего храма, что встанет когда-нибудь на месте уничтоженного Титом?

– Вам будет послано письменное уведомление, – сказал помощник, и оба пошли к стоящей невдалеке машине.

– Я так дела не оставлю! – негодовал Георгий Аполлинарьевич. – Немедленно подам в суд! Передайте им это, Андрей!

Тот, шагая рядом с раввином, перевел, добавив от себя:

– Нуткаф, наткиф!

Рав был приятно поражен. Служба в официальном ведомстве не сделала его чиновником:

– Хорошо и вовремя сказано!

– Спасибо.

Израильтяне часто хвалили иврит Андрея, не слишком радуя его, потому что за этим пряталось удивление оттого, что русский способен постичь их язык.

Раввин направился к большому черному автомобилю, но что-то заставило его оглянуться.

– Юдит! – прошептал он одними губами, увидев среди прохожих девушку в длинном сером платье.

Он еще не привык к своему сану и не всегда мог совладать с собой. Его фигура как бы раздвоилась, представляя фантастический образ человека, стремящегося вперед и в то же время замершего на месте. Их разделяли всего несколько метров, но Бар Селла не поспешил к ней. Андрей понял: раввину нельзя подойти к одинокой женщине и даже смотреть на нее, однако последнее оказалось выше его сил.

Бар Селла улыбнулся, она смущенно кивнула.

Лицо Юдит было скрыто от Андрея, но он сразу догадался, что они знакомы – по их жестам, взволнованным и, очевидно, понятным друг другу. Наконец шум мотора вернул молодого раввина к действительности, он сел рядом с помощником, стараясь принять достойный вид, но по-прежнему не отрывая глаз от Юдит.

Внезапно все в Андрее восстало против этой идиллии: собственное его одиночество, тоска по далекому дому, сознание своей никчемности. На мгновение, когда девушка глянула вслед отъезжающей машине, взгляды ее и Андрея встретились, и у него перехватило дыхание. Все вокруг застлала мутная пелена, голова кружилась – что-то похожее он испытал однажды в Негеве, застигнутый горячей песчаной бурей. Наверное, и теперь причина была в хамсине, усталости, да и сегодняшней дурной вести – о незнакомой девушке он не подумал, как раньше не часто размышлял о прежних своих подругах. Старшеклассниц в школе, а позже студенток неодолимо притягивал взгляд его серых глаз, мягкий и как-то ласково рассеянный, и сильное тело, будто гальванизированное искрами серебристых волосков, и Андрей пользовался этим вниманием, не проявляя особой инициативы. Никогда не испытал он безумной лихорадки влюбленности, подобно сытому человеку, не узнавшему, что такое гложущий изнутри голод…

Опустошенный, Андрей вернулся назад, к церкви, но все, кроме Тины, уже разошлись.

– Ты нездоров? – участливо спросила она и повела его к себе, в небольшую квартирку, которую снимала на другой улице. Тина деловито ходила туда и сюда, накрывая на стол – гибкая, с коротко остриженными льняными волосами, случайная женщина, ставшая для Андрея всем с его ленивого непротивления. Сейчас она исполняла роль матери, встревожено смотрела на него, утешала, предлагая любимую им еду. Но он не мог есть, лег на диван и погрузился в полудрему. Ему казалось, что он еще там, в раскаленной пустыне, дюны предательски осыпались под ногами и колючий песок закрывал землю и небо.

– Пить, – вслух подумал он.

Тина принесла ледяной колы и уже в качестве друга, посвященного в его нехитрые грехи и не раз прощавшего их, предположила:

– Уж не влюблен ли ты?

Эта фраза, как внезапный порыв ветра, разорвала окружавшую его мглу, и тогда необычное лицо девушки, как бы маячившее вдали, приблизилось и заслонило собой все. В нем был сам Восток, но не нынешний, повседневный и серый, а таинственный, красочный, из детства, открытый ему дедом Павлом. Старик любил пересказывать библейские истории, веря каждому слову древней книги, кроме национальной принадлежности ее персонажей. Разве они похожи на евреев? – сердито фыркал он. Родители, со своей стороны, всячески старались развеять религиозную подоплеку дедовских откровений, так что в памяти Андрюши они остались просто увлекательными сказками: вот фанатичный Авраам заносит нож для заклания сына, властный и суровый голос напутствует Моисея из неопалимой купины, волосатый Самсон обрушивает храм на коварных филистимлян, и распятый Иисус воскресает, чтобы спасти людей…

Дед оказался прав. Люди, которых встретил здесь Андрей, будто не имели отношения к тому могучему племени. Их полностью поглощала мелочь ежедневных забот, жалкая междоусобная грызня, корысть и суетливое копошение в лабиринте улиц с навечно оставленным мусором у разрушенных и даже недавно отстроенных домов.

Но она была другой.

Андрей снова увидел ее наивный, еще детский рот и – в неожиданном контрасте – узкие скулы, словно изогнутые под тяжестью черных кристаллов глаз. Лицо ее, золотисто-смуглое, было как-то беспомощно открыто и выражало нетронутую чистоту и ранимость. Андрей не мог бы сказать, красива ли она, но ее неповторимость не вызывала сомнений. Он знал: это единственный экземпляр. Казалось, в ней необъяснимо проросло семя давно угасшей расы, еще не униженной глумлением римлян, изгнанием из Испании и дикой кровью арабов, насиловавших еврейских женщин.

И Андрей потянулся к ней из глубины своего одиночества и желания любви, не утоленного женской искушенностью. В нем проснулось то, что дремлет в каждом мужчине – вера в целительную силу девственности, которая одна может наполнить смыслом его душевную пустоту. И в этом, как удивленно сознавал Андрей, не было ничего от вожделения, охватывавшего прежде его тело…

Между тем в Тине взыграла опытная любовница:

– Не грусти, я знаю отличное средство от любой болезни, – быстро проговорила она, обнажая великолепную грудь, но Андрей продолжал отчужденно коситься в сторону. Ему уже было не понятно, как он до сих пор терпел это – тинино единственное решение всех проблем, цветные стеклянные безделушки на этажерке и вышитый сверкающими нитками ковер. Пробормотав несколько слов, он внезапно кинулся к двери.

– Ну и черт с тобой! – донеслось ему вслед…

Так Андрей стал жить двойной жизнью влюбленного. Не отличаясь особой общительностью, он и вовсе затаился в себе. Для других, однако, старался выглядеть прежним – спокойным, уравновешенным, хотя мозг его был напряжен и целенаправлен, как у охотника, идущего по тайному, только им узнаваемому следу.

Будто гуляя, ходил он вдоль улицы, где встретил Юдит, а взгляд зорко изучал каждого, кто попадал в поле его зрения. Слонялся по ближайшим бульварам и площадям, и однажды, скрывая усмешку, смешался с толпой у синагоги. «Брожу ли я вдоль улиц шумных, вхожу ль во многолюдный храм», – вспомнилось ему, и он решил, что, возможно, это какой-то знак, пророк все-таки. Волнуясь, вошел внутрь, получил от служки бумажную кипу и кланялся, подобно другим, незримому божеству, исподволь осматривая балкон, где молились женщины – но напрасно, обманул арап, беззлобно съязвил Андрей.

Его мучила бессонница, в полночь он глотал снотворное, чтобы забыться на несколько часов, просыпался, затуманенный, не понимая, снилось ли ему что-то или было наяву, и вдруг увидел ее с раввином, побежал за ними, но это оказались Сенька и Клара, его жена. Тут он вскочил и ахнул, как же он сразу не догадался, ведь Сенька знает все и вся, и немедленно позвонил ему. Ты с ума сошел, возмутился сонный голос, сейчас пять утра. Андрею некогда было извиняться, понимаешь, я остался без работы, как, не может быть, да, явился вылощенный молодой раввин, заявил, что в этом месте раскопки запрещены, я потом видел его с необыкновенной девушкой, а, зевнул Сенька, я их знаю, сердце Андрея сжалось, это Натан Бар Селла и Юдит, она бывает у жены, шьет что-то, Сенька взмолился, слушай, дай еще немного поспать, приходи к нам, поговоришь с Иосифом, он юрист, посоветует что-нибудь насчет ваших раскопок – и положил трубку.

– Юдит, – пробормотал Андрей и повторил на иврите с придыханием, которого нет в русском: – Еhудит.

Он долго лежал, измученный, не в силах сосредоточиться. Заняться было нечем, работы не возобновлялись, во всяком случае, до рассмотрения судом жалобы Георгия Аполлинарьевича. Андрей развернул газету «Маарив», которую читал ежедневно, чтобы совершенствовать свой иврит. Потом встал, побрился, критически осматривая длинные русые волосы с металлическим оттенком и твердо очерченный фамильный подбородок, часто решавший за него, что нужно делать.

Приняв душ, Андрей поехал в гости…

Редкий человек не входил в число сенькиных друзей или знакомых. Андрей подружился с ним в четвертом классе, и тот, уже тогда неугомонный и шумный, зазвал его к себе, в огромную несуразную квартиру, плотно населенную бесчисленным семейством. Отец Андрея, как всегда, снисходительно улыбался, а мачеха пыталась расстроить эту дружбу, убеждая, что нужно держаться своего круга. Но он даже не успел выяснить, нравятся ли ему эти постоянно взволнованные, говорливые люди. Его захватила суета, сотрясавшая старые стены – лихорадочная спешка без видимой причины, крики, бег с тарелкой и ложкой в руках за малышами, не желающими есть, поиски пропавшей вещи в распахнутых шкафах, что завершалось отчаянием: украли, я повешусь, сколько нужно просить закрывать двери на ключ, запах пригоревшей пищи из кухни и беспрерывное поглощение того, что осталось съедобным, всеобщий просмотр фильма по телевизору, реплика с пола: папа, что он делает с тетей, мгновенные ссоры навсегда и слезы, немедленное примирение и смех – и все это сопровождалось упражнениями на скрипке, до-ре-соль, вопил учитель, это же Моцарт, Моцарт!

Здесь жизнь подчинялась строгому закону коловращения: мальчики и девочки, подрастая, обзаводились семьями, зачинали потомство – древние покидали грешную землю, но не раньше, чем появлялся новорожденный. Круг замыкался.

Сенька решил прервать это однообразное движение и уехать в Израиль, но за ним потянулась вся родня – его и жены. Он носился по Питеру, закупая всякую дрянь и соря деньгами, которые текли в его карманы из какой-то полулегальной фирмы…

Через год, когда Андрей приехал в Иерусалим с партией археологов, Сенька почти не изменился, с семейным коловращением тоже все обстояло исправно, хотя иногда возникали проблемы. Вот и сегодня, придя с тайной надеждой встретить Юдит, Андрей немедленно стал участником очередной драмы.

– Ты вовремя, – пробормотал Сенька, чем-то не на шутку расстроенный, и втолкнул его в большую комнату, до невозможности набитую родственниками. – Бабушка Соня, – произнес он дрожащим от тревоги голосом, – смотри, Андрюша здесь, может быть, ты хоть его послушаешь?

– Что случилось? – спросил Андрей.

– Она собралась умирать, – всхлипывая, пояснила Клара, просто глупость, продолжил ее отец, ей всего восемьдесят лет, сообщила мать Сеньки, племянник добавил, только жить и жить, нянчить правнуков, кивнул кто-то, чье имя Андрей не знал, стоящая рядом также безымянная старушка прошамкала, аби гезунт (лишь бы здоровье), остальные присутствующие поддакивали, подобно хору в греческой трагедии, поставленной на сцене Бердичева.

– Как вы себя чувствуете, бабушка Соня? – поинтересовался Андрей.

– Плохо! – бодрым басом отвечала глава клана, седая, но гренадерского сложения. – Моя самая молодая внучка должна родить, значит, пора освобождать место.

– Да когда еще будет ребенок! – воскликнула Клара, рыженькая, миниатюрная и очень мило беременная. – Не раньше, чем весной.

– Не ври, я случайно видела, как вы делали это на диване в гостиной. Через месяц и родится!

Клара покраснела, а Сенька восхищенно прошептал Андрею на ухо:

– Все знает! Ей бы в модиине служить!

– Хорошенькая новость! – возмутилась его мать. – Значит вы, у всех на глазах…

– Ты лучше помолчи, – одернула ее бабка, – и вы с мужем тоже не были святыми!

Сенька повернулся к Андрею:

– Ну, скажи ей что-нибудь!

– Бабушка Соня, – начал тот, стараясь быть серьезным, – эта теория ничего не стоит. Индусы называют ее реинкарнацией, евреи – переселением одних и тех же душ в другие тела, так что если в ней заключена правда, то люди никогда не увеличивались бы в числе. Но в Индии, например, население перевалило за миллиард, да и в Израиле умножилось во много раз.

Отвисшая золотая челюсть лучше слов выражала, как бабка потрясена услышанным. Ее сестра, бледная старая дева, сказала:

– Я всегда говорила, что и среди русских есть умные головы. Спасибо тебе, Андрюша. А почему ты такой худой? Наверное, не ешь ничего? Давай я тебя покормлю!

– Оставь его! – оборвала бабушка Соня и, кряхтя, покинула кровать, широкую и мощную, символ непрекращаемости рода. – Тебе известно, что он любит? Идем, золотко, со мной!

Кризис миновал.

Счастливые Сенька с женой повели Андрея в столовую. Открыли водку. Бабка ставила тарелки с едой, приговаривая:

– Котлеты остались со вчерашнего обеда, картошка – с ужина, а селедка – с утра.

– Да тут просто Интеллижент сервис! – заявил Сенька и наполнил рюмки. – Лехаим! Выпьем и закусим. Друзья познаются в еде.

Клара подняла на гостя лукавые карие глаза:

– Меня сразило твое красноречие!

– Ты бы слышала, как Андрей шпарит на иврите, а ведь он здесь всего два года!

– Я думал, что после школы пойду изучать языки, – сказал Андрей, – но как-то случайно попал на лекцию Георгия Аполлинарьевича и решил – буду археологом. А потом понял, что можно совмещать то и другое.

– Да, у него масса талантов, – бубнил Сенька с полным ртом, – в Помпеях, например, он долго смотрел на труп, залитый магмой, и понял, что это женщина, причем очень красивая, а потом писал мне, что часто представляет себе, как она кричит, обожженная, и чтобы спасти ее, Андрюша разбивает застывающую лаву.

Он закашлялся, едва не подавившись, и Андрей любовно похлопал его по спине. Отдышавшись, тот продолжал, свирепо глядя на друга:

– Необузданное воображение – главное в характере этого чужеземца, идеалиста чистой воды, а такие люди опасны, потому что для осуществления своих фантазий готовы перейти любые общепринятые границы.

Иногда Сенька забывался и открывал острый ум, который прятал за внешностью рубахи-парня.

– Кстати, о границе, – добавил он. – Когда комиссия в Питере решала, кого послать сюда, он поведал им, что его тетя замужем за главой израильского комитета по археологии, и даже фамилию назвал, которую я сообщил ему по телефону.

– Андрюша, – спросила Клара, – а почему нельзя было поручить это бригаде рабочих?

– Так и сделали сначала. Потом кто-то из России нагрянул сюда, в церковь и поднял крик, что они портят уникальные ценности, хуже того – крадут. Тогда послали нас.

– И все же раскопки прикрыли. Как ты объяснил это своим?

– Сказал, что брак расстроился.

– Почему?

– Из-за дядиного сварливого характера.

– А не тетиного?

– Нет, – вмешался Сенька. – Его тетя самых честных правил.

Они посмеялись. Сенькины маленькие глазки блестели от удовольствия.

– Еще по одной? Слушайте, а не двинуть ли нам втроем, вернее втроем с половиной, в какие-нибудь экзотические края – в Америку, что ли, в Северной я уже был, значит, в Южную, не в Центральную же. Что мне Куба?

– Тебе попался плохой перевод Гамлета, – обняла его Клара.

Андрей невинно спросил:

– А он посвятил тебя в свой оригинальный способ улизнуть от армии?

Тяжелая ножища двинула его под столом.

– Э нет, ты что про меня наплел? Око за око. (Сенька быстро вставил – как советовал Моше Даян.) Итак, твой суженый бросает школу, и поэтому получает повестку из военкомата. Он пишет на ней вот такими буквами «гомосексуал», фотографирует нас обоих совершенно голыми, меня сзади, а себя спереди (ибо сраму не имут, сказал Сенька), и отсылает все обратно.

Клара резко отложила вилку в сторону.

– Нелепо, – оробев, стал оправдываться ее уже захмелевший супруг, – в смысле «ли ны бяшеть, братие».

Андрей подхватил:

– Как ныне сбирается вещий Игорь…

– Олег! А знаешь, за что он хотел отомстить неразумным хазарам? За то, что они приняли иудейство!

Кларе все это очень не понравилось.

– Интересные подробности узнаешь о своем возлюбленном после свадьбы!

Величественно, насколько позволял ее маленький рост, она оставила друзей, но через минуту появилась снова, возбужденно жестикулируя:

– Вы не можете это пропустить! – и на цыпочках приблизилась к нише, ведущей в кухню.

Там бабка Соня просвещала своих правнуков, проворно вталкивая кашу в их открытые от удивления рты:

– Вот если вы будете послушными детьми, то вашими именами назовут нужные вещи. Например, одна девочка Хоналэ очень хорошо себя вела, и это имя дали хонодильнику. Ее сестренка Цилечка тоже была умницей, и так получился цилевизор. А по имени сына наших соседей Пинечки назвали пинесос.

Задыхаясь от сдерживаемого хохота, Сенька потащил Андрея и Клару назад:

– Интересно, слышит ли она такие анекдоты на улице и выдает за свои, или сама придумывает, а они потом расходятся дальше?

– Ну, гомики, – Клара, устало улыбаясь, погладила живот, – у меня есть еще дело. Скоро придет Юдит, а я не приготовила ее блузку к примерке.

Андрей встрепенулся. Оставшись наедине с Сенькой, сказал быстро:

– Я должен увидеть ее!

– Кого?

– Юдит.

Тот смотрел на него как на сумасшедшего.

– Вот оно что! Ну, тут ничего не выйдет. Говорят, у них с раввином скоро помолвка. Он известный богослов и политик, его прочат в замминистра. А сама она – из верующей семьи, очень интеллигентна и кончает Университет «Бар Илан».

– Верующая? – только сейчас понял Андрей, бледнея. Но это уже ничего не могло изменить, как и ничто другое в мире. – Все равно, все равно… – Андрей понизил голос, потому что в конце коридора показалась странная темная фигура.

– Иосиф! – позвал Сенька. – Здесь Андрюша. Я говорил тебе, что у него проблема с работой. Можешь дать ему дельный совет?

– Прошу! – тот вошел в комнату, оставив дверь открытой.

– Иди один, – прошептал Сенька, – я его боюсь. Знаешь, он нам не родной, его усыновила когда-то бабка Соня…

Андрея встретил тощий, в теплом халате до пола человек, которого он не сразу узнал – так постарел Иосиф. Он без лишних слов показал гостю на стул в углу, очевидно, подальше от себя.

– У меня мало времени, – его тусклые, почти невидимые зрачки нетерпеливо оглядывали полки и шкафы, где в нерушимой пыли покоились бесчисленные книги.

«Уж не затеял ли он генеральную уборку?» – предположил Андрей, настроенный саркастически.

Иосиф, словно оскорбленный подобной мыслью, заговорил быстро и неприязненно:

– Я беседовал кое с кем о твоем деле и вот что выяснил. Рядом с вашей церковью стоял жилой дом, который рухнул вместе с ней, когда «это случилось». Поэтому при раскопках вы можете задеть тела погибших, что запрещено. Все они в свое время будут преданы земле в соответствии с традицией. Малейшее исключение из этого правила станет прецедентом для осквернения еврейских могил в любом месте и под любым предлогом, скажем, из-за необходимости провести шоссе на окраине Петербурга.

Андрей сделал протестующий жест, но Иосиф не дал ему произнести ни звука.

– Нам обоим известно истинное положение вещей. Я знаю Россию – я любил ее, мою родину, ее природу и культуру, но без всякой взаимности. Ваши лучшие умы терпеть не могли мой народ – Достоевский, Гоголь, Чехов и даже прекрасный Пушкин – помнишь строки: «Ко мне постучался презренный еврей». А ведь сам он, возможно, тоже из нашей братии. Но я ни на кого не обижен. Нас трудно и не нужно любить.

Иосиф подошел к маленькому, почти келейному окошку, и оно бледно осветило его голову, обросшую белесыми волосами так, что из них выглядывали только нос и колоссальный лоб с множеством мелких морщин, которые беспрерывно менялись подобно надписям на экране. И лоб этот говорил:

– Евреи начали свою историю, когда уже процветали цивилизации Китая, Египта и Греции. Люди жили там, как и в других языческих странах, согласно потребностям своего организма, желающего есть и совокупляться. Никто не мог требовать от них какой-либо морали, потому что собственные их боги обманывали, развратничали, убивали. И вдруг какое-то неизвестное племя ворвалось в этот «паганый» мир, и позвало всех в мечту, где никто не будет убивать, воровать и прелюбодействовать. Эти заповеди стали вызовом самой природе. Мы взвалили на человечество невыносимую тяжесть Моисеевых скрижалей, и оно возненавидело нас!

Иосиф остановился, не зная, интересно ли все это собеседнику, но так уж была устроена физиономия Андрея, что она невольно располагала к откровенности, да и сам он любил больше слушать, чем говорить.

– Кроме того, мой народ отталкивал чужих какой-то особой, чуть ли не зловещей тайной. А она проста и заключается в том, что мы не меняемся. Идя сквозь время, евреи на своем пути бросают бурлящим вокруг народам новые идеи – Христа, Маркса, Ленина, на которых те строят свои культуры. Но сами мы остаемся прежними!

Чувствовалось, что эта мысль доставляет Иосифу большое удовольствие.

– Тебе, конечно, трудно представить, что те, великие, открывшие монотеистическую эпоху в истории – праотцы евреев, которые живут сейчас в Европе, России и здесь.

Со стола, загроможденного книгами, Иосиф взял толстый пожелтевший том и потряс им в воздухе:

– Своекорыстные, мелочные, жадные, туговыйные, – так писал о нас знаменитый Иоанн Златоуст. – И он прав! Но из этого материала были созданы Авраам, Моисей, Исаак, и когда нынешняя цивилизация погибнет, из него же возникнут вожди будущего общества!

Он снова вернул книгу на стопку таких же фолиантов, и та под собственной тяжестью стала соскальзывать вниз. Андрей сделал попытку пододвинуть ее ближе к середине, но остановился от окрика:

– Пожалуйста, не трогай ничего!

Внезапно ему стало ясно: этот человек, неопрятный, неряшливо одетый, живущий в затхлой монашеской келье, брезговал его присутствием.

– Прости, – пробормотал Иосиф, – сегодня мне трудно играть роль радушного хозяина. В этот день, семьдесят три года назад, немцы расстреляли мою семью. Я, малолетний, спасся в канализационной трубе, где в темноте и вони прятались такие же сироты… А сейчас я сижу и спрашиваю себя: почему? Неужели потому, что мы – как писал дальше в списке наших пороков Златоуст – пучеглазые, крючконосые и толстогубые? Но разве за это убивают? Или за то, что евреи отдали на распятие Христа? Да ведь нацисты отрицали Бога и преследовали своих же священников! Я хочу знать, как объясняют это нынешние немецкие историки в школах и университетах, окруженных цветниками, фонтанами, скульптурами Гете, Бетховена и Фридриха Великого, в стране, где – так рассказывал мне Сенька – люди, встречая кого-нибудь, пусть незнакомого, говорят с милой улыбкой: гутен таг! Никто не знает, почему произошло то страшное, кровавое. Только я. Суть в том, что немцы – самый чистоплотный народ на свете. Они моются несколько раз в день, после чего надевают свежее немецкое белье, даже если не занимаются физическим трудом. Что же сказать о таком трудоемком, хотя и приятном процессе, как уничтожение неарийской расы! Тут они не идут ни на какие компромиссы – принимают ванну вечером, утром и днем – гутен таг! Но и это не все. Немец не довольствуется простым мылом, только высшего сорта. И здесь выяснилось, что хотя евреи отвратительны, но именно из них, а еще лучше из их детей, белорозовых, жирненьких и пухлых получается превосходное мыло!

Андрей, до сих пор рассеянно слушавший Иосифа, испуганно глянул в его глаза и увидел в них боль и беспомощную тоску человека, пытающегося не сойти с ума.

– Я читал, что из каждого ребенка можно сделать сто благоухающих кусков мыла!

Цепкие пальцы Иосифа хватали Андрея, не давая ему уйти.

– Ты думаешь, элита Райха не пользовалась этим мылом? Ошибаешься! Сама Ева Браун терла им свои роскошные немецкие формы, прежде чем лечь в немецкую белоснежную кровать к немецкому фюреру, которому одному позволялось не мыться. Но зато он точно рассчитал, сколько следует уничтожить детей. Миллион, и ни одним меньше! Так он приказал своему верному Генриху. У самого же Гитлера не было желания углубляться в эту проблему, как и в прекрасное немецкое тело своей подруги, хотя ей это нужно было каждый день: гутен таг!

Андрей, наконец, вырвался и быстро пошел к выходу.

– А как у вас в России обстоит дело с мыловарением? – кричал ему вслед Иосиф. – Я могу поделиться отличным рецептом! Берется трупик еврейского ребенка, желательно еще тепленький…

Андрей уже был за дверью, но перед его взглядом все еще маячила перекошенная физиономия с пеной на губах и всклоченной бороде, мыльная пена, мелькнуло в его мозгу, он побежал по коридору, чувствуя, что его обволакивает липкая пузырчатая масса, и внезапно увидел лицо, показавшееся ему светлым маяком спасения. Он не мог поверить, на мгновение закрыл и снова разжал веки, но Юдит не исчезла, как во вчерашнем сне, она стояла на веранде и говорила о чем-то с Кларой, затем, попрощавшись, пошла по улице. Андрей медленно двинулся следом.

Девушка свернула к скверику, окруженному старинной чугунной оградой, которую обступали кусты с белыми цветами, похожими на жасмин, но странно съежившимися и как бы изъеденными ржавчиной. Она попыталась разгладить скрученные лепестки, опершись коленом о каменную скамью, отчего серое платье туго обтянуло ее юную грудь и бедра, и Андрей отвел глаза в сторону, словно пойманный за подглядыванием.