Buch lesen: «Вера и жизнь»

Глава 1
Бог и люди

Вера и Церковь: мои первые шаги

Как рождается в человеке вера? Это всегда тайна – сколько ни гадай, сколько ни изучай «феномен религиозности», сколько ни ищи его политические, экономические, биологические «причины».

Кто-то верует с детства, от родительского воспитания. Но часто такой человек со временем веру теряет – и вдруг вновь обретает ее, иногда на смертном одре. Так часто было со многими интеллигентами XIX века и советскими атеистами века ХХ. Почему вера уходит? Многие скажут: вот, взбунтовался подросток против родителей… Или – вот, поменялась политика – и стал атеистом… А потом повзрослел, или политика опять поменялась – и вернулся человек к вере. Все так, но не совсем. Иногда нежданно-негаданно атеист или скептик вдруг вспомнит «запах» детства, а на самом деле коснется его Дух Святой – и вот опять он христианин. И ничего объяснить себе не может.

Кто-то приходит к вере от ума. Читает книги, сопоставляет учения, ведет внутренний диалог с неверием, видит чудеса и не верит им… И вдруг наталкивается на какой-то совсем простой текст: на «слоган» юродивого, на песню, на пару фраз из фильма – и заканчивает внутреннюю дискуссию. Иногда на время, иногда навсегда. Бог ведь и через фильм может говорить, и через песню!

Кого-то Бог приводит к Себе через скорби и страдания. И так бывает очень часто. Человек скорбит, негодует, переживает страх и ужас, бросает вызов Богу – и вдруг Он отвечает! Он, как Творец и Промыслитель, наперед знает, в чем настоящее благо для человека, знает лучше, чем сам человек. Именно так Он ответил Иову: «Обозрел ли ты широту земли? Объясни, если знаешь, все это. Где путь к жилищу света, и где место тьмы?» (Иов. 38, 18–19). Неожиданно человек понимает: страдания были не «за что», а «зачем» – для встречи с Богом. И благодарит – именно благодарит! – Его за страдания, и видит в них глубокий смысл, и говорит себе: а кем бы я без этих страданий был…

* * *

Господь каждому открывает Себя Сам – и ты часто совершенно не понимаешь, как именно. Я задумывался о жизни, смерти, вечности уже лет с семи-восьми, когда начал читать толстые романы и слушать – по примеру отца, но самостоятельно – зарубежные «радиоголоса». Крутить коротковолновый приемник я научился быстро. Иногда делал это даже у открытого окна, к ужасу обывателей. На весь двор ставил «Голос Америки» – где-то с шести вечера до полседьмого, пока его не начинали глушить. Вопреки сказкам о чудовищном тоталитаризме брежневских времен, никто никого за это даже не пожурил – в Москве середины 70-х, между прочим. На «голосах», наряду с политическими, звучали религиозные материалы: богослужения, церковный календарь и чтение книг по «Радио Ватикана», проповеди отца Димитрия Дудко, отца Виктора Потапова и владыки Иоанна (Шаховского) по «Голосу Америки», выступления митрополита Антония (Блума) по Би-би-си, многочасовое протестантское вещание на «Радио Монтекарло». Часть всего этого навевала на меня скуку и даже вызывала протест – особенно из-за умильно-елейного тона и пустоты. Но многое оставалось в памяти, хотя «голоса» я прежде всего слушал как сложившийся к 8–9 годам стихийный антикоммунист.

Мне была противна советская «элита» – зажравшаяся, наглая, уверенная в собственной правоте и правильности. Особо непробиваемыми были военные и, между прочим, «системные» интеллектуалы, среди которых я рос. По линии отца – он был профессором, занимался радиотехникой и теорией электромагнитных волн – преобладали «технократы», с их культом науки и разговорами о том, что партийное и государственное начальство «должно слушать специалистов». Конечно, подразумевалось, что «специалисты» лучше всех разбираются во всем, включая политику и идеологию. Возражения не принимались. По линии матери была приемная родня из семейства Циолковских. Мой родной дед Виталий Николаевич Ранжев скончался от ран в госпитале вскоре после Сталинграда. Бабушка по матери Мария Антоновна вскоре вышла замуж за внука К.Э. Циолковского – Всеволода Вениаминовича Костина, инженера-электрика. С ними и их многочисленной родней я проводил в Калуге почти все школьные каникулы – лет до пятнадцати. Эта среда была по-настоящему партийной, с легким налетом идей Вернадского – Чижевского. Брат и две сестры приемного деда были активистами околокосмической среды. Естественно, четверо помянутых внуков Циолковского отличались железобетонной уверенностью в своем идейно-житейском «смысле бытия». Я пытался спорить, но самоуверенные старики слушали других даже меньше, чем отцовская компания «технократов».

Но вернемся к моей идейной «предыстории». Лет в 10–12 я прочел много атеистической литературы, в том числе весьма серьезной – покупал ее в магазинах типа «Политическая книга» и самостоятельно изучал. До сих пор помню сборник «Черный туман» в пугающей обложке и брошюру «Воину о вреде религии». К 13 годам объем околорелигиозных знаний у меня был, наверное, побольше, чем у «профильных» школьных учителей. Однако я так и не мог решить, верующий я или нет.

Все изменилось почти «случайно». Поздней весной 1981 года мы плавали на резиновой лодке по Москве-реке в районе Рузы с приятелем отца, ученым и конструктором Олегом Антониновичем Челноковым, и его сыном Игорем. Мне было 12 лет, Игорю – лет на пять побольше. Вели разговоры о политике и религии. Игорь, например, рассказывал мне, что власть Патриарха всея Руси передается по наследству. В конце концов я начал расспрашивать, где «достать» модный по тем временам крестик – в советской печати как раз клеймили эту моду как несознательную.

– А ты сходи, – неожиданно буднично ответил Игорь, – в Елоховскую церковь у метро «Бауманская». Где свечи, там же и крестики.

– Прямо так и сходить? А туда пускают?

– Всех желающих. Открываешь дверь и заходишь.

Игорю я не сразу поверил, но, как оказалось, дальнейшее было делом техники. Через пару недель, преодолевая некоторый страх, я стоял у дверей тогдашнего Патриаршего собора – Богоявленского храма в Елохове. До того я решился заглянуть в храм лишь один раз. Это была Никольская церковь в Калуге. Дальше созерцания свечей и полумрака через дверное стекло дело не пошло. В этот же раз я открыл-таки дверь собора и подошел к «свечному ящику» – лавке, где предлагаются свечи, иконки и крестики. Женщине, которая там работала, я до сих пор благодарен за внимательное, доброе отношение к случайному юному «захожанину», пришедшему явно без одобрения родителей. Напомню: это был 1981 год, разгар «брежневского» времени, все еще довольно сурового. Я сразу же попытался расспросить, что надо делать в храме. Узнал, что скоро будет «служба» – дело для меня на тот момент совсем непонятное. Купил крестик, решил остаться.

Когда началась вечерняя служба – будничная, в приделе, – я понял: я хочу оставаться здесь всегда! Почему так произошло – я не знаю. Верю: Господь тогда коснулся меня. В Елоховский собор с того момента я начал ходить практически каждый день. Познакомился со сторожем Александром Гараниным, получил от него первую «информацию» о службе и храме. Выпросил у старосты Николая Семеновича Капчука церковный календарь – до сих пор его храню. Потом начал общаться с отцом Вячеславом Марченковым – на тот момент, пожалуй, младшим священником в соборе. Сказал ему, что буду поступать в семинарию, чем немало его удивил. Наконец, попросил меня крестить. Наглость это по тем временам была неслыханная. Крестить подростка без разрешения родителей – значило навлечь на себя большие неприятности. Отец Вячеслав прочел надо мной чин оглашения – уже готов был и крестить, но я решил не «подставлять» священника. Чуть больше месяца я был оглашенным – человеком, готовящимся к принятию Крещения. В соборе шутили, постоянно напоминая мне древние слова «оглашеннии, изыдите». Этими словами в древности провожали из храма готовящихся ко Крещению перед началом главной части литургии, к которой их не допускали. Впрочем, я оставался на многие службы, включая Патриаршие литургии. Моей «катезихацией» было постоянное приставание к Александру Гаранину, отцу Вячеславу, алтарникам и женщинам-свечницам с вопросами. Вскоре появилась возможность брать на время книги.

В июле я приехал в Калугу и тут же начал ходить в храм, один из двух действующих на тот момент, Георгиевский собор. Сразу же познакомился там с отцом Валерием Суслиным, только что рукоположенным священником-москвичом. Для Калуги тех лет такой священник был явлением редким, но не неожиданным. В Москве рукополагали либо детей священников (до сих пор сохранились потомственные «кланы»), либо людей невысокого социального происхождения. Многие молодые люди из интеллигентных семей ехали в провинцию – там рукоположиться было попроще. Отец Валерий меня и крестил практически сразу, по собственной инициативе, в номере гостиницы «Ока», где жил. Уже следующим вечером я пытался петь на «левом», непрофессиональном клиросе – без особого, правда, успеха. Через несколько дней меня с него выгнали – не за вокальные данные, а потому, что бдительные товарищи сообщили о юном «неместном». Однако храм посещать мне запретить никто не мог – даже в советское время. Между прочим, в постсоветское, лет десять назад, некоторые чиновники хотели наказывать духовенство за присутствие в храме несовершеннолетних без согласия родителей.

Расскажу вам такой исторический анекдот из недавнего прошлого. Есть один государственный чиновник, который предложил в свое время идею, возможно, имеющую шанс вам понравиться, но для меня достаточно дикую. Он предложил ввести административное наказание за «невоспрепятствование» участию несовершеннолетних людей в религиозных обрядах и церемониях без согласия родителей.

В советское время этого не было. С 1981 года, с 13 лет я ходил в храм без согласия родителей – мать была скорее против, отец был против категорически. И в советское время все-таки я имел эту возможность. Сейчас предполагалось этой возможности несовершеннолетних лишить и, более того, обязать священника воспрепятствовать участию несовершеннолетнего в богослужении, если нет согласия родителей, причем в какой форме должно быть согласие родителей, в поправке в закон сказано не было.

Я периодически спрашивал своих студентов: «Представьте себе социальный портрет, религиозный портрет этого чиновника. Кто это? Атеист советского типа или антиклерикал нового типа? Человек, который ненавидит христианство?» Самые разные обычно ответы студенты давали: «Да, наверно, советский чиновник коммунистический» или «Какой-нибудь новый антиклерикал». Нет, господа! Это человек, которого вы очень часто видите за богослужением, даже облаченного в стихарь, в том числе в том храме, где я служу.

Из интервью членам фонда «Здравомыслие», январь 2014 г.

Калужские службы и посиделки были потрясающим опытом. В храме были одни бабушки – вплоть до 90-х годов. А в алтаре и на клиросе – московская интеллигенция (и немного местной). Эти люди были совсем не похожи на рафинированных и политкорректных «глянцево-гламурных православных» следующих десятилетий, то есть тех, кто в 80-е годы был образцовым комсомольцем и пионером. Московско-калужские неофиты держали дома «тамиздат» Русской Зарубежной Церкви, заксеренный до нечитаемости. Они не боялись говорить равно критически и о советской власти, и о западной. Носили в сумках портреты Императора Николая II. Называли февраль 1917 года «масонским переворотом». Любили выпить – я не раз сиживал с ними в калужских ресторанах и на съемных квартирах, где они ютились с семьями, приехавшими из Москвы. Пели белогвардейские песни. Могли подойти в троллейбусе к зачуханному совслужащему, ласково взять его за грудки и сказать: «Пойдешь с нами бить красную сволочь?» В общем, немного резвились, чувствуя – уже тогда – свое полное превосходство над советской системой.

Проводя время вместе с этой компанией, я взахлеб читал «тамиздатские» книги и журналы, спрашивал отца Валерия и прочих обо всем на свете, учился читать по-церковнославянски, заговаривал о вере с малознакомыми людьми и многих побуждал прийти в храм. Над всем происходившим парил авторитет владыки – архиепископа Калужского Никона (Фомичева), человека еще дореволюционного воспитания. Владыка Никон, человек на тот момент весьма пожилой и несколько отстраненный от текущих событий, очень любил богослужение, старался говорить за службой по 2–3 краткие проповеди, а главное – прикрывал горячую московскую молодежь и рукополагал ее. Владыка навсегда запомнился мне своей манерой произносить ектении – краткие молитвенные прошения (что архиерею вроде как вообще не по чину) – неспешно, проговаривая каждое слово. До сих пор этой манере стараюсь следовать. Вскоре после прихода молодых москвичей в церковную Калугу архиепископа Никона перевели в Пермь, а через полтора года отправили на покой. Он тихо доживал в Петербурге, иногда служил во Владимирском соборе. И если в Калуге я с ним общался лишь кратко, то в Питере мне удалось несколько раз его посетить и записать интервью для «Журнала Московской Патриархии». Смелый и сильный был человек. И очень рассудительный.

В Калуге дело дошло до того, что как-то на Пасху приехала милиция, окружила весь храм, и, что самое возмутительное, пришли комсомольцы с собаками – стоят около ворот, и у каждого овчарка. Когда я пошел на крестный ход, выхожу из собора, смотрю: люди столпились у ворот, даже во двор никого не пускают… Говорю:

– Пропустите всех!

Пропустили, а потом опять закрыли вход. Тогда я в полном облачении подошел к милиционерам. Овчарки лают, рвутся с поводков.

– Что вы делаете? – говорю милиционерам. – Уберите собак!

– Это не наши собаки, – отвечают мне.

– А чьи же?

В ответ – молчание. На следующий день вызывает меня уполномоченный. – Николай Васильевич, – спрашивает, почему вы так поступаете?

– А вы как поступаете? Мы что, военнопленные, чтобы окружать нас конвоем с собаками? Мы такие же советские люди, нам разрешено молиться в храме, и мы не хотим совершать богослужение под аккомпанемент собачьего лая…

С тех пор с собаками не приходили. Но беззакония все равно продолжались.

Из интервью архиепископа Никона (Фомичева) Всеволоду Чаплину. «Журнал Московской Патриархии», июнь 1990 г.

Уже к концу года я вовсю втянулся в московскую православную жизнь – формальную и неформальную. Пришел в храм Воскресения Словущего на Успенском Вражке (Брюсов переулок, тогда улица Неждановой), там познакомился с митрополитом Питиримом (Нечаевым) и его помощниками – Иваном Сиротой, Виктором Казанцевым, диаконом Николаем Моисеевым… Начал заходить в Издательский отдел Московского Патриархата – только что появилось новое здание на Погодинской. Парой лет позже довольно регулярно стал ходить в Новодевичий монастырь, где доныне служит митрополит Ювеналий (Поярков). Несмотря на всю осторожность тогдашнего духовенства, со многими священниками удавалось говорить – с кем-то кратко, с кем-то подолгу. Бывал дома у отца Валерия Суслина, которого тогда отстранили от служения в Калужской епархии и отправили за штат. Учился у него печатать на машинке – переписывал «самиздат».

Всю первую половину 80-х приезжал к отцу Димитрию Дудко – священнику-диссиденту, который незадолго до этого был выпущен из заключения. Ценой этого стало заявление по советскому телевидению, текст которого опубликовали в «Известиях», а затем в атеистических брошюрах под заголовком «Запад ищет сенсаций». Отец Димитрий тогда сказал о своей лояльности советской власти и о том, что зарубежные центры злоупотребляли его именем и его словом. Многие диссиденты его осудили, шел тихий ропот и среди духовенства. Но один смелый и честный священник мне сказал: «Слушай, ты можешь себе представить сейчас еще одну проповедь по телевизору?» Кстати, время показало: отец Димитрий и после наступления религиозной свободы относился к Западу довольно критически и даже примкнул к радикальным антизападным силам. Впрочем, в годы моей юности проповеди отца Димитрия продолжали звучать по «Голосу Америки» и другим «вражьим» радиоканалам.

Я, конечно, очень хотел познакомиться с этой легендарной личностью. Приезжал пару раз в подмосковное село Виноградово, где отец Димитрий тогда служил, но не мог его застать. В третий или четвертый раз встреча состоялась – и я был буквально потрясен тем, что известный диссидент, который по определению должен был с недоверием относиться к людям, оказался совершенно простым и доступным человеком. Я не раз у него исповедовался, сопровождал его на прогулках, а главное – участвовал в беседах, которые он проводил по воскресеньям в маленькой комнате при храме, а в один из будних дней каждой недели – на квартирах у духовных чад. Своей известностью и своим «компромиссом» с советской властью отец Димитрий завоевал право делать то, что для многих других священников было просто немыслимо, – практически открыто собирать народ, включая диссидентствующую интеллигенцию.

Беседы проходили так: накрывался чай, звучала молитва, потом отец Димитрий что-то говорил на «заявленную» тему (праздники, пост, модные тогда увлечения восточными культами, наука и вера) – и начинались вопросы и реплики. От первоначальной темы довольно быстро уходили. Говорили о положении в мире, об истории, о будущем России… Споры велись нешуточные, очень сказывалась разница в образовательном уровне и жизненном опыте участников бесед – а приходили практически все желающие, никакой системы «свой-чужой» не было. Но заканчивалось все общей молитвой – и это в корне меняло обстановку в конце встречи. Собравшиеся пели несколько общеизвестных песнопений, отец Димитрий произносил сугубую ектению, за которой поминал и присутствующих, и их родственников, и узников совести. Люди, только что до хрипоты спорившие друг с другом, становились одним целым. Подобные беседы я сам начал проводить несколько лет назад. Провожу и сегодня.

В те годы я жил, где и сейчас – в Гольянове, на северо-востоке Москвы. В 9–10-х классах школы нас гоняли раз в неделю на УПК – учебно-производственный комбинат, где без особого успеха учили рабочим специальностям. Я обычно эти занятия прогуливал и приходил на литургию в ближайшие храмы. Их тогда на 200-тысячный северо-восточный сегмент Москвы было три: церковь Илии Пророка в Черкизове, церковь Рождества Христова в Измайлове и уникальный разделенный надвое Никольский храм на Преображенском кладбище, где главный престол – у старообрядцев-поморцев, а два придела – у нашей Церкви. Там я исповедовался у только что рукоположенного отца Владимира Воробьева, нынешнего ректора Свято-Тихоновского университета. В Рождественском храме – у отца Леонида Ролдугина, которого знал еще по Брюсову переулку, и отца Вячеслава Винникова, мудрых и очень трезвомысленных пастырей. Часто ходил я и на Антиохийское подворье – к отцу Вячеславу Винникову, которого туда перевели из Измайлова, и отцу Сергию Булатникову, очень радушному и доброму священнику, собиравшему вокруг себя молодежь.

Вокруг нескольких московских храмов – и не только православных – тогда сложилась немногочисленная, но яркая компания молодых людей. Главными центрами притяжения были Брюсов, Антиохийское подворье, костел Святого Людовика на Малой Лубянке и синагога. Иногда заходили в молитвенный дом баптистов. Компания, естественно, была многонациональная, многоконфессиональная и даже многорелигиозная (напомню, что слово «конфессия» означает «вероисповедание» и применяется только в христианстве; оно никак не означает «религиозная община» – это уже чиновничий новояз; когда мы говорим о христианстве, исламе, иудаизме – это не «конфессии» и не «мазхабы» – это разные религии).

В упомянутую компанию – вернее, в разные ее сегменты – входили люди, чьи жизненные пути потом сложились очень по-разному. Это Григорий Алфеев, нынешний митрополит Иларион, Алексей Пузаков, сейчас руководитель Московского Синодального хора, Сергей Белавенец, ныне иеромонах Никон, Олег Стеняев, сначала пятидесятник, а потом священник, сильный в полемике с протестантизмом, Сергей Кондаков, рукоположившийся в провинции и потом возглавивший протестную ультраконсервативную группу «ижевских отцов», Михаил Макеев, Михаил Анашкин и Александр Лобазов, ушедшие в неканонические сообщества, Хенрик Телеман, ставший ксендзом в Белоруссии, Кирилл Попов, остающийся до сих пор классическим диссидентом, Юрий Шубин, наивный юноша, ставший бизнесменом, Юрий Агещев, enfant terrible богемных и хипповских посиделок, а затем один из лидеров ультраконсервативного крыла православной общественности 90-х годов, Алексей Козырев-Яковлев, бывший военный переводчик, а ныне классический московский анахорет, польские студенты, близкие к идеям «Солидарности», молодые иудеи, потом уехавшие в Израиль и Америку… Всех не перечислишь.

День в первой половине 80-х мог, например, сложиться так. Прогуляв школу или удрав из нее пораньше, можно было подъехать в середине дня на Чистые пруды. Там в кофейне ресторана «Джалтаранг» уже с одиннадцати утра тусовались хипы. Можно было выпить кофе, поговорить о пагубности хипизма и о грязных волосах окружающих людей. Если не получишь за это в морду, то около двух-трех часов дня можно было двигаться дальше. Например, в одну из пивных на Покровских воротах, в это время туда уже подтягивалась какая-то часть юной интеллигенции, с которой можно было поговорить о ядерной войне. И о том, кто будет после Черненко. И о том, приедет ли в Россию и сколько еще проживет Солженицын, и что он еще напишет. Потом можно было идти на службу либо в Антиохийское подворье, либо в Брюсов. Там собиралась своя публика.

С этой публикой мы ходили по Красной площади взад-вперед, огибая собор Василия Блаженного, и говорили. В основном опять же о политике, но часто и о практике молитвы, о языке богослужения, о возможности или невозможности реформ в Церкви. Метро закрывалось в 1.15, в это время нужно было вскочить в последний поезд и поехать домой. Более широкая тусовка периодически перемешивалась с хиппи, которые сидели на Чистых прудах, на Гоголях и на Арбате, посещала пивные на Покровских воротах, там их было три. Если вдруг у кого-то оказывалось аж десять рублей, могли пойти в более чинное заведение и выпить водки. А так в основном ходили по бульварам и переулкам и говорили, говорили, говорили… О том, что будет с Россией, о том, что происходит в военно-политической сфере, – тогда все еще была актуальна возможность ядерного конфликта между СССР и США. Обсуждали будущее диссидентов и советской власти, спорили, можно ли найти что-то человеческое в таких фигурах, как Черненко, Андропов, Горбачев. Как раз тогда начался период быстрой смены государственных лидеров, умер Брежнев… Кончину Брежнева мы обмывали с евреями возле синагоги.

С хиппи я познакомился в середине 80-х годов – их тогда в Москве становилось все больше. Мой внешний вид радикально не соответствовал их субкультуре – летом я ходил в белой рубашке с галстуком, зимой – в классическом пальто и, по признанию своих друзей-неформалов, держался «как памятник». В руках обычно был кейс, правда в нем прятались бутылка или две. Так или иначе, первоначально хиппи всегда принимали меня за комсомольца-стукача. Впрочем, после разговоров о власти и «цивильном» народе и особенно после распития бутылок отношения налаживались. Религиозные искания хипов были чуть ли не основной темой их разговоров. Почти все из тогдашней тусовки к 90-м годам стали христианами – например, тот же Юра Агещев, Сергей Чапнин, один из хиповских гуру Никодим Углов. С хиппи пытались «работать» баптисты, но ничего не заработали – большинство стало православными, часть католиками, небольшая группа прибилась к иудейской общине.

Попадались в культовых заведениях – особенно там, где бывали иностранцы, – и фарцовщики, и торговцы «тамиздатом», и девушки либо юноши нетяжелого поведения, и наркоманы, и полудиссиденты-полустукачи, и просто воришки, и люди с тяжелейшими психическими расстройствами. Всякого народу хватало. Вспоминаю одного легендарного попрошайку – Игоря Ноткина. Человек был по тем временам весьма небедный (мы, по крайней мере, без проблем стреляли у него на пиво). Он любил стоять – в грязном белом костюме и мятой шляпе – у Антиохийского подворья и, как бы сейчас сказали, троллить зарубежных дипломатов примерно такими репликами:

«Подайте на пропой души»!

«Ну десяточку долларов, на Русь Святую… А вот, давай, спаси ж тебя Господи, вовек не забуду твою доброту».

«А ты, а ты? Нет десяточки? Ну спаси ж тебя Господи, чтоб у тебя все отсохло».

Большая часть собранного немедленно спускалась в ближайших пивных и ресторанах с приглашением практически всех желающих.

Впрочем, тогдашняя религиозная молодежь не только веселилась. Обычным делом, например, было уже мной описанное хождение по Красной площади после вечерней службы – с бесконечными разговорами о судьбах России и мира, о пророчествах и смысле Писания, о речениях старцев, о политическом устройстве страны после падения коммунизма и советской власти. Самое удивительное, что году к 1983-му все уже понимали, что ей конец, что «власть слабая», – эти слова стали у нас общим местом в разговоре. Очень много было тогда переговорено – два-три раза в неделю ходили мы по самому ненавистному для диссидентов месту, обсуждая их повестку дня и то, что волновало советскую власть. Незаметно ни для первых, ни для второй. Но с пользой для себя. Иногда и молились – в том числе за обитателей Кремля!

Многие были склонны прежде всего к саможалению и самокопанию и не видели за этим ни Бога, ни людей. Некоторые просто жили по принципу «перекати-поле». Иные предавались бесконечному поиску, за которым ничего не следовало. Кто-то погряз в пороках. К сожалению, большинство тогдашних активных верующих молодых людей из московской интеллигентской богемной среды куда-то потом исчезли. Кто-то ушел в другие религии и конфессии, прежде всего в католицизм и иудаизм. Кто-то потерял веру. Очень многие уехали в другие страны – в Западную Европу, Соединенные Штаты, Израиль. Думаю, что уехало около половины. Кого-то нет в живых. Если говорить о хиппи и более молодом поколении середины 80-х, немалая часть этих людей скончалась от наркотиков. Кто-то из исчезнувших потом вдруг опять появился на горизонте, как Юра Шубин, московский предприниматель. Он сейчас активно участвует в движении поддержки строительства храмов. Несколько человек начали странствие по конфессиям и юрисдикциям, как, например, талантливейший Миша Макеев. Кто-то ушел в бизнес и перешел на «стихийный атеизм». Это очень серьезное предупреждение для сегодняшней креативной молодежи: нетвердость и кризис призвания, которые могут казаться милым приколом в пятнадцать-двадцать лет, в сорок или пятьдесят часто оборачиваются жизненной трагедией, состоянием опустошенного и разрушенного человека.

Из интервью порталу «Православие и мир», декабрь 2015 г.

Тогдашняя наша тусовка была миром настоящего религиозного плюрализма. Естественно, я задумывался: а правильно ли выбрал Православие? Часто ходил воскресными вечерами на католическую службу к Святому Людовику – туда же подтягивались многие православные друзья. В течение года-двух довольно регулярно заглядывал к баптистам, а однажды вместе с Олегом Стеняевым даже к полузапрещенным тогда пятидесятникам в Косино. Несколько раз был на старообрядческих службах разных согласий. В общем, выбор был. Но однажды я поделился своими сомнениями с митрополитом Питиримом, и он сразу же спросил меня:

– А Бог у тебя где?

– В православном храме, – ответил я.

И на этом поиски были закончены.

В школе я о своей вере до времени не говорил. Правда, кто-то меня видел в храме, с кем-то из одноклассников я периодически обсуждал религиозные темы. В какой-то момент, в восьмом классе, заслуженная географичка Галина Васильевна Тургенева попыталась вызвать меня на откровенность – прямо во время урока. Я понял, что уходить от ответа будет нечестно, вышел на учительскую кафедру и сказал проповедь. Позитивным итогом ее было то, что не пришлось вступать в комсомол (попытался выйти даже из пионерской организации, но такого беспрецедентного скандала школа себе позволить не могла). Негативным – то, что после восьмого класса пришлось переводиться в другую школу, где я, впрочем, хорошо прижился и где своей веры почти не скрывал.

Мать мое обращение к Богу пережила спокойно, лишь иногда сокрушаясь о неопределенности моего житейского устройства. Отец воспринял мою веру в штыки. После некоторых бесплодных споров и попытки выяснить отношения на кулаках я прервал с ним общение – практически до его кончины.

Году к 1984-му я уже прекрасно знал церковную жизнь – формальную и неформальную. Читал каждый номер «Журнала Московской Патриархии», «Богословских трудов», баптистского журнала «Братский вестник», в редакцию которого регулярно заходил. Прочел кучу «сам-» и «тамиздата», включая католическую литературу. Познакомился со многими священниками и архиереями – для последних иногда делал фотоработы и даже составлял письма в органы власти. Конечно, знал обо всех теневых сторонах церковной жизни – благо сплетников в среде духовенства и мирянского актива хватало уже тогда, как хватает сейчас. Знал про стукачей, «голубых», пьяниц, транжир, спекулянтов, сумасшедших…

Но самое удивительное было в том, что христианская среда, со всеми ее пороками и кривдами, в моих глазах выгодно отличалась от среды советской – замшелой, самоуверенной, неискренней. В школьных классах и с телеэкрана нас потчевали железобетонной советской идеологией, но почти никто в нее не верил. Отец и его окружение открыто ругали власть, хотя всей их альтернативой был утопический лозунг «Власть науке». Глядя на них, легко было понять, что никакой властью эти люди быть не в состоянии. Когда умер Брежнев, школьники на траурной линейке еще молчали в почтительном ужасе. Когда умер Андропов – разговаривали. Когда умер Черненко – хихикали. Году в 1984-м я задал на уроке «смелый» вопрос.

– Елена Ивановна, правильно Ленин сказал: «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны»?

– Правильно. И что ты, Чаплин, опять тут нашел неправильного?

– Советская власть у нас есть, электрификация всей страны – тоже. Коммунизм хочу!

Класс хохочет (еще до всяких ускорений и перестроек).

– Ну, есть еще у нас села без электричества. И вообще не умствуй!

При этом сама тоже почти смеется.

В церковной среде и в среде неформалов тебе тогда говорили правду. Некоторые части этой среды вообще жили так, как будто советской власти не было или как будто она готовилась исчезнуть через месяц-другой. Наконец, в этой среде на твои вопросы отвечали. Готовы были спорить, выяснять отношения, но никто не пытался, как в тогдашнем (да и нынешнем) официозе, считать вопрос «снятым» или «несуществующим».